С каждым годом доля негативно относящихся к 1990-м растёт: у них десятилетие ассоциируется прежде всего с криминалом и бедностью. Опережающими темпами увеличивается доля молодых пессимистов, которые то время вообще не застали. Уже мало кто помнит, что даже в самые тяжёлые времена «шоковых реформ» большинство населения выступало за их продолжение. Хотя статистике о реальных доходах граждан в 1992–1993 гг. вряд ли можно доверять, очевидно, что далеко не вся страна вдруг обнищала и одни только олигархи сделались сказочно богатыми. Скорее нужно говорить о том, что в 1990-е Россия, как и все страны Восточной Европы, прошла через трансформационный переход от плановой экономики к рыночной. И ни одной из этих стран не удалось в XX веке выйти на собственные показатели 1989 года. Зато в нулевые их превзошли абсолютно все.
Конец главы
В 2015 г. ВЦИОМ выяснил, что у половины россиян (53%) 1990-е вызывают негативные чувства и ассоциируются в первую очередь с бутафорского вида бандитами (50%). Но что показательно: 18–20‑летние, находившиеся тогда лишь в планах своих родителей, думали так гораздо чаще пенсионеров. Хотя, казалось бы, всё должно быть наоборот: старики могли бы оплакивать распад СССР, а молодые – быть благодарными за открывшиеся возможности.
Создаётся впечатление, что нынешнее восприятие эпохи сформировано исходящим из телевизора метанарративом: в 1990‑е всё было ужасно, а потом началось спасение нации. Хотя любой экономист скажет, обычно структурные реформы дают плоды через 10–15 лет, а процветание не может начаться в результате гениального хода реформатора. Именно это и случилось со всей Восточной Европой, включая Россию. Хотя ход реформ в различных странах отличался.
Показательно, что среди тех 18% россиян, вспоминающих о 1990-х с благодарностью, немногие могут назвать какие-либо конкретные события или факты, которые можно считать позитивными итогами десятилетия. Ну и правильно: не дефолт же, не война в Чечне и не залоговые аукционы должны вызывать гордость. А самые значимые перемены входили в нашу жизнь без взрывов и салютов, постепенно и незаметно.
В 1990-е вдруг выяснилось, что можно не ходить на работу и не сесть за тунеядство. Если остались накопления, лежи на диване, смотри телевизор. И не три советских скучных канала, а 20 вполне современных – с европейским футболом, новостями без цензуры и мировыми блокбастерами. А если хочешь не зарабатывать пролежни, а разбогатеть, то 1990-е – как раз самое время: хочешь – металлолом в Прибалтику вози, хочешь – иномарки из Германии перегоняй. На выезд за границу теперь ни у какого обкома не нужно спрашивать разрешение. В крупном городе мужик с автомобилем мог неплохо прокормить себя даже частным извозом, не особо перетруждаясь. А ведь открылась ещё прорва возможностей. В 1990 г. потребность СССР в компьютерах Госплан оценивал в 10 млн штук, а на перепродаже одного компа можно было заработать 40 тыс. рублей.
Конечно, советскому клерку в возрасте, не обладающему коммерческой жилкой и живущему в глубинке, было нелегко воспользоваться своим шансом. Поскольку налогов никто не платил, у нас нет надёжной статистики по доходам населения, особенно в первой половине 1990-х. Но гиперинфляция ограничилась 1992 годом, то есть на старте «шоковых реформ». К 1993 г. количество иномарок относительно последних лет СССР выросло в 8 раз, число пылесосов у населения разом скакнуло на 70%. Чуть ли не все мужчины в стране вдруг оказались одетыми в хорошие турецкие кожаные куртки, при СССР считавшиеся запредельным шиком. Один только челночный бизнес на всех стадиях давал работу 10 млн человек. Они все тоже нищали? А кто тогда наполнял своими деньгами кассы баров, ресторанов казино и ночных клубов, число которых после кончины Союза выросло кратно. В квартирах закипели евроремонты, полки магазинов наполнились высококачественными товарами. Если в стране полный развал и безработица, то почему в Москву валом валили гастарбайтеры из Украины, Беларуси, Молдовы?
