Сторонники чувственного подхода к жизни всегда смотрели на «умников» свысока. Посмотрите, мол, на ход истории. Как древние греки логично доказывали, что земной блин лежит на слонах и черепахах, а душа находится в локтевом сгибе. Как Христофор Колумб убедил просвещённых испанских монархов, что доплыть до Индии через Атлантику – раз плюнуть. Как ещё в начале XX века кичащиеся своими знаниями хирурги не мыли перед операциями рук, понятия не имея о природе бактерий. Как тысячи марксистов поверили логике «Капитала»: дескать, пролетариат от повышения производительности труда будет только беднеть.
Чуть ли не вся человеческая история выглядит перечнем заблуждений, казавшихся в своё время исчерпывающе доказанными. А за каждым всплеском махрового рационализма следовал романтический период: от страдающего юного Вертера до расслабленных хиппи. Но отказывать разуму в признании – верх высокомерия. Эпоха модернизации в Европе начинается именно с того момента, как человек решил не жить лишь старой традицией, а попробовать перемены.

Враги по вере

Есть старая шутка: «Взрослость – это когда в «Трёх мушкетёрах» начинаешь болеть за кардинала Ришелье – великого государственника, которому мотают нервы три беспредельщика, две проститутки и дегенерат в короне». Исторический Ришелье был не только строителем Франции как великой державы – он изменил мышление правителя на основе входящих в моду идей рационализма. По легенде, наш Пётр I во времена Великого посольства несколько часов просидел у гробницы кардинала: «Я был бы рад отдать тебе половину моей страны, если бы ты научил меня управлять второй половиной».

Ришелье и его предшественник герцог Сюлли получили вызов с открытием Испанией колоний в Новом Свете. Как теперь с ней воевать, если через океан прут и прут галеоны с золотом и серебром, а французский бюджет в 10–15 раз меньше испанского? И структура общества не менее рыхлая, чем в допетровской России. Плюс коррупция, продажа должностей и дворянских титулов, дающих освобождение от налогов.

Но раз нет богатых колоний, значит, нужно доить своё население: вводить налоги на вино, дрова, шпаги и создать эффективную бюрократию для их сбора. Ришелье не продавал должности интендантов, контролировавших деятельность чиновников на местах. В помощь им сформировали налоговую полицию в виде лёгкой кавалерии. Её содержали откупщики, которые ещё и платили в Париж фиксированную сумму сборов вперёд, а потом уже сами крутились как могли. Трясти каждого башмачника нет нужды – если он сбежал или умер, за него заплатят соседи. Точно так же города должны были поставлять в армию определённое число новобранцев. Петру это всё не могло не нравиться: круговая порука при выплате податей и формировании войска была сутью русской крестьянской общины.

Так Ришелье удалось создать инфраструктуру для финансирования войска и поставить национальные интересы выше религиозных: чтобы не допустить расширения влияния Испании, он (католический кардинал) поддерживал протестантов в Тридцатилетней войне и вместе с турецким флотом осаждал Ниццу. Большая армия, большой бюджет, формирование бюрократии, способной собирать налоги, и единообразие управления различными регионами из центра – всё это черты новой эпохи, начавшейся с Ришелье. В итоге к 1710 г. Франция могла содержать 380-тысячную армию – космос по тем временам.

«Человек, будучи сотворён разумным, должен всегда поступать согласно велениям разума, – отмечал Ришелье в своём «Политическом завещании», – иначе он пойдёт наперекор своей природе и, следовательно, тому, кто его создал. Нет ничего менее совместимого с разумом, чем страсть». В устах католического иерарха из середины XVII века это звучит бомбически. Ведь церковь всегда стояла на том, что человек, увы, грешен, поскольку подвержен разнообразным страстям. Даже прародительница Ева в райских кущах не смогла удержаться от соблазна съесть яблоко с Древа познания, хотя её неразумный поступок явно противоречил желанию Господа. А для его служителя Ришелье, понимаешь ли, нашей природе соответствует именно разум.

