21 ноября 2013 года Университет дружбы народов принял более 500 участников первого – и на сегодняшний день последнего – Общероссийского литературного собрания. На пленарном заседании выступил президент Российской Федерации. С мест Владимиру Владимировичу было задано много вопросов и обозначено ещё больше проблем, накопившихся в писательском сообществе за 20 с лишним к тому моменту лет полной свободы писателей от государства.
Многое из того, о чём говорилось президенту, воплотилось в жизнь. С какой результативностью – другой вопрос. Однако не признать того факта, что президент сдержал обещания, которые находились в рамках его полномочий, – невозможно. На месте разгромленного вместе со страной СП СССР создана Ассоциация писателей и издателей России с бюджетным финансированием, призванная преодолеть (но пока не преодолевшая) пропасть розни между разными литературными группировками. Пошли гранты и субсидии из казны. Работают по всей стране писательские резиденции. Долго можно перечислять признаки перемен – или возвращений к, казалось, навеки утраченному. Вот только великие книги пока не написаны (будем считать – не дописаны), книжные магазины повсеместно закрываются. А главное – полностью размыты критерии профессии. Писателем теперь именуется всякий, кто таковым себя считает и объявляет.
В рецензируемом романе Виктора Слипенчука «Огонь молчания» всё обстоит совершенно иначе: «Приём «в писатели» так затруднён, настолько изобилует препонами, что преодолеть их молодому литератору практически невозможно». Так размышляет герой не на чердаке в заброшенном доме, а в полученной от государства квартире «со всеми удобствами» после обильных похвал, отвешенных в его адрес на совещании молодых писателей. Многое, слишком многое изменилось на свете с тех не столь давних пор!
Какое-то странноватое начало рецензии на конкретное произведение… При чём тут события 2013 года? Не будем торопиться с выводами. Лучше задержимся сиюминутно на проблеме профессионального ценза. Придётся задержаться. На том приснопамятном собрании, пожалуй, впервые прозвучала тема необходимости внести профессию «писатель» в сформированный ещё в 1994 г. Общероссийский классификатор профессий. О социальной незащищённости литераторов с полным знанием вопроса говорил в своём выступлении и президент. Как пишут в титрах кинофильмов – прошло 10 лет… Да что там – почти 11! Дальше по логике должна последовать цитата из дедушки Крылова про воз, который не двигается с места. Добавим, что за это время назначались комиссии и экспертные советы, собирались круглые и овальные столы, были подключены министерства и ведомства, отвечающие за профессиональные стандарты. На последнем заседании одной из структур, отвечающих за выполнение поручения президента, было сообщено, что работа «несколько замедлилась». Гораздо более, чем несколько, а точнее, совсем замедлилось, то бишь остановилось между этажами эпох, движение пресловутых социальных лифтов. Квартир писателям бесплатно больше не дают, в общем.
Какое отношение данный вопрос имеет к тянущей на роман повести Виктора Слипенчука, написанной в 1987 году? Да прямое! Главный персонаж повести (или романа) «Огонь молчания» писатель Валерий Антонович Губкин, сибиряк из условного города Приобск, попал в неприятную ситуацию. Его обвинили в незаконном присвоении десяти с половиной тысяч (сумма для начала 1980‑х, когда разворачивается основное действие, космическая!) государственных рублей. Где же слушатель Высших литературных курсов при Литинституте ухитрился урвать такие деньжищи? Обстоятельства, по сюжету, складывались так. На строящемся коксохимическом комбинате – Чумышском Коксохиме, Всесоюзной ударной комсомольской стройке, Губкин трудился в бригаде стройуправления. У него, несмотря на молодость (сейчас её собираются продлить до 38 лет!), серьёзная анкета. Воспользуемся автохарактеристикой героя: «…сельская средняя школа, сельскохозяйственный институт, армия, редактор сельскохозяйственного отдела Приобской телестудии, рыбак океанического лова Приморрыбпрома, рыбовод Приобской рыбоводной станции, строитель Коксохима, в настоящее время – слушатель Высших литературных курсов».
Обком комсомола – разумеется, по договорённости с управляющим трестом и обкомом партии – решил учредить при комбинате корреспондентский пункт газеты «Молодёжь Приобья», и Губкин, уже достаточно материалов опубликовавший в «Молодёжке», был рекомендован собкором. С окладом, однако, обнаружились нюансы: ставки собкора газета не имела. А материалы о строительстве важнейшего объекта печатать было необходимо! Решение пришло простое и вполне обычное для своего времени: «Губкин будет получать зарплату в Приобсккоксохимстрое, ему определят ставку мастера…» Никто и предположить не мог, какие последствия возымеет это решение всего через несколько лет, буквально накануне начала пресловутой перестройки. Здесь становится понятно, почему «производственный» по всем канонам роман на глазах становится философским с элементами детективного.
