110 лет назад, 1 августа 1914 г., началась Великая война, которую в конце 1940-х стали называть Первой мировой. Со временем историки всё сильнее расходятся и в том, какую дату считать её окончанием. Одни считают, что Вторая мировая являлась продолжением Первой, поскольку Версальский мир заложил под общественное мнение Германии фугас таких размеров, что все 1920–1930‑е годы выглядят лишь подготовкой к реваншу. Другие видят в двух мировых бойнях не столько схватку «великих держав», сколько европейскую гражданскую войну, последствия которой сделали возможным все нынешние безумные последствия – от политики мультикультурализма до торжества левых идей. Третьи считают неразрывно связанными с Первой мировой и нашу Гражданскую войну, и все бои за независимость Польши, Финляндии или Румынии. Так или иначе, после ноября 1918 г., когда Германия пошла на суровые условия мира, Старый Свет уже никогда не будет прежним – передовым и благополучным авангардом человечества.


Не всё так однозначно

Описывать Первую мировую при помощи военных карт со стрелочками разящих ударов – занятие малопродуктивное. Если на восточном фронте ещё можно выделить Брусиловский прорыв или Галицкую операцию, то на западе четыре года шла война на истощение с минимальными территориальными подвижками. Под Верденом немцы за почти год наступления продвинулись на 20–30 км, а потери с обеих сторон составили 350–400 тыс. убитыми. Союзники в длившемся 4, 5 месяца наступлении на Сомме при фронте шириной 35 км смогли продвинуться всего лишь на 10–15 км. Потери англо-французских войск достигли 624 тыс. человек, из них 146 тыс. убитыми.

Историков больше занимает вопрос о причинах страшной войны. Зачем великие державы зарубились в 1914-м? Популярные объяснения на самом деле мало что объясняют. Версальский «мир победителей» официально свалил все шишки на одну голову: Германия, дескать, решила, что воевать по-любому придётся – и лучше сейчас, чем спустя несколько лет, когда страны Антанты усилятся. Марксисты считали войну естественным следствием развития капитализма, при котором проклятым буржуям вроде Ротшильдов очень хотелось нажиться на снабжении воюющих сторон. Люди культуры видели корень зла в воинственном милитаризме интеллектуалов, которые разжигали чувство национального превосходства. А дипломаты кивали на роковым образом сложившиеся военные союзы: дескать, Австро-Венгрия не могла спустить Сербии убийство эрцгерцога, Россия не могла бросить в беде Сербию, а Германия – Австрию. Однако все эти версии никуда не годятся.

Никакого военного соглашения между Сербией и Россией не было, равно как и у Великобритании с Францией. Германский кайзер Вильгельм, вероятно, активнее других европейских монархов, сплошь приходящихся ему родственниками, пытался решить миром «июльский кризис» 1914 года. Далеко не все интеллектуалы были за войну, а воинственные настроения захватили массы отнюдь не повсеместно и не случайно. Для бизнеса война стала настоящим разорением: не только банкиры Ротшильды, но и сталелитейные магнаты Круппы, снабжавшие германскую армию артиллерией, по итогу подсчитывали убытки. Вместо гипотетических территориальных приобретений бойня проложила дорогу к распаду всех «великих держав»: четыре европейские империи рухнули сразу после 1918 г., остальные – в течение 30–40 лет.

Какие же тогда резоны двигали цивилизацию к катастрофе, которую даже старый вояка, гроссадмирал Альфред фон Тирпиц называл «величайшим самоуничтожением белой расы»? Тут не получится выделить столбиком 4–5 причин, как любят школьные учителя. Тут нужно не рассматривать каждый мазок, а оценить всю картину. Злую шутку с Европой сыграли процессы и тенденции, которые в любом учебнике числятся как «прогрессивные» и «способствующие развитию». Тем более что они такие и есть.