Но как человек его применяет? Всё позднее Средневековье в Европе было проникнуто духом крестовых походов: дескать, за веру и Гроб Господень нужно биться, не щадя живота. Причём последние походы в XIV-XV веках направлялись Ватиканом против «неправильно» верующих христиан: катаров и гуситов. А Ришелье поддерживал ещё большую ересь – лютеран. Да ещё и с сарацинами якшался, противопоставляя интересам веры резоны какого-то там государства. Хотя ещё 200 лет народ плохо понимал, что это такое.

Если кто-то думает, что в Столетней войне Франция воевала против Англии, он стал жертвой современных деятелей искусства вроде Артура Конан Дойля или Люка Бессона. Французский король ещё мог воевать с английским, но вассалитет, на котором стояло реальное землевладение, был очень запутанным институтом. Всё определяли династические союзы, а не язык и не бегущая по венам кровь. Владения какого-нибудь графа могли быть разбросаны по всей Европе – от Неаполя до Гента. Войска служили своему сюзерену, а не нации, которой просто не существовало. Раскрученный романистом Вальтером Скоттом английский король Ричард Львиное Сердце в реальности говорил только по-французски, хотя с французами постоянно воевал.

И это ещё не самый выносящий мозг пример. Когда в ходе Столетней войны английская армия взяла Париж, король Англии не казнил и не прогнал короля Франции, а признал себя его вассалом. Таковы были правила игры – победитель в такой серьёзной партии мог править только через побеждённого. И когда англичане собрались в поход на Тулузу (это самый юг нынешней Франции), французский король с небольшой свитой успел туда раньше них и заперся в городе. Англичане постояли под стенами и ушли несолоно хлебавши: не может же вассал штурмовать цитадель своего сюзерена!

Тут крепко задумаешься, какое поведение считать рациональным. С точки зрения XI века для дворянина не было большей доблести, чем сложить голову под Иерусалимом. В XIV веке зерцалом его чести служила верность рыцарской присяге. А в XVII веке кардинал Ришелье ставил во главу угла новую святыню – государство Франция, в котором только 10% населения говорили по-французски, а дАртаньян был прежде всего гасконцем, а не французом.

С другой стороны, а в чём Ришелье был неразумен? За 200 лет до него Европа начала разительно меняться. Североитальянские города разбогатели на левантийской торговле и создали спрос на наёмные армии, способные их защитить. Профессионалы-ландскнехты работали как один организм: без паники перестраивались в линию, клин или квадрат, состоящий из пикинёров. Арбалетчики отстреливались и уходили вглубь строя, алебардисты, прикрывали с флангов, сбивая всадников с коней. Понятно, что такая дисциплина достигалась годами тренировок, а крестьянское ополчение – это просто мужики с луками и топорами. Гордость феодального войска (рыцарская конница) тоже устарела, раз арбалетная стрела насквозь пробивает закованного в латы всадника вместе с конём. А к концу XV века артиллерия покончит с военным значением рыцарских замков. Ведь теперь твердыни можно было не штурмовать, а методично разрушать их стены пушечным огнём. Ответом на рождение артиллерии и стало появление государств. А княжеские карлики на Апеннинах не потянули конкуренции с королевскими монархиями, способными вести долгую игру и нанимать больше солдат.

Теперь идеи следовали за реальностью, а не наоборот. Имея под боком сильную разбогатевшую Испанию, Ришелье был вынужден размышлять рационально: враг моего врага – мой друг. И не важно, какой он веры.

Идолы мозга

Кардинал Ришелье не был политическим философом, хотя порой давал волю перу. При этом его взгляды не были маргинальными – похожим образом рассуждали передовые умы эпохи. Ещё недавно большинство людей исходили из представления о том, что жить надо в соответствии со сложившимися традициями. А разум нужен лишь для того, чтобы противостоять разрушительным страстям. Менять мир, созданный Господом за семь дней, было бы кощунством. Поэтому пророки, философы и короли стремились лишь исправить грешного человека, подогнав его под заданный свыше стандарт.

