Философ Николай Бердяев назвал Пушкина «единственным ренессансным духом» в России. Со стороны может показаться, что это комплимент: как через эпоху Возрождения Европа вырвалась из мрачного Средневековья к Новому Времени и Просвещению, так и наша страна через Пушкина обрела в XIX веке великий язык и вполне европейскую идентичность. Но Бердяев имел в виду чуть иное: поэт со своим ренессансным культом красоты и радости земной жизни безнадёжно отстал от стоявшей на дворе эпохи промышленной революции. Ведь Ренессанс – это не только обращение к античным ценностям, но и торжество над разумом разрушительных страстей, которые Шекспир исчерпывающе описал в «Гамлете» и «Ромео и Джульетте». И которые были так свойственны Александру Сергеевичу. Конечно, чистота, сочность, лёгкость и некоторая поверхностность пушкинского слога – это часть нашего культурного кода. Но стоит внимательнее рассмотреть лихого поэта, чтобы лучше узнать самих себя.


Роман в прозе

У Пушкина можно найти строки на все случаи жизни, его свет – вовсе не напряжённое подавляющее благочестие, которое так утомляет читателя. К тому же он мученик, погибший молодым при весьма романтических обстоятельствах. За ним официально закреплён титул «Наше всё». И поэтому исследователям-пушкинистам трудно не впасть в то самое благочестие, при котором о поэте «либо хорошо, либо ничего». Соответственно, и наше восприятие остаётся искажённым: любовь именно к Пушкину – не личное чувство читателя, а навязанный стереотип восприятия, впитанный в младенчестве вместе со «Сказкой о царе Салтане».

С одной стороны, славно, что существует приятная всем историческая фигура, ни в какой чернухе не замаранная, с которой не хочется расставаться. Как выразился писатель Евгений Водолазкин, Пушкин взял пришедшую с Запада форму романтической поэзии и вложил в неё совершенно иное, «русское» содержание. Это ли не повод для гордости? С другой – грех не увидеть, что Пушкина около двух веков «переодевают» сообразно эпохе все кому не лень. Когда в середине XIX века появились западники и славянофилы, каждая партия считала Пушкина «своим». Едва государство в России крепло, как массово рождались исследования, будто бунтарь, картёжник и ловелас был «певцом империи». Едва наступала оттепель, как писали, будто невыездной Пушкин мечтал из России свалить и придумывал для этого забавные поводы: например, назначить его сотрудником петровского домика в Заандаме.

При коммунистах Пушкина представляли и вовсе «врагом царского режима», персонифицированного Николаем I и Бенкендорфом. Якобы поэта бесконечно подвергали цензуре и мешали творить. Но факты говорят ровно об обратном. В мае 1826 г. Пушкин пишет недавно коронованному Николаю покаянное письмо, а в сентябре получает личную аудиенцию в Малом Николаевском дворце. Поэту гарантировались личное высочайшее покровительство и освобождение от обычной цензуры.

Это притом что было свежо воспоминание о восстании декабристов, со многими из которых Пушкин был близко знаком. Тем не менее царь положил ему солидное жалованье и открыл архивы для сбора материалов о Петре I. Никаких требований написать по итогу монументальное произведение, похоже, не было: только зарплата и свободный график. Он всегда мог обратиться к царю через шефа жандармов Бенкендорфа, который был посредником в их переписке. Из неё мы знаем, что, когда Пушкину не отдали в жёны юную Наталью Гончарову, Николай замолвил слово за своего любимца, и будущая тёща согласилась на брак.

Летом 1835 г. Пушкин собрался надолго перебраться в деревню и попросил лично у императора отпуск на 3–4… года! Можно представить, что сказал бы ему в ответ любой забегавшийся работодатель сегодня. Император Николай тоже отказал, но предложил ограничить отдых шестью месяцами и дал «на вспоможение» 10 тыс. рублей. Пушкин отказался и тут же попросил 30 тыс. в долг (поэт привычно не вылезал из долгов) с условием удержания из своего жалованья. На протяжении своего царствования Николай скорее благоволил Пушкину как большому одарённому ребёнку, чем гнобил его талант. После смерти поэта он по-царски решил все финансовые проблемы его семьи на много лет вперёд.

