«На углу Казарменской и Набережной улиц стоит столб с прибитой на нём доской. На доске сделана надпись, гласящая: «Свалка нечистот здесь строго воспрещается». Здесь-то и сваливаются нечистоты». Так и сегодня, надпись «Купаться запрещено» служит сигналом, если не приказом — купаться здесь! Может, отрезвляющими будут таблички с точным указанием утонувших за 10, скажем, лет? Впрочем, не будем отклоняться от заданной Валентиной Рекуновой в ее новой главе «Иркутских историй» темы.
Приступ чистоты
В коридорах управы было не по-зимнему шумно, двери кабинетов не успевали захлопываться, как распахивались опять, и оживлённые служащие устремлялись куда-то пружинистыми шагами. За считанные минуты Павел Петрович Фауштейн четырежды услыхал о ремонте Амурских ворот! Он, конечно, напрашивался, спору нет, только где ж это видано, чтобы уличные работы в Иркутске обсуждали в начале февраля? Сильно озадачившись, Павел Петрович заглянул к знакомому делопроизводителю. Тот отчаянно замахал руками, ни слова не говоря и лишь указывая на колонки цифр у себя перед глазами. Как выяснилось потом, он просчитывал затраты на хрящ и жёлтый песок для отсыпки главной площади и ближайших к ней улиц. Вскоре их завезли и пустили в дело точно в срок, что ещё более озадачило Фауштейна; как говорится, он не верил очевидному. Но самым удивительным в тот 1891 год стало то, что Ангара в районе Иркутска прошла совсем чистая, без привычных нагромождений на льду трупов домашних животных, навоза, мусора и пр. Горожане пытались, конечно, сбрасывать всё ненужное в реку, но санитарные надзиратели крепко держали береговую оборону, и не только днём, но и ночью; любой «подозрительный снег» задерживался и направлялся на свалку, то есть до заставы и далее.
Фауштейн был уверен, что на этом пыл управы иссякнет, но нет: в центре города поправили и выкрасили все заборы. Теряясь в догадках, он снова пристал к знакомому делопроизводителю. А тот рассмеялся:
— Да причина-то очень простая: наследник-цесаревич возвращается из Японии. Сушей возвращается и мимо нас не проедет никак, так что расстараемся, сколько только возможно!
Павел Петрович не скрыл удивления, как не скрыл и досады на свою недогадливость. Даже и рассердился, но почему-то не на себя:
— Заборы покрасили, а во дворах-то непролазная грязь! На витрине, стало быть, красота, а за ней страшно и сказать что такое?
Служащий приобиделся, но Павел Петрович не сильно преувеличил, да и подъём в связи с пребыванием в городе цесаревича продержался недолго: заборы облупились, но теперь до них как бы не было дела. Ровнёхонько в годовщину высочайшего посещения на выезде из Иркутска пала лошадь. Чем дольше разлагалась она на жаре, тем чаще писали о ней в управу, но труп всё оставался неубранным. Проезжающие начали обращаться в редакции, и управа всякий раз поясняла корреспондентам, что да, удалить останки необходимо, но пока что неясно, за чей счёт это следует делать: лошадь как бы и в городской черте, но в то же время на тракте. Пресса язвила, предлагая «возбудить об этом вопрос по начальству или прямо в правительствующем сенате».
Только угроза холеры разогнала начавшуюся апатию. Местная администрация получила дополнительные, эпидемические, так сказать, полномочия — и широко развернулась, штрафуя налево и направо, то есть силой рубля побуждая к чистоте и оздоровлению. Полиция была ей верной опорой; к примеру, в ночь на 12 августа 1892 года дежурный наряд обнаружил скрытую в тени деревьев подводу. Возница быстро сбрасывал коробки с отходами в коридорчик между усадьбами. Попавшись с поличным, он не смутился, не растерялся; ловко развернул лошадей — и был таков. Один из полицейских бросился следом и узнал-таки: злоумышленник въехал во двор мещанина Иосифа Патушинского.
Хозяин долго не открывал. А, впустив, решительно отказался назвать имя скрывшегося возницы. Иркутский губернатор Светлицкий и наказал его «за упорное нежелание обнаружить имя и фамилию своего работника» штрафом в 500 руб.
Призрак холеры привёл в порядок и взвозы на Ангаре, заставил нанять тридцать дополнительных саннадзирателей, в том числе и конных, открыть восемь общественных туалетов. Но спала угроза эпидемии — и всё вернулось на круги своя.
Из газеты «Восточное обозрение» от 06.02.1894: «Ангара и в нынешнем году исправно заваливается навозом, который в прошлом году вместе с ледоходом заносило даже до Балаганска. Говорят, что на островах против Балаганска и до сих пор сохраняются кучи иркутского навоза. Может быть, это и преувеличено, но вполне допустимо».