Однако наблюдательному человеку XVII века трудно было не замечать, что жизнь за последние 100–150 лет меняется на глазах. Изобретение в 1450 г. печатного станка Гуттенберга – точка невозврата для научной революции, после которой распространение знаний не могла остановить никакая инквизиция. Уже к 1640 г. в Англии издавалось 300 тыс. популярных 50-страничных учебников по пивоварению или ковке металла ценой 2 пенса. А батрак в день зарабатывал 12 пенсов. Воздействие книги на жизнь в XVII веке было, вероятно, большим, чем нынче оказывает персональный компьютер.

О роли огнестрельного оружия и других изменений в военном деле уже говорилось. Но им предшествовало изобретение компаса в его современном виде около 1300 года. К XV веку новые навигационные приборы позволили плавать по Средиземному морю круглый год, под эту тему появились более прочные корабли – голландский флейт и португальская каравелла. Всё это, вместе взятое, позволило открыть Америку, а в Европу хлынул поток золота и серебра, профинансировавший огнестрельную революцию. Даже простые европейцы приходили к мысли, что инновации очень важны, а лидеры по их внедрению получат преимущества и в войне, и в культуре. Всё это плохо ложилось на традиционные ценности.

Если бы Европа тогда находилась во власти какого-нибудь султана, он бы немедленно запретил всякое вольнодумство. В любом традиционном обществе есть священные истины и мнение, что предки были умнее нас. Но в условиях раздробленности и конкуренции у европейских правителей, наоборот, был большой спрос на «интеллектуальных предпринимателей». Это Эразм и Мор, Декарт и Гоббс – все те, кто вкладывал силы в размышления об устройстве мира и в поиск нового. По итогам XVII века они впервые в истории предстают как группа людей, объединённых в сеть общими научными интересами. У Вольтера было 1400 корреспондентов по переписке. Герцоги и графы часто поддерживали «умников» материально ради удовольствия вести с ними философские беседы, но не только: когда Галилей доказал, что скорость падения тела не пропорциональна его весу, это было важно для определения правильного угла наводки пушек.

Это в Средневековье писания Аристотеля были священными, но в середине XVI века Пьер де ла Раме пишет диссертацию об ошибках классика, а Фрэнсис Бэкон замечает, что древнегреческие учёные похожи на детей своей готовностью говорить и неспособностью что-либо производить. Галилей и Ньютон забили последние гвозди в гроб древней физики, а Уильям Харви создал современную модель кровообращения взамен ошибочной теории античного врача Галена.

Харви и Бэкон были современниками кардинала Ришелье. Бэкон не только понял значение нового, но и воплотил основы нового мышления в популярном философском произведении – «Новом Органоне». С его точки зрения, «человеческий разум не сухой свет, его окропляют воля и страсти, а это порождает в науке желательное каждому. Человек скорее верит в истинность того, что предпочитает. Он отвергает трудное – потому что нет терпения продолжать исследование». Другими словами, нам нравится порой определённое устройство мира (экономики, политики, социума), и мы не хотим с ним расставаться.

По Бэкону, в нас живут четыре вида идолов. Идолы рода не дают отказаться от традиций – семейных, общинных, церковных, государственных. Каждому из нас психологически легче жить в согласии с семьёй, соседями и властями, поэтому наш разум стремится к доказательству того, что нам «на роду написано». Но даже если человек решился стать «блудным сыном», на него будут действовать идолы пещеры – это личные, впитанные с молоком установки. Можно порвать с семьёй, религией или государством, но с самим собой связей не разорвёшь. И мы всю дорогу сидим в «платоновской пещере» и воспринимаем жизнь по «теням», а не по тем реалиям, которые находятся снаружи и эти тени отбрасывают. А есть ещё идолы площади, заставляющие всё толковать в духе интеллектуальной моды. И идолы театра, заставляющие всю жизнь играть одну и ту же пьесу. Даже публичная наука – это театр, и профессора в нём – актёры.

Избавление от идолов Бэкон считал важнейшей задачей человека. «Отец современной науки» Рене Декарт ставил проблему того же типа: может ли человек, если хорошо подумает, всё в мире понять? И отвечает утвердительно: мыслю, значит, существую. С точки зрения Декарта, лучшая форма правления – просвещённый авторитаризм. Ведь если у нас есть разум, то в одной умной голове он будет иметь меньше помех, чем в сотнях или тысячах голов, заражённых предрассудками. Так думали и Ришелье, и его питомец – король Людовик XIV, который «никому не отдавал отчёта, но всегда поступал по велению разума».