Хотя в молодости Пушкин был вольнодумен даже по меркам безбашенных лицеистов. Он писал эпиграммы на всесильного военного министра Аракчеева, архимандрита Фотия и самого Александра I. Хотя дело запахло Соловецким монастырём, наказанием за фейки о государственной власти стала отправка на службу в Кишинёв. Это не мешало поэту неспешно путешествовать по Крыму и ухаживать за женой (в столице ходили слухи о романе) своего начальника графа Воронцова. Его посадили хотя бы на гауптвахту? Нет. Только когда в 1824 г. охранка вскрыла одно из писем Пушкина, где он писал об увлечении «атеистическими учениями», поэта погнали со службы. Ему предписали находиться в Михайловском под надзором и даже выдали на дорогу 389 рублей.

«Чуть ли не декабрист», в ссылке Пушкин повзрослел и стал лояльнее к властям. Его трудно в этом винить, многим вольнодумцам в России приходилось прогибаться. Много лет спустя петрашевец Фёдор Достоевский, пережив имитацию казни и каторгу, вдруг начал лопаться по швам от восторга перед царизмом. Со справкой об освобождении Достоевский был безвестен, болен, едва сводил концы с концами и не имел права жить в сколько-нибудь крупных городах. И он начинает писать об «особом пути» России: будто 80 млн жителей империи от Финляндии до Туркестана создали «такое духовное единение, какого, конечно, в Европе нет нигде и быть не может». Когда запахло новой русско-турецкой войной, сердобольный Фёдор Михайлович не уставал объяснять, что «война освежит кровь», а у России есть историческая миссия защищать христиан на Балканах.

У Пушкина ситуация была менее отчаянная. Он пишет несколько стихотворений в державинско-ломоносовском торжественном стиле, где прославляет завоевание Кавказа и подавление польского восстания, имперским пафосом проникнуты его «Клеветникам России» и «Бородинская годовщина». Пушкинисты в разное время по-разному интерпретировали мотивы стихотворца. При СССР объясняли просто: «Поэт искренне любил свою родину, радовался её величию». В 1990-е годы возобладал критический подход: дескать, поэт присмотрелся к своему народу и прозрел: «К чему стадам дары свободы? Их должно резать или стричь». И ради свободы, которая вовсе не нужна этой жадной глупой толпе, он перенёс столько лишений: довольствовался флиртом со скучными молдавскими барынями и зевал в убогом провинциальном театре?

Так или иначе, Пушкин готов был ставить жизнь на карту на бесчисленных дуэлях ради личной чести, но никогда больше не лез в политику, если не считать работы над «Историей пугачёвского бунта». Он больше всего на свете любил поэзию, которую противопоставлял обыденности. Всё, что он делал после 1826 г. в литературе, выглядит самореализацией взрослого мужа, одновременно одарённого и дисциплинированного. Но в частной жизни он остался человеком эпохи Возрождения.

Невольник чести

Пушкинисты утомились считать пушкинские дуэли – то ли 25, то ли более 30. Это притом что время было совсем не мушкетёрское, а участие в поединке означало крах карьеры для офицера или дипломата. Многие дворяне проживали в петербургском свете всю жизнь, ни разу не встав к барьеру. Кроме того, у дуэльного кодекса появились новые предохранители, повышающие вероятность примирения. Холодным оружием почти не дрались, а дуэльные пистолеты всегда покупались новые, непристрелянные, что уравнивало шансы. Даже опытный бретёр, попадающий из личного пистолета в муху, не мог быть уверенным, что попадёт хотя бы в человеческое тело в 20 шагах. Большинство пушкинских дуэлей тоже окончились ничем, но их список для Петербурга XIX века всё равно аномален.

В 1816 г. 17-летний Пушкин вызвал на дуэль Павла Ганнибала, родного дядю, который на балу перехватил у него не самую красивую девушку по фамилии Лошакова. Конфликт удалось замять, но годом позже Пушкин вызвал своего друга Петра Каверина, который сочинил шутливые стихи, не понравившиеся опытному эпиграммщику. В 20 лет он призвал ответить «за базар» будущего декабриста Кондратия Рылеева, посмевшего пересказать в светском салоне шутку графа Фёдора Толстого, будто Пушкина высекли в Тайной канцелярии. Друзья насилу добились примирения, но Пушкин тут же вызвал самого Толстого. Замяли и это.

Но не прошло и года, как уже Пушкин сочинил стихи про своего друга Вильгельма Кюхельбекера, и за пассаж «кюхельбекерно и тошно» в самом деле пришлось стреляться. Кюхельбекер промахнулся, Пушкин стрелять не стал. Всё в том же 1819 г. Пушкин вызвал на дуэль Модеста Корфа, служащего из министерства юстиции, слуга которого за что-то вломил люлей слуге Пушкина.