К примеру, формирование наций – позитивный процесс. В конце Средневековья наследственные владения знати были разбросаны по всей Европе, а для развития экономики очень не хватало обширного хозяйственного пространства с простыми правилами игры, эффективной бюрократией, сильной армией. Постепенно стало очевидным, что сознательные свободные граждане, объединённые в нацию, приносят больше пользы государству, чем подневольные батраки и холопы. Главный урок Великой французской революции заключался в том, что воодушевление граждан, взявших судьбу страны в свои кровавые руки, в перспективе открывает прорву возможностей. Когда чуть ли не все армии Европы объединились, чтобы задушить революцию, французов не нужно было на аркане тащить на её защиту – они записывались добровольцами сами. И покорили большую часть Европы.

Но если Наполеон на пике могущества своей империи смог мобилизовать в армию 600 тыс. бойцов, то немцы в 1870 г. умудрились бросить на Париж 1, 2 млн солдат и офицеров. Объединитель Германии канцлер Отто фон Бисмарк лишь заменил идеалы «свободы, равенства и братства» прусским милитаристским духом – нация превыше всего.

Пруссия тогда ввела воинский призыв невиданного, радикального масштаба. Служили все, от армии нельзя было откупиться. Когда в других странах в солдаты шло преимущественно отребье, у немцев пекари и пивовары служили в одной роте со студентами и инженерами. Нацию ведь невозможно создать, если элиты обирают бесправный народ. Например, при крепостном праве никакое сплочение невозможно. Хотя немцы отменили его позже соседей, они первыми в мире ввели пенсии по старости. Германский национализм вырос на основе всеобщей грамотности и патриотической риторики в школах. А у солдат появилось ощущение, что они не просто пушечное мясо. Бурный рост железнодорожного строительства позволил в шесть раз быстрее передвигать войска, чем при Наполеоне, а заодно и отпускать вояк в отпуск. На смену декоративным мундирам наполеоновской поры пришла однотонная полевая форма, помогающая беречь жизни солдат, а не превращать их в удобную мишень.

Как пишет политолог Филип Боббитт, участие немцев в политике стало инструментом, который и сформировал «государство-нацию». Чтобы вызвать в людях желание воевать за свою страну, властям пришлось дать им немало экономических и личных свобод. А самостоятельность населения потянула за собой экономический рост. Правда, во всём этом крылся изъян, который рассмотрел ещё начальник генштаба при Бисмарке Хельмут фон Мольтке: «Государства, которые зависят от страстей народа и разжигают их, будут вести семилетние, десятилетние и тридцатилетние войны». Задолго до Первой мировой войны он предвидел героев Ремарка, которые под влиянием своих педагогов от души радуются началу грандиозной бойни и целыми классами записываются в добровольцы. Способность убедить массы умереть за какую-нибудь выдуманную абстракцию стала важнейшей военной инновацией всех времён.

Историк Николай Власов отмечает потрясающую вещь: в стране Шиллера и Гёте взгляды на природу германского народа противостояли идеям Просвещения! Немецкая культура искала свой фундамент в рыцарском духе Средневековья, а французское преклонение перед разумом казалось ей пошлым. Вульгарным считался и британский либерализм, где каждый человек действует в своих интересах на фоне поощряющих конкуренцию законов. «Мы самая культурная, доблестная и способная нация. Поэтому все соседи боятся нашего объединения и возрождения, всюду вставляя нам палки в колёса. Но когда-нибудь сильный вождь поведёт нас в бой, и мы победим, потому что наша сила в единстве, а они, вырожденцы, каждый за себя» – примерно так размышляли многие немцы к началу Первой мировой.

Эти установки появились не на пустом месте. Под настроения уверенного в превосходстве своей нации обывателя подстраивались журналисты, писатели, художники, политики и прочие властители дум. И далеко не только в Германии. Английская беллетристика от Хидона Хилла до Артура Конан Дойла напичкана германскими шпионами. В России пафосные трактаты о превосходстве «славянской души» над немецкой пишут философы первого ряда – Николай Бердяев и Владимир Соловьёв. Французы и австрийцы не отстают. «Человечество нуждается в подрезке ветвей, в кузнеце, который выкует новую форму мира» – в таком духе высказывались Скрябин, Стравинский, Пруст, Фрейд, Бергсон, Юнгер.