Политический философ Томас Гоббс обосновал для них и идею необходимости абсолютизма с позиций разума. Дескать, без спасительного Левиафана людишки непременно скатываются к войне всех против всех. И только государство, взойдя на небывалые ранее высоты, может навести порядок, руководствуясь разумом и обуздывая разрушительные страсти. Однако разум оказался не так-то прост. Он подготовил европейцам ловушку, в которую угодили самые просвещённые общества эпохи.

Побег из рая

Казалось бы, идея опоры на разум должна вести к пониманию необходимости свободы, однако в XVII веке она вела совсем к иному. Государство приступило к унификации подданных, стремясь выбросить из общества всякий нестроевой камень. Всегда «верный разуму» Людовик XIV отменил Нантский эдикт, с таким трудом примиривший католиков и гугенотов во времена его деда. Людовику хотелось получить не только одинаково верующих, но абсолютно идентичных людей, которых легко подгонять друг к другу. Это оптимально и для армии, и для гражданской жизни, поскольку от стандартного обывателя не стоит ждать угроз.

Борьба с «неправильными людьми» существовала, конечно, и до эпохи рационализма, но она не была возведена в систему. В Париже основываются Общий госпиталь и его филиалы по всей Франции. Никакого отношения в медицине они не имеют – это бессрочная и бессудная тюрьма для «умалишённых». Кого таковыми считали, мы знаем из регистрационных книг того времени: «закоренелый жалобщик», «величайший из сутяг», «человек весьма злобный и сварливый», «человек, днём и ночью докучающий другим людям своими песнями и изрыгающий ужаснейшие богохульства», «расклейщик 37 пасквилей», «большой лжец», «человек, умом беспокойный, угрюмый и нелюдимый». То есть изъять из общества могли любого. Ещё недавно подавать нищим считалось верхом христианской добродетели. А вот их уже отлавливают по всей Европе, поскольку нищета теперь рассматривается как прегрешение, нарушающее размеренный ход государственного механизма.

Ещё один вариант «неправильного человека» – бастард. Если у новорождённого ребёнка не обнаруживалось отца, государство могло отправить его мать в услужение, чтобы она точно была при деле. Даже если она квалифицированная швея и сама нормально зарабатывала, воспитание для государства солдат и налогоплательщиков – превыше всего. Общеевропейским явлением стала унификация внешнего вида. В 1626 г. баварский курфюрст Максимилиан ввёл регламент о ношении одежды для всех классов: крестьян, мелкой буржуазии, ремесленников, придворных чиновников, дворян, аристократии. Его примеру последовали десятки больших и малых государств. Повсеместная борьба развернулась с длинными волосами и бородами, которые считались явным пережитком феодальной вольницы.

Не осталась в стороне от всеобщей рационализации даже церковь. В ответ на распространение протестантизма Ватикан заставил своих сотрудников подтянуться: на спорные богословские вопросы был дан единственно правильный ответ, а священникам, привыкшим философствовать с амвона, розданы методички. В 1607 г. генерал ордена иезуитов Клаудио Аквавива сформировал особую провинцию своего ордена в Парагвае (колонии в Южной Америке) с целью найти новые гармоничные формы существования общества. Под контролем иезуитов находилось 30 больших поселений, где святые отцы должны были на основе разума привлекать индейцев к христианству, крестить их, приучать к труду и отваживать от вредных языческих привычек.

По факту «государство в Парагвае» стало огромным трудовым лагерем. В нём не было ни свободы, ни рынка, ни частной собственности. Индейцы-гуарани сообща работали на полях и в мастерских под присмотром отцов-иезуитов, а за труд получали из общака продукты, необходимые для скромной жизни. А максимумом карьеры для аборигена была должность помощника при иезуите. Почему-то продвинутые церковники считали рациональным не создавать для подопечных стимулы к развитию, а превращать их в дрессированные машины. Кончилось всё провалом: если за индейцем не следить во время полевых работ, он вдруг распрягает вола, закалывает его, разводит костёр из деревянных частей плуга и вместе с товарищами закатывает пир горой.