Другое дело, что всё это входило в нашу жизнь менее заметно, чем ларьки у метро и бабушки, продающие последние шерстяные носки. В глубинке и возможностей для развития было меньше, чем в столицах, и предприимчивый человек был слишком на виду для криминала. А сколько так и не приспособившихся к новой реальности людей пропили свои квартиры или проиграли в напёрстки дачу? Однако это не значит, что вся страна вдруг превратилась в Содом. В ней происходило множество разнообразных процессов, смысл которых слишком упрощают сегодня.
Однако к 2020 г. уже 65% участников опросов отзывались о 1990-х негативно (при почти 20% затруднившихся с ответом). Причём их доля выросла среди тех возрастных групп, которые были к моменту распада СССР уже взрослыми и которые не видели в этом великой трагедии ещё пять лет назад. По данным некоторых современных опросов, «окаянными днями» и «мрачными годами» 1990-е считают уже до 80% сограждан.
Параллельно воспоминания об СССР становятся всё более идиллическими, словно человек впадает в детство, когда трава выглядела зеленее. Хотя очевидно, что уровень жизни в Союзе не был высоким. Можно сравнить зарплату в 200 рублей в 1980 г. и сегодняшнюю в 200 тысяч. Они, конечно, не вполне идентичны по покупательной способности, но сопоставимы как маркер мидл-класса, чей доход в 1, 5–2 раза превышает средний по стране. Как бы сегодняшний обыватель отнёсся к тому, что самая дешёвая бутылка водки стоит 3, 5 тыс. рублей, пачка болгарских сигарет – 500, а «Жигули» первой модели – 6 миллионов? Кооперативная однушка в хрущёвке обошлась бы в «социально ориентированном» СССР в 15 млн нынешних рублей, чешская мебельная стенка – в 500 тысяч.
И вместо привычного нам кешбэка нужно было, наоборот, за всё переплачивать, чтобы «обойти» дефицит. И разве можно сравнивать выбор товаров в магазинах, рестораны, автосервис тогда и сегодня? Когда в 1990 г. в Москве открылся первый «Макдоналдс», в него выстроились километровые очереди из людей, желавших заплатить за бигмак 3, 75 рубля при средней заработной плате советского человека в 275 рублей. Если бы сегодня на среднюю зарплату можно было купить лишь 70 гамбургеров, она составляла бы немногим больше 20 тыс. рублей.
Впрочем, привести воспоминания людей о 1990-х к некоему общему знаменателю невозможно: одни будут вспоминать, как продавали у метро люстру, чтобы выжить, а другие – как весело бухали с пляшущими на столах девицами. У кого-то отложились экономия на еде и задержки зарплаты. А кому-то всё нипочём: поколымил на машине пару вечеров – заработал на целую неделю. Для одних перевод института на самоокупаемость стал катастрофой, ибо кому теперь нужна его карельская лингвистика. А для других самостоятельность стала манной небесной – только руку протяни и греби деньги лопатой. В Москве цветёт богатейшая клубная культура, гремят рейвы и издаётся журнал «Птюч» с его психоделическими обложками. А в 100 километрах спившиеся совхозники разбирают на металлолом собственную уборочную технику.
Некоторые исследователи обращают внимание, что одной из главных причин, по которым многим было неуютно жить в 1990-е, – это не фактическое, а сравнительное падение уровня жизни. Появилось много неприятных нуворишей, культурно и интеллектуально мало похожих на элиту. Бросающееся в глаза неравенство, вероятно, и было самым болезненным для той части населения, у которой не получалось встроиться в новую жизнь. Люди так и живут с этой травмой: советские времена им кажутся благодатными, а 1990-е – Содомом.
Одним из плюсов советской системы была возможность заниматься своим делом, не доказывая каждые 20 минут свою эффективность. Никто не требовал от математика выйти на самоокупаемость, иначе его кафедру через полгода закроют. При всех гонениях на инакомыслие врач мог оперировать, а писатель – писать. Выбирая сферу деятельности, человек чаще исходил из своих природных склонностей и реже – из предполагаемого дохода, находящегося в брежневское время в диапазоне 180–250 рублей. Главный нынешний страх потери работы, статуса и куска хлеба, боязни не прокормить детей и не найти денег на операцию для родителей советского человека практически не тревожил. И ностальгия по СССР, которой по сей день многие больны, связана с этим ощущением определённости.
