«Конечно, предприниматель консультировался с юристами и нанял для ведения дела присяжного поверенного Германа Моисеевича Беркова: его речи на процессах отличались необыкновенной образностью и всегда оставляли нужное впечатление. Адвокат и на этот раз расстарался и… перестарался». Где она, эта грань, отделяющая меру от чрезмерности, веру от безверия и так далее и тому подобное?! Валентина Рекунова, новая глава «Иркутских историй».
Инженер Лейбович, надевая пальто в театральном гардеробе, обнаружил пропажу бумажника — и сразу же заподозрил предпринимателя Капелянского. Строго говоря, на него ничто не указывало, вот только нос, очень острый, был такой же, как и у персонажа сегодняшнего спектакля, вора, плута и мошенника! «Да-да-да, Капелянский — в сущности, очень подозрительный тип: он стоял за мной и толкался — видимо, подбирался к карману. Конечно, в гардеробе все толкались, когда случилось недоразумение с номерками и очередь спуталась; но он-то был, по-моему, рад — надеялся в сутолоке стянуть мой бумажник. И стянул!»
Капелянского арестовали, хоть сначала полицейские вовсе этого не планировали, а хотели только взять объяснение. Но при встрече выяснилось, что, во-первых, предприниматель из ссыльных, а, во-вторых, в профиль очень напоминает одного беглого уголовника…
Лейбович торжествовал, и направо, и налево рассказывал, какого преступника вычислил, и очень рекомендовал одну занятную книжицу о развитии интуиции. Но на третий день Капелянского отпустили: выяснилось, что беглый, на которого он похож, уже пойман, и вообще: срок ссылки истёк, и была она не уголовной — административной. Пришлось даже и извиняться.
Полицию Капелянский простил, но с Лейбовичем положил непременно посчитаться — обвинил его в клевете и выставил иск об упущенной выгоде (пока состоял под арестом, сорвалась одна важная сделка). Конечно, предприниматель консультировался с юристами и нанял для ведения дела присяжного поверенного Германа Моисеевича Беркова: его речи на процессах отличались необыкновенной образностью и всегда оставляли нужное впечатление. Адвокат и на этот раз расстарался и… перестарался. Лейбовича он назвал «поджигателем чести», а Капелянского представил суду как… «горючее».
Истец сразу понял опасность положения и стал посылать Беркову упреждающие сигналы, но Герман Моисеевич не замечал ничего, пока не закончил свою вдохновенную речь. Проигрыш удивил его, и сначала он настаивал на апелляции, а после оправдывал себя тем, что «клевета вообще очень трудно доказуема».
Лейбович снова торжествовал и сообщал всем знакомым, что разрешает называть себя поджигателем. Капелянский же обошёл все редакции и очень просил ничего не печатать о судебном процессе или, по крайней мере, не называть его фамилию. Он и деньги хотел предложить, но у иркутских редакций была известная репутация, и знакомый, близкий к газетным кругам, сказал сразу: «И не думай: выставят на посмешище!» Капелянский всё же пригласил на обед хроникёра «Восточного обозрения», и, казалось, он очень сочувствовал. Но оставил и «горючее», и фамилию просклонял по всем падежам.
На том спектакле в суде был единственный зритель — артист и антрепренёр Николай Иванович Брюшков, более известный по сценической фамилии Вольский. Он в равной мере сопереживал истцу и ответчику — просто потому, что оба они состояли заядлыми театралами. Разумеется, Вольский не допускал, что Капелянский украл бумажник, но он и Лейбовича понимал, ибо знал: интрига, двигающая спектакль, с трудом гасится опущенным занавесом; она устремляется вслед за зрителем и, бывает, настигает кого-то ещё в гардеробе. Вольский даже несколько раз порывался сказать об этом Лейбовичу, только вряд ли бы инженер воспринял, да и не хотелось артисту и антрепренёру разрушать сценическое волшебство. Он вообще был уверен, что до суда не дойдёт; правда, оказавшись на скамейке для публики, был совершенно очарован: казалось, представляли незнакомую пьесу с неизвестным концом!
Он заметил, конечно, насколько расстроены Капелянский и его адвокат, и искренне им сочувствовал — как человек. Но Вольский-артист и Вольский-антрепренёр ликовали: «Вот это повороты, вот это прорастание драматического в комическом! Да такие заседания надо прямо на сцену переносить! Хоть шельмы-судьи и не позволят, конечно…»
После двух воскрешений и третьего не миновать
Нынешний театральный сезон, с 1893 на 1894 гг. начался в новом театре, отстроенном антрепренёром Вольским после того, как сгорел его прежний театр. Он был тоже на 600 с лишком мест, с двумя рядами лож и галереей, двенадцатью выходами (на случай пожара). Комиссия из инженеров (Штерн-Гвяздовского, Внуковского и Рассушина) удостоверила: строение прочное и соответствует плану.