Провалилась и организованная похожим образом североамериканская колония в Джорджии. Хотя колонистами были белые бедняки, которым сердобольные попечители попытались создать «город счастья», где всё прямо, перпендикулярно, окрашено и распланировано. Попечители запретили торговлю землёй, полагая, что одинаковые маленькие наделы устранят возможность эксплуатации. Но расчёты размеров участка, способного прокормить семью, оказались ошибочными. По факту с него нельзя было прокормиться и продать тоже нельзя – как следствие, народ начал разбегаться.

В Европе, уже тогда испытывавшей дефицит леса, додумались высаживать деревья рационально, чтобы в дальнейшем их удобно было пилить и вывозить. Вроде бы всё разумно: производительность лесных участков повысилась. Однако век спустя деревья-призывники сильно регрессировали и давали меньше кубометров древесины, чем естественные леса. А увлечение новейшей фортификацией во времена Людовика XIV привело к тому, что великий инженер Себастьен Лепретр де Вобан захотел сделать Францию чем-то вроде единого укрепрайона идеальной геометрической формы. Он на полном серьёзе уговаривал короля отказаться от тех завоёванных территорий, которые не вписывались в квадрат.

С высоты нашего XXI века мы знаем, что разумным оказалось далеко не всё, казавшееся таковым 400 лет назад. Да и сегодня можно наблюдать великое множество логически обоснованного абсурда. Когда из столицы огромной страны пытаются рассчитать оптимальное количество матрасов для больницы на Дальнем Востоке. Или когда в старейший университет Америки зачисляют вне конкурса чернокожую трансгендерную феминистку, только вчера приехавшую из Конго. А какой непобедимой логикой пылали выкладки фашистов и коммунистов! Стоит ли удивляться, что их запутавшиеся дети в 1960-е устроили психоделическую революцию, чтобы обмануть разум с помощью не слишком легальных веществ: «Прекратите думать!» Сегодня таким веществом стал виртуальный мир, где человек тоже не обязан следовать здравому смыслу. Иначе с чего бы ему смотреть матчи РПЛ, сериалы про бандитов и фотографии совершенно незнакомых людей?

Петровский проспект

Без европейского контекста невозможно понять смысл петровских преобразований в России. Пётр перенял в Европе не только систему построения армии и бюрократии, но и идею искоренения «неправильных людей». И дело было не только в стрижке бород.

Петровские власти ловили и отсылали в богадельни нищих и кликуш. А «народный мыслитель» Посошков формулировал для царя, как приставить их к работе. Особый пригляд нужен был и за «робятами молодыми», чтобы по улицам не шлялись и «яйцами б не билися». «В целом «вольные и гулящие» рассматривались как инородное тело в общественном организме, представляющее социальную опасность», – резюмирует историк Евгений Анисимов.

Купеческие гильдии и городские магистраты, которые в Европе складывались веками и были инструментами отправления бюргерской свободы, Пётр учредил указом в 1721 году. Отсюда вместо независимости – полицейские функции: выявлять пришлых, выдавать паспорта, организовывать уличные патрули. А в гильдии и цеха разом записали всех горожан – вплоть до нищих. Евгений Анисимов подтверждает: «Основной целью образования цехов и гильдий было вовсе не развитие торговли и ремесла, а решение сугубо фискальных проблем. Власти стремились, чтобы все городские жители были положены в оклад подушной подати».

Дома в Петербурге должны стоять «сплошной фасадой», а не в глубине двора, где лучше защита от ветра. Трезини разработал три типа домов: одноэтажный – для подлых, с мезонином – для зажиточных, 2-этажный – для именитых. Каторжники носили по улицам огромную раму, чтобы соблюдалась заданная царём ширина проспектов. Рама не прошла – виновнику разбирали крышу, чтобы перестраивал дом скорее. Историк Борис Миронов резюмирует: «Начиная с Петра I правительство предписывало подданным: из чего строить дома и печи, какого покроя должно быть платье, на скольких лошадях ездить какому чину, по какой модели строить корабли».