Вроде бы отличная штука – поголовная грамотность населения. С ней и хозяйство развивается быстрее, и у демократии неплохие перспективы, поскольку лишь грамотный человек пригоден к участию в политической жизни. Но вот начинается Первая мировая война, которую продавцы книг окрестили «европейско-ницшеанской». Немецким солдатам раздали десятки тысяч экземпляров «Так говорил Заратустра» в особо прочном переплёте, а мечты о героизме, экстазе и превращении в сверхлюдей питали юношей по обе стороны фронта. Их жажда подвигов и приближала войну не меньше амбиций политиков. Но удалые кавалерийские атаки в той войне не прижились, а мечты об экстазе увязли в окопах в Бельгии, где линия фронта практически не двигалась четыре года. К тому же идеалисты первыми гибли под пулемётными очередями.

Проблема в головах

А чем плохи, к примеру, социальные гарантии и государственные инвестиции? В любой успешной стране были этапы, когда сильное государство в кризис поддерживало экономику на плаву. За сто лет до Первой мировой 80–90% государственных расходов и во Франции, и в России уходило на армию и монарший двор. Но вот к началу 1870-х Бисмарк разбил датчан, австрийцев, французов и получил от них огромные контрибуции, пошедшие на пенсии, инфраструктуру, инвестиции. Вроде бы радоваться надо, но госзаказ всегда является палкой о двух концах.

Либеральные идеи, на основе которых германская промышленность успешно развивалась 20 лет до Бисмарка, начинают вытесняться этатистскими. Независимых предпринимателей становится всё меньше, а трестов и ассоциаций производителей всё больше. Все требуют льгот и казённых денег. Политические партии бессильны, потому что бизнесу проще «откатить» принимающему решение чиновнику, чем добиваться удобных законов. От переизбытка государственных денег на рынке растут цены, а производительность труда снижается. Граждане тоже начинают требовать от государства всё больше пособий, которых во времена Наполеона не существовало ни в одной стране.

Всё это историко-социальный фон, на котором Первая мировая война стала возможной. Веком ранее из-за убийства в Сараеве эрцгерцога Франца Фердинанда ничего страшного вырасти просто не могло. Когда выяснилось, что за убийцами стояли сербские спецслужбы, фактически хозяйничавшие в Белграде, Австрия предъявила Сербии ультиматум из 10 пунктов, 9 из которых сербы готовы были выполнить. Из-за чего тут штыки ломать? Из-за того, что Сербия не хочет допускать австрийских следователей к материалам расследования? Но это решение не окончательное, и сербы в принципе готовы были его пересмотреть. Это рекомендуют им Париж и Лондон, поскольку дальше из истории с убийством вышел бы пар и она плавно съехала бы на тормозах. Но не тут-то было.

Сто лет назад умные дипломаты, сумевшие со времён Наполеона не допустить в Европе ни одной крупной войны, нашли бы компромисс. Но тогда армии были наёмными и относительно немногочисленными. Из-за убийства эрцгерцога они могли перейти границы, пару недель поманеврировать, дать несколько локальных боёв и заключить мир. Но к 1914 г., когда под ружьё вставали миллионы, малой кровью уже не отделаешься.

Мобилизация означала полный перевод экономики на военные рельсы, её нельзя было просто объявить, а потом отменить – великие державы ещё не научились укрощать порождённого собственным прогрессом монстра. Когда Австрия объявила частичную мобилизацию против Сербии, Россия была вынуждена поставить под ружьё 1, 7 млн человек. А как иначе, если в России мобилизовывать массы значительно дольше, чем в любой европейской стране. И если чуть замешкаться, можно за пару недель проиграть войну. Немцы тоже засуетились, чтобы не оказаться с голыми руками между Францией и Россией.

Кроме того, войны начинали уже не только монархи. По сути, это тоже величайшее достижение европейского прогресса: уже не какой-то самодур на троне, мечтавший о славе Цезаря, обрекает на смерть и разрушение цветущие провинции. В одних странах (как в Великобритании) это прерогатива парламента, в других (как во Франции) есть законно избранный президент. Казалось бы, это дополнительный предохранитель от военной катастрофы. Но летом 1914 г. народовластие ещё представляло собой плохо разношенные ботинки.