Труппа к этой поре была уже собрана, составлен репертуар, и под него заказаны декорации. Но с художником сильно не повезло: мало того, что работал медленно, так ещё и страдал запоями, а на все претензии отвечал: «Да за такое жалование и того, что сделано, многовато!» В общем, таскали теперь из спектакля в спектакль одни и те же рисованные гостиные, кабинеты, будуары, а театральные завсегдатаи откровенно смеялись.
С гардеробщиком тоже случился промах: при знакомстве обворожил, а как стал работать, так и пошла наружу вся его бестолковость. Вместо старой ротонды выдал новую, нагрубил почтенному господину, не взявшему старые чужие галоши №8 вместо собственных новых №11. После этого и газеты пошли нападать, а они как прицепятся, так уж не угодить: то требуют кресел приставных, то возмущаются, что слишком дороги; неполный зал для них плох, а аншлаг — ещё хуже!
Из газеты «Восточное обозрение» от 07.01.1894 года: «Мы слышали, что на праздниках в театре Вольского во время представления в одной из абонированных лож провалился пол, так что потребовалось немедленное его исправление».
Из газеты «Восточное обозрение» от 27.05.1894 года: «В ночь на прошлую пятницу дерзким способом был обокраден антрепренёр театра г-н Вольский. Воры через окно пробрались в его комнаты и даже успели стащить платье, которое висело над кроватью, где спал сам г-н Вольский».
Да, от хроникёров ничего скрыть нельзя, и, пожалуй, не следовало пускать в реквизиторскую японца, невесть как оказавшегося в Иркутске. Но, с другой стороны, как же было отказать, если у паренька нет ни денег, ни родственников, а на дворе зима окаянная? Да, это странно, быть может, что студент Токийского университета вдруг решил учиться в России и двинулся налегке, то есть с пустыми карманами; но шпионит он или нет, пока неизвестно, так чего же ему погибать от холода и от голода? По виду так и не скажешь, что шпион; вот приятель его, тот побойчей — пристал к торговому каравану, выклянчил сколько-то рубликов у купцов и, уж верно, доедет до Киевского университета. Этот тоже на Киев нацеливался, но теперь не прочь поучиться в Иркутской духовной семинарии, и там вроде готовы взять, но только когда перейдёт в православие или докажет, что уже состоит в нашей вере. Наверно, и состоит — ведь молотит-то как по-русски! Надо бы хорошенько его расспросить, но всё некогда, то одно навалится, так другое. Взять хоть недавний бенефис Даманиной: после спектакля ей поднесли большую коробку с гравировкой: «Талантливой артистке от почитательниц». Можно было предположить, что там ассигнации — очень уж лёгким был подарок. Вольский сильно обрадовался: Даманина накануне требовала прибавку, а давать ему было не из чего, так что щедрая публика прямо спасла его от позора. С этими мыслями Вольский прошёл в грим-уборную, чтобы поздравить бенефициантку — и нашёл в истерике: в коробке с «подарком» оказались лишь две визитки с ничего не значащими фамилиями…
А ещё через день артист Н. ранил артиста К., прямо на сцене и на глазах у зрителей: каким-то образом в реквизиторский пистолет попал пыж, залитый стеарином — его обломки и извлёк оказавшийся среди зрителей доктор.
Но всё было б терпимо, когда бы не новый пожар: 10 февраля 1895 года он уничтожил театр до основания. Береглись как могли, но лампа, взорвавшаяся в ватер клозете, решила судьбу всей труппы.
Наскоро посчитав убытки, Николай Иванович переключился на благотворительные спектакли в пользу артистов — на сцене Общественного собрания. Ну а дальше, как водится, всё сначала. Кто только не отговаривал, и Вольский охотно соглашался: да, глупо, бессмысленно, разорительно. Но он следовал внутреннему порыву, не знающему никакого расчёта.
Итак, вечером 25 июня подогнали плоты со строительными материалами; Николай Иванович загодя нанял грузчиков и на рассвете 26-го встречал их на берегу. Увы, ночью злоумышленники перерубили тросы, и быстрое течение Ангары унесло все плоты...