В 1990-е исчезла и «культурная» анестезия, делавшая жизнь в СССР выносимой. Публицист Юрий Сапрыкин объясняет это на примере советского кино о «трудном счастье», где лишения всегда вознаграждаются сторицей: «То есть ты не просто сидишь в тайге и тебя сжирает комарьё, а ты веришь в трудное счастье, которое достигается посредством преодоления этого комарья. И оно сразу всё становится выносимым и даже романтически окрашенным. Те теплота и нежность, с которыми старшее поколение вспоминает о советских временах, связаны не с реальными благами или радостями жизни в советское время, а с той непрерывной психотерапевтической операцией, которую проделывала советская культура с вверенным ей народом, позаимствовав инструменты у русской классики». В 1990-е эти мистерии, вселявшие надежду не хуже мировых религий, иссякли. А на смену пришли истории про «реальную жизнь», от которой многим хотелось бежать без оглядки.
Не ужас-ужас-ужас
1990-е породили новый репертуар социальных ролей от брокера до антрепренёра. Но почему-то главным символом эпохи стал крепкий парень в кожанке, требующий с каждого ларёчника «налог на охрану». Якобы они народились в перестройку и залили страну кровью после СССР. Так и показывают эпоху в сериалах: все на «Мерседесах», каждая «стрелка» бригад превращается в кровавую мешанину. В этой картине мира неправдой является почти всё.
Бандиты не появились, а масштабировались благодаря кооперативному движению. А теневая экономика при Союзе существовала всегда, как и кормящийся на её ниве криминалитет. В 1976 г. в Георгиевске состоялась большая сходка, на которой цеховики, то есть подпольные производители дефицита, договорились отстёгивать ворам в законе 10% за «крышу». Говорят, организаторами сходки были как раз цеховики, нуждавшиеся в защите. С легализацией кооперативов они не очень-то желали выходить из тени. Всем памятен первый советский миллионер Артём Тарасов, который при позднем Союзе попытался честно заплатить партвзносы в 80–90 тыс. рублей со своей зарплаты в три миллиона. Тарасова поставили в пример как сознательного гражданина? Его начали клевать за его успешный бизнес все, включая реформатора Горбачёва, он еле успел уехать из страны. Это важно для понимания того, что власть в перестройку вовсе не двигала страну осознанно в капитализм. А атмосфера переходного периода с мутными правилами игры идеальна для расцвета мафии.
Часто предприниматель сам искал дружбы бандитов, потому что под «крышей» понималось не только банальное вымогательство. «Крыша» часто означала доступ к удобным кредитам от того же самого авторитета, к его связям. Конечно, немало и случаев, когда мечтавшие поначалу о надёжной «крыше» «коммерсы» впоследствии не знали, как от неё избавиться. Тут всё очень индивидуально. Ведь «крышевать» пытались все подряд: бывшие спортсмены, отставные военные, действующие милиционеры, просто уголовники и гопота. Из спорта в «охранный бизнес» пришли спортивные костюмы: считалось, что у кого цветов на «адидасе» меньше, тот и круче.
Действительно, жить в 1990-е стало опаснее. Но бандиты были не столько причиной проблем с правопорядком, сколько следствием. Не бандиты угробили СССР, а «парад суверенитетов», низкие цены на энергоносители и неудачные экономические реформы. Более того, если бы не было бандитских «крыш», то крови и хаоса в 1990‑е было бы, скорее всего, намного больше. Чтобы не было так называемого беспредела, деловой мир нуждался в институте, который бы обеспечил соблюдение хоть каких-то правил игры. Когда милиция и суды оказались неэффективны, роль регулировщиков деловых споров в переходный период взяли на себя бандиты. И в целом они успешно с ней справились.