Создаётся впечатление, что как раз элиты больше всех не хотели воевать. Кайзер Вильгельм просит австрийских Габсбургов попридержать коней, одновременно обещая Николаю II посредничество между Австрией и Россией. Счёт идёт на часы. 28 июля в Петербурге проходит чрезвычайное заседание правительства, на котором начальник Генштаба Николай Янушкевич и министр иностранных дел Сергей Сазонов убеждают императора объявить всеобщую мобилизацию. Но днём позже, после консультаций с кузеном Вильгельмом, Николай соглашается «передать Гаагской конференции австро-венгерский вопрос, чтобы предотвратить кровопролитие». Царь лично звонит Янушкевичу и отменяет мобилизацию за полчаса до отправки телеграмм в военные округа. Но 30 июля он всё-таки сдаётся перед аргументами Сазонова, лидера российских «ястребов», который много говорит о вере, панславизме, геополитике и давней мечте династии – Константинополе, который по итогам войны прям точно войдёт в состав империи.

После объявления российской мобилизации многие мосты сожжены, но война ещё не стала мировой. В стороне остаются не только США, но и Великобритания, которая не связана ни с кем в Европе военным союзом. Немцы тоже думают, что они быстро прихлопнут Францию, а потом развернут штыки к России, с которой смогут быстро замириться. А британцы останутся на своих островах. Но уже прошли времена, когда самовластные полководцы, как Бонапарт или Фридрих Великий, определяли, куда двинуть войска. Армией в 5–6 млн может управлять только многоголовый генштаб на основе заранее разработанного плана.

В Германии молились на «план Шлиффена», сотканный стратегами генштаба ещё в 1905 г.: пройти через нейтральную Бельгию, нанести Франции фланговый удар и через 42 дня принимать парад в Париже. Бельгийцев вежливо попросили пропустить армию, пообещав заплатить за каждый разбитый при этом горшок. В XVII веке это было бы вполне нормативное предложение, и бельгийский король Альберт I вряд ли возражал бы. Но в 1914 г. он зависит от парламента, а сенаторы избирались гражданами, которые видели в этом унижение. Король по идее должен быть мудрее своих не слишком дальновидных подданных, которые и представить себе не могли, во что превратят их страну 4, 5 года мировой войны. Но Альберт решает стать героем толпы: возглавляет армию, взрывает плотины и отступает на северо-запад, затопив пол-Бельгии.

Ещё один важнейший институт для развитой страны – свобода слова. Именно независимая пресса в начале XX века стала архитектором репутаций политиков, идей и учений. И одновременно толкователем, дающим людям представление о происходящих вокруг них явлениях. Она по идее должна была стать ещё одним предохранителем против войны, предлагая различные точки зрения. Но британское правительство к 1914 г. первым в Европе осознало потенциал СМИ, начав собирать медиаактивы в прогосударственные пулы. Джордж Оруэлл именно с этого явления будет впоследствии писать своё Министерство правды.

Когда немцы вступили в Бельгию, Министерство правды подало это как новое нашествие гуннов. Газеты и радиостанции взахлёб рассказывали о распятых детях и изнасилованных монахинях. Говорилось, что парламентской комиссией Нокса собраны 1200 свидетельских показаний о расправах над мирным населением Бельгии, хотя после войны в её материалах не нашлось ни одного «живого» протокола. Зато описания немецких зверств способствовали достижению двух важнейших целей британских «ястребов»: английское общество поддержало отправку экспедиционных сил в Европу «на защиту свободы», а в Америке стало нарастать движение за вступление США в европейскую войну.

Молодые европейские нации ещё не имели иммунитета к печатному слову: большинство верило статьям в «Таймс», словно Евангелиям. Тем более о событиях докладывали источники, которые якобы видели всё собственными глазами. Трудно представить, что происходило в головах малограмотных обывателей, если даже умнейший социолог Макс Вебер писал: «Неважно, чем всё закончится, – в любом случае эта война велика и прекрасна». Австрийский композитор Арнольд Шёнберг вдруг осознал, что вся иностранная музыка «уже давно была объявлением войны, нападением на Германию». А писатель Роберт Музиль обнаружил, что «во всех концах континента собирается заговор с целью нашего истребления»: «Мир раскололся на немецкий и противонемецкий, и оглушительное чувство общности вырвало сердце из наших рук».