Произведения «про писателей» составляют едва ли не две трети выпускаемой сегодня книжной продукции. Знакомые с творчеством В. Слипенчука читатели согласятся со мной, что в обширном своде написанного им эта тема скорее исключение. Слипенчуку всегда было о чём писать, и материал он черпал из своей феерической по многообразию поворотов биографии. «Хороший писатель – прежде всего человек с хорошей биографией» – так рассуждает герой «Огня молчания», и автор его полностью поддерживает. Он как-никак сам работал на Коксохиме плотником-бетонщиком. Разница между поколениями литераторов состоит именно в наличии биографии – пафосно говоря, судьбы. Нынешние пишут «про писателей», потому что больше ничего, как правило, о жизни не знают. Рискнём предположить, что В. Слипенчук, не мудрствуя лукаво, просто хотел описать свою или не свою, но хорошо, не понаслышке ему знакомую – не до конца зарубцевавшуюся забвением, залёгшую шрамом обиду. «Шрам» в нашей рецензии ещё возникнет, причём в самой неожиданной коннотации. Ничего не только зазорного, но и необычного в этом желании нет. Обида – мощнейший стимулятор творческого огня. В сущности, и трилогия Толстого, и трилогия Горького, и «Над пропастью во ржи», и бесчисленное количество книг пожиже написаны от обиды на мир. Но вряд ли сам Виктор Трифонович Слипенчук предполагал, что, преодолевая обиду, свою или чужую, угадает столько тенденций и вывертов недалёкого будущего.
Ведь дело, которое пыталась сфабриковать против его героя – или alter ego – прокуратура, возникло из того же зияния в законе, о котором впервые громко заговорили на приснопамятном собрании 2013 года! Как тогда никто не знал, каким образом оформить на работу необходимое Всесоюзной стройке ответственное и наторевшее в коксохимической теме перо, так и сейчас, когда новые законы пекутся как блины во время масленичной ярмарки, никто не представляет, каким боком писателя втиснуть в классификатор и тем самым обеспечить больничным и пенсией. Ситуацию с оформлением собкора прекрасно понимают все, включая секретаря обкома товарища Вотько, к которому в отчаянии кидается за помощью жена Губкина Татьяна: «…что, у нас мало машинисток, проведённых лаборантками или даже научными сотрудницами?» Но в том-то и дело, что проблема на уровне описи нищенского имущества и открытия уголовного дела коснулась не хоккеиста, а писателя. Словно моделируя будущее, Слипенчук сосредотачивается не на всеобщем очковтирательстве предперестроечного времени, а на конкретной проблеме представителя «идеологического сектора» – летописца большой стройки, автора «Хроники бригады», из номера в номер публиковавшейся в «Молодёжке». И повесть пытается разгадать не ребус оформления оплаты труда, но почему органы взялись именно за летописца, хотя кругом полно настоящих расхитителей и завтрашних олигархов!
Чтобы попытаться ответить на вопрос, почему правоохранители прицепились к безупречному с точки зрения биографии писателю и добропорядочному гражданину Губкину, надо повнимательнее приглядеться к двум следователям прокуратуры, занимающимся – вернее, раздувающим «дело». Крутов и Кротов – фигуры неявно пародийные. Их появление вызывает ассоциации с набоковским «Приглашением на казнь», где адвокат и прокурор должны быть братьями.
А если не удаётся подобрать близкородственных, процессуальных противников гримируют так, чтобы стали неотличимо похожи. Юнг ввёл в психологию понятие «трикстер» – архетип коллективного бессознательного. В мифологии и фольклоре – это комически-демонический дублёр героя, плут и ловкач. Переходя на булгаковскую оптику – Азазелло и Бегемот, часто в одном лице. Неотличимые прокурорские, один из которых пародирует само призвание писателя, призваны не просто подчеркнуть нелепость сфабрикованного дела. Они, словно вестники грядущего тотального постмодернизма, нескончаемой игры в обессмысливаемые смыслы, служат провозвестниками эпохи нулевых, обнулившей значение литературы и её роль в обществе.