Создаётся впечатление, что речь идёт не о цвете нации, а о бандитах из 1990-х, которые выпили лишнего в бане. Версия насчёт возлияний, похоже, недалека от истины. В 1819-м Пушкин вызвал на дуэль майора Денисевича, который сделал ему замечание в театре: мол, не нужно кричать на артистов во время представления, любезнейший. А вскоре поэт бросил перчатку сразу двоим: Фёдору Орлову и Алексею Алексееву. Они тоже посмели поставить ему на вид, что в таком виде в бильярд играть нельзя, не мешая окружающим. Историкам не известно, что не понравилось Пушкину в поведении офицера французской службы Дегильи, но стихотворец хотел рубиться с ним на саблях.

Все эти конфликты удалось замять, и это, безусловно, усиливало бы у любого человека ощущение безнаказанности. Но в 1822 г. Пушкин пережил первую настоящую дуэль не с другом Кюхлей, а с опытным офицером – подполковником Семёном Старовым. В источниках сказано, что в ресторане казино, где оба играли в картишки, не поделили оркестр. Вероятно, Пушкин хотел слушать Моцарта, а Старов – Баха. Так или иначе, офицер выстрелил и промахнулся. Пушкин попросил подполковника встать у барьера и наставил ствол почти ему в лоб: «Довольны ли вы?» Старов ответил, что доволен, и поэт выстрелил в сторону.

Вроде бы после такого стоит задуматься: когда в итоге закончится мой запас везения, если стреляться из-за каждого заказа в оркестр? Но поэт, похоже, подсел на дуэльный адреналин и только набирал обороты. В 1822 г. после Старова вопрос о дуэли вставал минимум пять раз. Однажды в ходе застолья 65-летний статский советник Иван Ланов назвал 23-летнего Пушкина «молокососом», тот его – «винососом». Вместо того чтобы этим ограничиться, стали выбирать секундантов – дело еле замяли.

В Молдавии Пушкин тоже был верен себе. Он вызвал местного вельможу Тодора Балша, в доме которого гостил, из-за того, что супруга Балша Мария что-то ему неучтиво ляпнула: мол, не с бабой же ему стреляться. Жена была в недоумении: мол, этот кучерявый первым начал хамить. На стрелке в лесочке оба промахнулись. Причиной дуэли с Северином Потоцким стала дискуссия за обеденным столом о крепостном праве. А со штабс-капитаном Рутковским – неверие поэта, что бывают градины 1, 5 кг весом (в Молдавии и правда регистрировались такие факты). Кишинёвского богача Инглези Пушкин вызвал потому, что тот возмутился ухаживанием поэта за своей женой, цыганкой Людмилой Шекорой. Разобравшись в обстоятельствах, власти даже посадили Пушкина под арест.

На премию Дарвина мог бы претендовать намечавшийся поединок Пушкина с бессарабским помещиком Скартлом Прункуло, если бы он состоялся. Оба присутствовали на чужой дуэли в качестве секундантов и не договорились о правилах. Ну чем не повод самим взяться за пистолеты, хотя от секундантов требуется прежде всего рассудительность! Стреляться пришлось, когда Пушкина вызвал к барьеру прапорщик Александр Зубов, которого поэт обвинил в шулерстве в карточной игре. На дуэль Пушкин явился с фуражкой, полной черешни, и ел ягоды, пока соперник в него целился. Зубов промахнулся, а поэт от выстрела отказался. Он был парнем не злобным, просто полюбил адреналин.

Период затишья в пушкинской дуэльной карьере выпал на его ссылку в Михайловском. Увы, это вряд ли говорит о перестройке его нейрорефлекторных дуг. Скорее в глуши между Тригорским и Петровским, где его боготворило общество, было не найти повода. Но после возвращения Пушкина в Петербург в 1826 г. всё пошло-поехало по-старому: из-за стихов, из-за карт, из-за дам. За последний год жизни он разбрасывался перчатками трижды. И разумеется, не мог пройти мимо едва ли не первой истории в жизни, когда его честь реально оказалась под угрозой. Известной любому первокласснику истории с Жоржем Шарлем Дантесом.