Из газеты «Восточное обозрение» от 16.01.1894: «Вскоре после покрытия льдом Ангары во многих местах набережной началась обычным порядком свалка разных нечистот. Например, у Московских ворот кто-то ухитрился около берега вывалить несколько куч навоза».
Из газеты «Восточное обозрение» от 27.03.1894: «На Ангаре, в местах, назначенных для свалки снега, теперь, когда снег почти растаял, обнаружились груды навоза и помоев. Один из отвальных добродушно признаётся в приятельском кругу, что он нажил за зиму рублей 60, получая по 20 коп. с каждого короба с нечистотами. Немного, а всё-таки не без пользы».
Из газеты «Восточное обозрение» от 29.03.1896: «На углу Казарменской и Набережной улиц стоит столб с прибитой на нём доской. На доске сделана надпись, гласящая: «Свалка нечистот здесь строго воспрещается». Здесь-то и сваливаются нечистоты».
Из газеты «Восточное обозрение» от 17.10.1897: «В надежде, что снег скоро всё скроет, из многих домов домовладельцы вывозят мусор и валят тут же на улице, чтобы выровнять ухабы».
Две недели гауптвахты — и ничего не должен
Ежегодно Иркутская городская дума объявляла подряд на очистку печных труб и ретирад, но в бытность в Иркутске Фауштейна эта специфическая услуга неизменно оставалась за ним — и потому, что уж очень была специфическая, и потому, что дело своё Павел Петрович знал и умел поставить на должный уровень. Да, кстати, и цены назначал невысокие: в 1880-е ежемесячная очистка труб обходилась домовладельцу в 14 коп. в год. Если кто-то оказывался недоволен, претензии следовало предъявлять самому Павлу Петровичу или же в ближайший полицейский участок. Впрочем, до жалоб и вовсе не доходило, покуда не появились в Иркутске мошенники, представлявшиеся «артелью Фауштейна». Пришлось даже заказать специальный знак, отличающий настоящих трубочистов от подложных. Забавно, конечно, но позже многие признавали: Иркутск времён Фауштейна был опрятен.
Перелом обозначился году в 1888‑м — тогда и местная пресса стала писать, что многие домовладельцы теперь экономят на чистке печных труб. Это веяние, как ни странно, находило поддержку наверху. Павлу Петровичу очень запомнился один судебный процесс 1893 года. Окружной военный суд завёл тогда дело о загоревшейся саже в этапном помещении села Половино-Черемховское. Перед самым пожаром с этапа отбыла партия арестантов, так что не было, к счастью человеческих жертв. Но здание полностью сгорело со всем находившимся в нём казённым имуществом. Обвинялся же в происшедшем начальник местной конвойной команды капитан Колотовкин. Это был довольно-таки образованный сорокалетний мужчина, в своё время учившийся в семинарии, окончивший полный курс юнкерского училища. Как начальник конвойной команды он обосновывал ежегодные траты на поддержание здания этапа, в том числе и на чистку труб. Но придумал дать иной ход деньгам; какой именно, так и осталось неизвестным, но якобы привлекавшиеся трубочисты так ни разу и не появились. А, значит, и не увидели трещину в старой печной трубе, через которую загоревшаяся сажа и попала на потолок, и скоро огонь охватил всё здание. Работавшие на этапе сторожа знали об этой трещине и не раз предупреждали начальника о возможном пожаре и гибели людей. На суде все они свидетельствовали против Колотовкина, но он вины своей не признал и усердно повторял по наущению адвоката, что верен долгу, любит царя и отечество.
И с лёгкой руки судейских статья о бездеятельности представителя власти обернулась небрежным хранением казённого имущества. Так что всё свелось к двум неделям на гауптвахте. Колотовкина не разжаловали, не отставили от службы, не ограничили в правах и даже не обязали к выплатам за утраченное имущество.
Из газеты «Восточное обозрение» от 12.01.1894: «8 января в 11 часов утра, в караулке, находящейся при доме Пятидесятникова, и в магазине Воллернера по Пестерёвской улице загорелась сажа в трубе. Пожар прекращён домашними мерами».
К этому времени бывший трубочистных дел мастер Фауштейн значился купцом 2-й гильдии, помимо Иркутска имел торговлю в Верхнеудинске и Благовещенске. Его прежнее место заняли случайные люди, ищущие скорого заработка, или просто мошенники. Они являлись от имени управы, собирали с домовладельцев деньги и уходили. Иногда забивали трубы влажной соломой и поджигали…
Зачем полушубок, когда можно токарный станок?