Самодельный письменный стол, за которым Валерий Антонович работал, веками служил опорником в обороне писателя от мира крутово-кротовых. Марина Цветаева, написавшая оду письменному столу, не зря подчёркивала боевую, оборонную функцию простого предмета мебели: «Меня охранял – как шрам». Вот и шрам появился, откуда не ждали! Собственно, явление литературного замысла и есть великое «откуда не ждали». Разве не так? Но шаткая защита о четырёх ножках наряду с книжными полками попадает в опись имущества. Письменный стол как символ писательства подлежит изъятию не просто как вещественное подтверждение «незаконного обогащения» летописца родного комбината. Вскоре этот непременный атрибут воплощения замысла падёт под массовым выпуском планшетов и ноутбуков, позволяющих писать «на коленке» не иносказательно, а самым натуральным образом.
Однако события происходят всё же не в нулевые. На защиту Губкина встаёт армада «социальных лифтов», ещё не разрушенных перестройкой. Это и партийные работники весьма высокого уровня, и «мамка» слушателей ВЛК, зав. учебной частью Раиса Акимовна, и, конечно, силы «министерства литературы» – мощного и единого Союза писателей. Губкина автор не зря неизменно величает по имени-отчеству, а не «Валерой» или «Славой», как нынче именуют себя и пятидесятилетние. Даже это величание подчёркивает не только взрослость, но и социальную значимость героя. Пройдёт совсем немного исторического времени, сущий пустяк, и за плечами творца не останется никого и ничего. Государство покинет писателя или он отвергнет государство в гордыне мнимой «свободы»? На этот вопрос предстоит ответить ещё не одной книге. А пока мы листаем далеко не прочитанное свидетельство самого начала крушения основ.
Стилистика романа «Огонь молчания» обманчива. Если не сказать об этом, можно упустить важнейшие моменты, именно обманувшись «производственным» и «детективным» планами. Например, пройти мимо «зелёного луча» – одной из двух ключевых метафор произведения. Взволнованный новым предложением, меняющим его жизнь и приближающим к цели этой жизни, Валерий Антонович встречает зимний чумышский рассвет на крыше склада имущества. И оттуда его взору предстаёт загадочно-чудесный природный феномен: «Вначале равнина под раскалённой тучей взбугрилась. Пенообразный сугроб, ярко-голубого переливающегося цвета, словно на дрожжах, подрос, потом вспыхнул изумрудно-рассеивающимся электричеством и зелёным веером ударил под тучу и поверх неё». Бригадир, не объясняя самого феномена, рассказывает историю своего прадеда, видевшего подобное чудо. Зелёный луч, словно зелёная палочка Толстого, станет для молодого писателя неким признаком озарения, прихода Музы: «Глянул на стопочку белых листов, и словно кто-то лёгкими пальцами пробежал по струнам – зелёный луч... на его жизнь хватит». Эта нетронутая стопка бумаги – сопутствующая лучу метафора.
Писателя легко вырвать из объятий Музы – любой ничтожный отвлекающий фактор способен залить огонь вдохновения. И этот умолкший огонь – возможно, высшая метафорическая точка повести. Образ когда-то настиг Губкина на Ивановской площади Московского Кремля: «В воображении Валерия Антоновича трагедия Царь-колокола представляется в образе русского богатыря в малиновой плещущей на ветру рубахе. У богатыря вывернуты руки, он прижат к земле навалившимися опричниками. По лицу расползлись стискивающие рот пальцы-щупальцы, но глаза его там – в небе. Он и сам мог бы выплеснуться: в песне ли, в стоне ли. Не может. Мертвенно тяжелы латы опричников. Латы с такими же, как и на нём, печатями. И не песня, и не стон, а насильственная немота рвёт сердце. Царь-пушка, Царь-колокол – символы огня и молчания или это один символ, на котором и поныне держится мир?»
Монтескьё сказал: «Иногда молчание бывает выразительнее всяких речей». Лев Толстой семиотику молчания выразил следующим афоризмом: «Люди учатся, как говорить, а главная наука – как и когда молчать». В России, где литература всегда была универсальным средством преодоления молчания, выхода за его замкнутый круг, огонь, пожирающий протопопа Аввакума, одного из первых и базисных русских писателей, ввергает в тенёта молчания – иногда надолго. Огонь молчания – предвестник высокоорганизованной речи, коей является литература. Молчание огня – потеря вдохновения, а вместе с ним – смысла говорения. Как и когда мы сегодня разрешим дилемму огня и молчания, неизвестно. Вот такое «семантическое ядро» образует повесть Виктора Слипенчука, мимо которого скользит с 1987 года вальяжно-конъюнктурный взгляд критики.