Не забудем, не простим

Впрочем, известна ли эта история по-настоящему хоть кому-нибудь? В советских школах её излагали так: Александр Сергеевич заступился за честь Натальи Николаевны перед французским хамом, и тот вызвал гения стреляться. Благородный Пушкин выстрелил в воздух, а противник его подло застрелил. В постсоветские времена возобладала теория заговора. И не против Пушкина, а против всей России! Эта версия дошла до масс в 2006 г. с фильмом «Пушкин. Последняя дуэль», рекламировавшимся под слоганом «Пришло время узнать правду». В фильме голландский посланник барон Луи де Геккерн рассылает Пушкину и его друзьям анонимки, в которых причисляет поэта к ордену рогоносцев. И это когда весь свет судачит об ухаживании приёмного сына и любовника Геккерна за Натальей Пушкиной. Таков план – лишить великую Россию «языка», спровоцировав дуэль 37-летнего поэта с 24-летним «киллером» Дантесом, который до Пушкина ни с кем не стрелялся.

Реальный Пушкин тоже считал письмо исходящим от Геккерна, о чём прямо написал Бенкендорфу. Хотя ни современники, ни поздние пушкинисты подобной уверенности не разделяли. Секундант поэта Константин Данзас считал автором князя Гагарина, историк литературы Павел Щёголев грешил на князя Долгорукова, искусствовед Вадим Старк приписывал авторство пасквиля Идалии Полетике. Нет смысла описывать все фантазии, порой совершенно шизофренические. До 1974 г. каноническая версия гласила, что Пушкина таки подставили Гагарин и Долгоруков, пока анализ почерков во Всесоюзном НИИ судебных экспертиз её не отмёл.

Почему-то почерк Геккерна современные криминалисты всерьёз не изучали, а Бенкендорф сразу ответил, что сходства нет. Хотя для пушкинистики это важнейший вопрос: ведь если Геккерн не при делах, то Пушкин, возможно, погорячился, назвав его «бесстыжей старухой», а Дантеса «плутом и подлецом». Ведь именно Пушкин настоял на том, чтобы стреляться с десяти шагов вместо тридцати. На следствии Дантес говорил, что собирался стрелять в ногу поэта, но, увидев, с какими глазами тот рванул к барьеру, испугался.

В общем, никто до сих пор точно не ведает имя пасквилянта. За почти двухвековым обсасыванием деталей ускользает «общий план». Злые анонимки были в то время такой же обыденностью, как сегодня звонки мошенников из «банка» или «прокуратуры». Большинство адресатов просто кидали их в камин, как мы сейчас вешаем трубку. Но, конечно, не Пушкин.

Пасквиль мог написать кто угодно и без дальнего прицела, поскольку весь свет обсуждал, что за женой Пушкина волочится молодой кавалергард. Михаил Лермонтов в стихотворении «Смерть поэта» именно «коллективный свет» и обвиняет: оклеветан молвой, восстал «один как прежде» и погиб. Но разве не были частью света многочисленные друзья Пушкина, которые его неустанно продвигали, кредитовали и отмазывали: камергер Вяземский, влиятельный политик Жуковский, подполковник Данзас, которого за его секундантство чуть не повесили? А государь император? Что значит «один»?

Другое дело, Пушкин умел заводить не только друзей. Поэт славно приложил стихом министра просвещения Сергея Уварова, а тот, как ни странно, поставил на пушкинский «Современник» самого въедливого своего цензора. «В Академии наук заседает князь Дундук» – жёг поляну поэт, а вице-президент академии князь Корсаков-Дондуков почему-то тоже портил ему кровь. Болезненно относящийся к сплетням Пушкин однажды записал: «О том, что Дантес предаётся содомскому греху, стало известно в свете мне первому, и я с радостью сделал эту новость достоянием общества. Узнал я об этом от девок из борделя, в который он захаживал. Они рассказали мне по секрету, как их верному другу, что Дантес платил им большие деньги за то, чтобы…» – далее неприлично.

Но «ренессансный» Пушкин вряд ли мог иначе. Он стал исключительным явлением в культуре именно в силу особой душевной организации, основанной на чести, свободе и страсти. Царскосельский лицей, который он окончил, был на тот момент редким учебным заведением, где запрещались телесные наказания учеников. Однокашник Пушкина барон Корф вспоминал, что в лицее он превосходил всех чувственностью, а после в свете предался распутствам всех родов: «Должно дивиться, как здоровье и талант его выдержали такой образ жизни».