Когда Вольский упрямо повторял: непременно застрянут они где-нибудь, и мы догоним, поймаем, в это мало кто верил — но вышло-то именно так, как сказал, и театральный сезон начат был вовремя, в августе! Даже насмешливое «Восточное обозрение» поклонилось: «Не можем не отметить энергии самого г. Вольского, построившего театр в одно лето. Нынешнее здание во всех отношениях лучше того, какое имел Иркутск за последние годы. Конечно, постройка, произведённая крайне быстро, потребовала немало лишних расходов, и мы, желая полного успеха г. Вольскому и его труппе, надеемся, что иркутская публика будет исправно посещать спектакли, тем более что состав труппы очень недурной, насколько можно судить по первому спектаклю. Г-ну Вольскому большое спасибо за то, что Иркутск в нынешнем году не остался без театра».
Сам Николай Иванович ещё не появлялся на сцене: когда здание подвели под крышу, он поднялся вместе с кровельщиками по лесам, неосторожно развернулся, не устоял — и сильно расшибся. В редакциях это знали и недели три сдерживали своих рецензентов. Но потом понеслось: «Господину Вольскому для памяти: стеариновые свечи были изобретены в 1832 г., и в «Генеральше Матрёне», сюжет которой относится к эпохе Екатерины II, и в «Горе от ума», где действие происходит в 1820-х, являются анахронизмом».
Занятый строительством, Николай Иванович набирал группу в спешке, артисты не оправдывали надежд, и публика скоро заскучала; ещё немного — и совсем отвернётся. 4 декабря 1895-го он в присутствии полицмейстера и пристава 1-й части объявил господам артистам, что не может продолжить сезон на прежних основаниях. Но готов это сделать на новых, без опереточных артистов и хора.
Всего без работы остались 30 человек. Каждый получил расчёт, деньги на дорогу и возможность ставить в театре Вольского оперетки, не платя за аренду. Рассерженные артисты (а вслед за ними и пресса) не особенно выбирали выражения, когда говорили об антрепренёре, и отчего-то все были уверены, что уж он-то в накладе не останется и даже обогатится. Но сезон завершился с убытком в 13 тыс. рублей, и здание театра ушло кредиторам. Гласные иркутской думы надеялись, что его пожертвуют городу, но главный заимодавец Кравец предпочёл разобрать на дрова. Как признавался Николай Иванович, «видеть это даже страшнее, чем горящий театр».
Не похож он на проигравшего
В сентябре 1897-го новый иркутский театр давал первые спектакли; в то же время на сцене окружного суда разыгрывался последний фарс театра Вольского, разорившегося и уже разобранного на дрова. Год назад там случился поджог — в самый разгар бенефиса антрепренёра; с огнём быстро справились, преподнесли его публике как исключительно бутафорский, но с этого дня удача отступила от Николая Ивановича. Постепенно в нём укрепилась мысль, что поджог совершила кассирша Евгения Гнилорыбова, уволенная за недостачу и грубое обращение с публикой. Воображение артиста и постановщика живо начертило сюжетную линию, да не одну, а завязкой был назначен роман Николая Ивановича с одной из хористок. Гнилорыбова, будто бы влюблённая в Вольского, приревновала его. Краткий вариант этой «пьесы» и лёг в основу обвинительного заключения. Полицейский пристав Белицкий, проводивший дознание о поджоге, так увлёкся драматургией происходящего, что подключил к расследованию собственную супругу, а уж она развила по-настоящему бурную деятельность! Но Евгения вовремя обратилась к адвокату Осликовскому, и суд вынес оправдательный приговор.
Но и Вольский не был похож на проигравшего: несколько месяцев его «спектакль» держал в напряжении околотеатральный Иркутск — в кои-то веки? Да, он остался без труппы, ему даже не предлагали ролей — зато просыпался он легко, с забытым, кажется, ощущением, что не успел сделать что-то приятное накануне — верный признак перемены к лучшему. Да и многое другое указывало на это. Вот недавно приехал в Иркутск антрепренёр Маржецкий: будет демонстрировать чудо техники — кинематограф. Раньше он артистов возил, а теперь — аппараты с артистами и просто с людьми. Особенно понравились Вольскому сцены уличной жизни Вены, Парижа, Москвы, купание в Сене, пожар, детские игры. У Маржецкого несколько десятков картин, а кроме того, его аппарат сам снимает — чудеса, да и только! Нет, кто бы что бы ни говорил, а жить всегда интересно.
20 марта 1898 года «Восточное обозрение» сообщило: «Бывший иркутский антрепренёр г. Вольский благополучно подвизается ныне в Благовещенске и пользуется вниманием местной прессы. Ныне он взял от Общественного собрания в аренду сад для устройства летних гуляний и разного рода развлечений».
Реставрация иллюстраций: Александр Прейс