В парижских ресторанах посетители поили шампанским гарсонов, уходящих добровольцами. Военный атташе России во Франции Алексей Игнатьев вспоминает, как двор посольства в Париже неожиданно наполнился толпой соотечественников, настойчиво требовавших принять их на военную службу. Один из них говорил: «Я эмигрант, враг царского режима. Никаких документов у меня нет, но я желаю защищать свою родину от проклятых немцев». Писатель Леонид Андреев писал брату: «Подъём действительно огромный, высокий и небывалый: все горды тем, что – русские... Если бы сейчас вдруг сразу окончилась война, – была бы печаль и даже отчаяние».

Конечно, далеко не все интеллектуалы рвались в штыковую. Европейскую бойню, начавшуюся без непреодолимой причины, критиковали десятки властителей дум от Бернарда Шоу до Ромена Роллана. Наблюдалось не так много попыток отменить культуру враждующей страны. Несмотря на объявление войны, в программе Променадных концертов в Лондоне по-прежнему преобладали произведения Бетховена, Моцарта, Штрауса, Листа и Баха. Большинство удостоенных в 1914 г. в Оксфорде степени почётного доктора были немцами. Вероятно, многие неглупые люди просто изображали милитаристский восторг уже потому, что именно его от них ждало большинство. Посол Франции в России Морис Палеолог замечал после начала мясорубки: «Доля разума, который управляет народами, так слаба, что достаточно две недели, чтобы вызвать всеобщее безумие».

Война, ещё война

В Первой мировой войне приняли участие 38 государств с населением до 1, 5 млрд человек. Под ружьём оказались примерно 70 млн, погибло 9–10 млн, раненых насчитали 20 млн человек. Число жертв среди мирного населения составило от 7 до 12 млн – это включая порождённый войной геноцид армян, ассирийцев и понтийских греков. Голод и эпидемии в результате войны унесли жизни ещё как минимум 20 млн человек. Но европейская цивилизация преодолела бы эти последствия сравнительно легко, если бы мирное соглашение было мудрым.

В конце 1918 г., когда в Европу из Америки прибывало по 250 тыс. американских солдат в месяц, Германия осознала, что победить не получится, а фронт вот-вот рухнет. Но у неё всё ещё была огромная армия, а война все 4, 5 года велась на чужой территории. Когда немцы пошли на перемирие, они равнялись на «14 пунктов» американского президента Вудро Вильсона, обещавших «мир без аннексий и контрибуций». В реальности Версальский мир «повесил» на немцев 132 млрд марок репараций, хотя великий экономист Джон Мейнард Кейнс считал адекватным максимум 21 миллиард. Германия лишилась заморских колоний, Эльзас и Лотарингия вернулись Франции, Восточную Пруссию отсекли Данцигским коридором.

На месте австрийских, германских и российских владений в Европе возникли якобы национальные государства вроде Чехословакии, где чехи едва составляли половину населения. От Варшавы и Риги до Бухареста и Белграда расцвёл махровый национализм, где у русских, немцев и венгров под шумок отжимали собственность, их снимали с должностей или тупо грабили. Разумеется, бывшие империи ждали своего часа. И когда говорят, что Первая мировая война открыла ворота в политику коммунистам и фашистам, нужно понимать, что Гитлер не изобретал фашизм, а просто подставил паруса подувшим из Версаля ветрам.

В свою очередь, итоги Второй мировой войны сделали правые идеи маргинальными, дав европейским левакам «новый пролетариат»: иммигрантов из арабских и африканских стран, инфантильных студентов и антибуржуазно настроенных интеллектуалов. И они постепенно превращают Париж и Лондон в смесь Багдада и Луанды, где на глазах растворяются институты, сделавшие Европу авангардом человечества. Считал бы сегодня Макс Вебер «прекрасной» Первую мировую войну – вопрос скорее гипотетический.