Его удивительные стихи рождались из порывов великодушия, которые он и не пытался обуздывать. Мог уехать кочевать с цыганами на несколько дней, а бедняку не подавал меньше 25 рублей, хотя сам не вылезал из долгов. Критики поражаются, как у Пушкина дворянская культура сочеталась с народной. Так, он не брезговал часами тереться на базарах, ездил смотреть пожары и слушал на кладбищах бабок-плакальщиц. Насколько мы знаем, ни Тютчев, ни Державин так не делали. Некрасов смог в отличие от Пушкина превратить свою страсть к игре в бизнес: играл рационально и много выигрывал. Пушкин же целиком отдавался азарту: «Вместо того чтобы писать седьмую главу «Онегина», я проигрываю в штос четвёртую». Зато стихи Некрасова до его уровня «не дотягивают». Имел бы Пушкин столь звонкую лиру, если бы не нахамил Геккерну с Дантесом, а благоразумно ограничил бы дефиле цветущей жены или вовсе уехал бы с ней в деревню?

Главный вопрос пушкинистики скрыт не столько в Пушкине, сколько в нас самих. Если мы так любим Александра Сергеевича, то зачем пытаемся приписать ему несуществующие черты? Зачем наука поддерживает нас в этих заблуждениях? Ведь рациональный Пушкин был бы посредственным поэтом, потому что стихи обычно питаются тёмными страстями.

Вот Дантеса все помнят лишь как убийцу гения. Хотя Жорж Шарль, вернувшись из России, прожил длинную достойную жизнь: стал командором ордена Почётного легиона, сенатором Франции и лучшим мэром родного Сульца. Именно Дантес создал в городе канализационную систему, а его именем названа улица, на которой проложили первую трубу. Но в историю он вошёл благодаря Пушкину. Кстати, в его родовом замке Бученек есть пушкинский музей, где регулярно собирается русскоязычная французская интеллигенция, а при поддержке российского генконсульства проходили фестиваль «Эпоха Пушкина» и вечера романсов на стихи великого поэта. И цивилизованные люди не видят кощунства в том, что это происходит в доме его убийцы.

Но культурный код – не шутка. В Бученеке давно привыкли, что какой-нибудь российский гость с порога уточняет, здесь ли жил Жорж Шарль Дантес, смачно плюётся и уезжает. Праправнук кавалергарда барон Лотер де Геккерн-Дантес в нулевые приезжал в Петербург с целью понять русских. Он дал несколько скандальных интервью, катался в каретах с цыганами и спрашивал, скольким русским детям он должен помочь, чтобы они простили его прапрадеда. В Сульц он вернулся мрачнее тучи: дескать, Россия не хочет знать другого Дантеса: «Русские нам Пушкина не простят. Почему? Потому!»

Русский Гамлет

Ренессанс – вовсе не идиллическое умиротворённое Средневековье. Даже в богатых итальянских городах на улицах проливались реки крови из-за неумения людей обуздывать страсти.


Русский ГамлетСЁ это описано Шекспиром на излёте Возрождения: тёмная вражда семей Монтекки и Капулетти стоит жизни юным Ромео и Джульетте. Гамлет мучительно борется с импульсами мести, пробует «взять паузу», осмыслить решение, но импульсы всё равно побеждают. Однако уже через 20 лет после смерти Шекспира мы видим другую литературу.

В 1636 г. Пьер Корнель пишет трагедию «Сид», имевшую оглушительный успех. Там, кажется, всё как у Шекспира: буйство страстей доводит героев до катастрофы. Дон Гомес оскорбляет дона Дьего из-за своей гордыни. Родриго, сын оскорблённого, убивает Гомеса из чувства мести. Химена, дочь убитого, страстно влюблена в Родриго, но требует у короля возмездия. К концу трагедии на сцене должно лежать как минимум пять-шесть трупов, но что-то пошло не так. На сцене появляется неизвестная шекспировской эпохе «героиня» – страна. И лишь «тот велик душой и доблестен вдвойне, кто кровной гордостью пожертвует стране». Вместо резни с родом Химены Родриго отправляется бить мавров и становится героем. А Химена – его женой. Оказывается, так было можно.

Столь же разумные герои выходят из-под пера Расина и Кальдерона. Но какое это имеет отношение к Пушкину, фактически жившему через 200 лет после Корнеля? Но кажется, будто за полсотни лет до него.