Когда без конца слышишь мантру о «беспределе» 1990-х, редко задаёшь себе вопрос: а кого убили у нас в 1990-е годы из видных политиков или предпринимателей? Вот, например, была «семибанкирщина» – то есть десяток крупнейших олигархов, которые посещали регулярно президента Ельцина в Кремле. Из всех них одного Бориса Березовского пытались взорвать в 1994-м. Вероятно, многие разборки остались за кадром, но медицинский факт в том, что за все 1990-е не был убит ни один губернатор (если не считать лидера Чечни Джохара Дудаева). Или возьмём судьбоносный 1996‑й – год самых скандальных и важных президентских выборов. Ставки были высоки, но разве велась игра без правил, а кто-то пытался завалить Зюганова, Жириновского или Лебедя? Не припомнить ни одного покушения на политика федерального калибра. Вероятно, самое громкое политическое убийство десятилетия – в 1998-м застрелили Галину Васильевну Старовойтову. Хотя преступление считается раскрытым, его подлинные мотивы до сих пор туманны.
То же самое происходило и в других странах Восточной Европы. И в Латвии, и в Сербии трансформационный переход от плановой экономики к рыночной сделал криминалитет востребованным. Только в Советском Союзе этот переход был гораздо более сложным, чем в Польше или Венгрии. Нам мешали огромный военно-промышленный комплекс, предприятия которого архисложно приватизировать, экономически малограмотное население, имперские комплексы.
Внешне бандиты в разных частях России отличались мало. А вот степень их влияния на региональную власть могла различаться кардинально. К примеру, мэр Москвы Юрий Лужков был сильной политической фигурой того времени. Не секрет, что поначалу он опирался на московский бизнес – владельцев рынков, полукриминальных воротил. И у Лужкова как-то получалось их грамотно нагибать и держать в узде. Многие главы регионов мечтали выстроить отношения так же, но не у всех выходило. Губернатор Новгородской области Михаил Прусак, видимо, не обладал лужковским характером, и вышло наоборот: бандиты нагнули его самого. В итоге на совещание в областном правительстве мог без стука завалиться авторитет Коля Бес и при всех начистить пятак вице-губернатору, который его проводил. В лучшей гостинице Великого Новгорода прямо на ресепшен авторитет Реча закусился с местным безопасником и забил его насмерть на глазах у множества свидетелей. И никаких юридических последствий для Речи не наступило. В итоге Новгород зачищали в нулевые, как в кино: ночью вошёл московский спецназ на бронетехнике, город брали под контроль, словно территорию противника. Прусака, понятно, отправили в отставку.
Бандитская эпоха начала отходить по мере прохождения страной трансформационного перехода. В начале нулевых братва уже не собирала дань с крупного бизнеса в большинстве регионов. «Крыши» из бандитских стали ментовскими, а потом и вовсе исчезли в своём классическом виде. Потому что вымогать деньги с паяльником и пистолетом у бизнеса, который честно платит налоги и белые зарплаты, проблематично. Ведь когда у государства дела налаживаются, оно начинает вкладывать в безопасность, дающую ей монополию на насилие.
Это полная чушь, что бандиты – непременный спутник капитализма. Как раз наоборот: бандиты становились нормой в вечнозелёном СССР, по мере того как росла теневая экономика. Поскольку сразу перепрыгнуть из «совка» к сильному государству с рыночным хозяйством невозможно, бандиты были востребованы в переходный период. Но уже в середине 1990-х было понятно, что они ненадолго.
Жил-был в Москве авторитет Мансур – из хорошей семьи, образованный парень, стихи писал, интервью раздавал. С такими тогда старались иметь дело, раз адекватный. Но потом Мансур сел на наркоту и сошёл с резьбы: везде видел заговоры, убивал компаньонов и даже расправился с архитектором, который у него ремонт делал. Когда спецназ штурмовал его квартиру, он прикрывался двумя женщинами. Его застрелили при штурме, а вся история произвела сильное впечатление на столичный деловой мир. Бандит есть бандит. Бизнесу требовались более предсказуемые партнёры.
Ваучер преткновения
Ещё одно большое заблуждение про 1990-е: дескать, гайдаровские реформы были неправильными и бесчеловечными. А надо было как-то по-другому, постепенно. Но как раз о «постепенности» реформ в перестройку болтали годами, как огня опасаясь реального перехода к рынку. Но когда начался «парад суверенитетов», а республики перестали выполнять распоряжения центра, серьёзную реформу стало сложно провести технически. И постепенно страна подошла к краю, за которым маячили голод и гражданская война. В том, что этого всего не случилось, большая удача 1990-х. Хотя из сегодняшнего дня многим кажется, что советский проект мог продолжаться вечно.