Павел Петрович читал об этом в газетах, сердился, так что даже не мог работать, но на другое утро возвращался в магазин. Он считался основным поставщиком пудер-клозетов в Иркутске; неплохой доход приносила и торговля вигоневыми чулками, американской и греческой обувью, матрацами, тканями, одеждой, парфюмерией.
Кто-то, случается, спросит по привычке, держишь ли, мол, как прежде, артель — и Фауштейн с готовностью отвечает:
— Я-то в любой момент соберу, был бы только заказ! Только нынче все страшно экономят на благоустройстве…
— И-и-и, — подключается давний знакомец Никодим Петрович, — многого захотели вы от простого домовладельца! Я вот нынче был близ домовой церкви архиерейского дома, так ведь и там весь тротуар разбит! И уж который год. Сколько народу падает после всенощной! А на кладбищах в родительский день каковские гулянки да драки! Плиты могильные повыбрасывали на дорогу, и все по ним ходят—ездят! Дикие мы, дикие: дорогу по ангарскому льду вешками обозначим, а торосы-то не собьём! Лошади ноги сбивают, а нам нипочём…
Фауштейн осторожно берёт буяна под локоток и отводит в сторонку:
— Так мы с вами договоримся до чего и не следует, Никодим Петрович…
— Так я что? Я ничего… Я и хорошее с радостью подмечаю. Вот, к примеру, помню, что вы, Павел Петрович, не брали с приютов денег за очистку труб и ретирад.
— Ну, приютов очень много у нас… С арестантских детей, в самом деле, не брал — по просьбе Дамского отделения губернского тюремного комитета.
Были известные обязательства, да. Фауштейн, по примеру известных купцов, взял себе в опеку и одно из училищ — Успенское, неподалёку от дома. Другие блюстители привозили своим подопечным самовар, сахар к чаю, да и сам чай, а к Рождеству — валенки, шапки, полушубки для неимущих. Павел Петрович же смотрел наперёд и купил токарный станок и два верстака для столярных работ.
Он и нищим не подавал никогда, а, вернувшись домой, иногда не мог сдержать раздражения:
— Одолевают, особливо по праздникам! Наслышались об иркутских благотворителях, вот и едут со всяких мест, иногда так и очень издалека. Есть больные, калеки, но чаще сильные и здоровые. Сколько раз им работу предлагал — ан нет, не идут. Получат небольшую поддержку от небогатого человека — и ну бранить его самыми площадными ругательствами! За «скупость» наказывают!
Просто люблю быть дома по вечерам
Часто Павла Петровича спрашивали, отчего он не избирается в гласные местной думы — дело-то почётное и небезвыгодное, ежели разобраться. А он и не мог бы наверняка объяснить; может, просто хотел проводить вечера со своей единственной дочкой Софьюшкой. И в невестах её продержал аж до двадцати трёх лет, покуда не объявился потомственный дворянин и великан — двухметровый пристав 2-й полицейской части Иркутска Николай Валерианович Римский-Корсаков. А что старше Софочки на четверть века, так это ничего, у него же ведь второй брак.
Софья выросла в двухэтажном доме с террасами, окружённом садом с широкой протокой посередине. Жить здесь было одно удовольствие, особенно летом, и всегда находились охотники; да и зимой семейно-доходный дом Фауштейна не пустовал. Конечно, от квартирантов случались и неприятности: то коллежский регистратор Надеждин, 34 лет выстрелит себе в грудь, то подгулявший приказчик заберётся в сушильню для торфа, и там начнётся пожар. Но бывало же и по-другому: однажды воры взломали стену дома, но квартиранты оказали такое сопротивление, что злоумышленники сбежали, побросав даже шапки. А один из жильцов, владелец половины паёв золотых приисков Чаринского товарищества, даже предложил Фауштейну возглавить конкурсное управление, когда объявил себя несостоятельным должником. Всё, всё складывалось к достатку Сонечки и её семьи. У них с Николаем Валериановичем и двое дочерей народились, младшая аж в 1916, когда отец был на пятьдесят девятом году. Кто же мог подумать тогда, что придётся им бросить всё и уехать в чужие края заграничные? Бывший иркутский пристав станет там разводить цыплят, а Софочка — обстирывать соседей. Единственным утешением её будут рассказы о прошлом, и постепенно они отполируются до совершенного блеска — муж превратится в высокого чина и «главу крупного концерна». Своего отца она деликатно поименует «работодателем молодых уборщиков дымоходов», что, в сущности, и правда.
Софья Павловна преображалась, вспоминая Иркутск, дом с террасами, окружённый садом с широкой протокой. Но и это со временем перестало помогать. Она умерла в 52 года, в больнице для бедных иностранцев.
Реставрация иллюстраций: Александр Прейс