Как раз попытки в перестройку скрестить кита и носорога сделали «шоковые реформы» неотложными. А внятных объяснений, как было нужно, так и не появилось.
Рыжковская реформа 1987–1988 гг. дала толчок коррупции и рэкету, а заодно сузила поле для маневра реформаторам 1990-х, которым оставались только крайние меры. Вышедшие на первый план шестидесятники даже не считали возможным полноценный переход к капитализму. Они хотели каким-то образом совместить Маркса с либерализмом, чтобы в СССР получилось что-то похожее на Чехословакию или Китай. Но в итоге вышло ни рыба ни мясо.
Премьер Николай Рыжков разрешил кооперативную деятельность. Кооперативы создавались при заводах и могли продавать какую-то заводскую продукцию по рыночным ценам. При этом не было твёрдых налоговых ставок, частной собственности на средства производства, акций, кредитов, валютного рынка. Представьте, что вы директор завода, где производится 100 наименований продукции – от глиняных болванчиков, которые никому не нужны, до бритвенных лезвий, которые в адском дефиците. Вы запускаете лезвия на рынок через кооператив по цене в 10 раз выше государственной, а болванчиков по-старому продаёте государству по фиксированной цене. Налогов с вашего кооператива могли взять 20%, а могли и 95%. Это решал в индивидуальном порядке некто из райкома, с кем у вас наверняка много общих знакомых. Поэтому нынче забавно слушать дискуссии по поводу того, откуда взялась в нашей стране коррупция. И откуда взялись бандитские «крыши». Ну а как иначе? Если есть теневая экономика, у неё будут теневые кураторы, теневые налоги.
В вину Егору Гайдару и другим реформаторам 1990-х ставят прежде всего ваучерную приватизацию. Дескать, Чубайс обещал за каждый чек две «Волги», а люди потом продавали его за бутылку водки. Другое дело, что Чубайс никого не заставлял пускать ваучер на опохмелку. А сама российская приватизация, по сути, ваучерной не была.
Ведь главные активы страны приватизировались посредством акционирования предприятий. То есть акции фотоателье, санатория или Кировского завода распределялись среди трудового коллектива. Коллектив, понятно, не знал, что с ними делать и как выделить в натуре, например, собственный пай в совхозной собственности. Но это другая история. Главное, что большинство советских людей работали в организациях, которые приватизировать было невозможно в принципе: школах, больницах, музеях. А сколько миллионов где-то служило – от армии до городских администраций. Ваучер придумали специально для них, чтобы создать иллюзию, будто в приватизации участвует весь народ. И он с самого начала был раскрученной попсой, которую Чубайс и рекламировал как медийный продукт.
Мы привыкли судить о кино по концовке. Если в конце героя убивают, а зло торжествует, большинство, недополучив эндорфинов, посчитает такой фильм вредным. 1990-е закончились хеппи-эндом: после дефолта экономика перешла к долгосрочному росту, а вторая чеченская кампания вышла куда успешнее первой. Россия вкатывалась в тучные 2000-е, давшие населению невиданное изобилие. И страна не хотела вспоминать, чему она этим обязана.
Справка «АН»
Характер как делового, так и криминального мира часто обусловлен конкретными условиями существования. Во всех регионах среди братвы можно было найти и бывших спортсменов, и уголовников, и военных, и милиционеров. В зависимости от региона менялась только их консистенция.
Например, из Подмосковья в Москву пёрли в основном любера. В Сибири и на Дальнем Востоке, где много исправительных колоний, бал правили воры старой формации. В Питере, наоборот, среди бандитов было мало уголовников. С конца 1970-х годов в город массово приезжали финские туристы. В Финляндии тогда был сухой закон, а к нам они ехали отрываться. Разумеется, расцвела валютная проституция. Финны с собой привозили шмотки, технику и меняли здесь на водку. Вот кто эту сферу обхаживал – из них и вышли первые бандиты. Таксисты, фарцовщики, бармены, банщики, вышибалы. Разумеется, они по своему менталитету больше тяготели к коммерции. А Москва была большим плавильным котлом.