Нет сомнений, что развитый мир переживает сегодня целый пучок кризисов. Тут и запутанность в долгах, и скромный экономический рост, и бешеное налоговое бремя, отпугивающее инвесторов. Тут и фрагментация общества постмодерна, его изнеженность и зацикленность на себе, заставляющая молодёжь уходить в виртуальный мир и требовать от властей всё больше халявы. Тут и кризис демократии, выраженный в снижении «качества» электората, который хочет уравниловки, а не возможностей. Тут и агрессивные «малые группы», требующие преференций для расовых, гендерных или сексуальных меньшинств.

Но ни один великий эксперт не сможет убедительно поставить Западу диагноз: у больного уже метастазы пошли или это просто такой грипп, который пациент победит и станет лишь сильнее. Ответ крайне важен для всех: ведь реальный упадок Запада при нынешнем уровне глобализации будет означать и упадок всего человечества. Как пациент, у которого отказали почки, будет чувствовать себя плохо даже при здоровых сердце и печени, так и Китай с Индией априори не смогут расти при крахе западных рынков. А чтобы заводить своё мнение о масштабе проблем атлантических держав, следует понять источники их возвышения.

Если не рабы, то кто?

И это отнюдь не простой вопрос. Ведь ответы, сформировавшиеся у многих из нас со школьной скамьи, никуда не годятся. Часто слышишь, что причины процветания Запада коренятся в развитии науки и изобретательства. Но почему тогда они не обогатили ни Китай, ни исламские страны, которые к XV веку были куда более продвинутыми, чем Европа? Со времён Маркса принято объяснять рывок Запада психологическими стимулами: дескать, конкуренция призывала капиталистов рвать и метать в погоне за прибылью – и это двигало экономику в целом. Но в сегодняшней Африке или Азии полно стран, где жесточайшая конкуренция не приносит с собой богатства, инновационных производств или престижных университетов. Получается, стимулы не помогут обществу сделать что-либо, чего оно делать не умеет.

Ещё чаще слышишь, будто после открытия Колумбом Америки европейские державы покорили почти весь мир, вывезли из колоний несметное количество ресурсов и заставили их население работать на себя. Но факты рисуют совсем другую картину. Во время промышленной революции рабов практически не использовали на фабриках, поскольку наёмная сила была эффективнее и дешевле. Подневольный труд процветал в тех же колониях на плантациях хлопка, сахара, табака или каучука, пока спрос на эти товары превышал предложение, но даже там не найти упоминаний про рабов-ковбоев, моряков или инженеров. Как пишут исследователи Натан Розенберг и Лу Бирцделл, увеличение импорта хлопка с американского Юга было следствием, а не причиной промышленной революции в Британии. А сахар и табак даже не являлись сырьём для английских фабрик, они были роскошью для богатеющего населения. Прибыли от самой работорговли тоже были невелики по сравнению с другими источниками капитала.

Что золото и серебро из колоний обогатило Европу, тоже спорный вопрос. Швейцария и Скандинавские страны достигли высокого уровня развития, вовсе не имея заморских владений. Германия только к концу XIX века приняла участие в империалистических захватах, уже будучи передовой экономикой. Ни одна страна не вывезла из Южной Америки столько драгметаллов, сколько Испания и Португалия. И что в итоге? Халява только обрушила экономику этих стран, раскачав инфляцию и сделав невыгодными инвестиции. А начиная с XVIII века пиренейские королевства вообще исчезают из числа великих держав. США, наоборот, выдвинулись на первые роли задолго до открытия Клондайка, пенсильванской нефти или ещё каких-то богатых месторождений. Первые переселенцы даже не пытались порабощать индейцев, а источником их благосостояния стали обширные пустующие земли, нулевые налоги и собственный труд.

Ставить в вину Западу эксплуатацию покорённых народов вообще странно. Можно подумать, до прихода англичан в Индию местные сатрапы и набобы никого не эксплуатировали, а у ацтеков или кафров не существовало работорговли. Зато сатрапы точно не строили железных дорог, больниц и школ. Конечно, утверждать, что европейцы принесли покорённым народам одни лишь блага цивилизации, тоже перебор. Учёные очень осторожно говорят о «бремени белых». Для каждой колонии существует свой ответ на вопрос, был бы её экономический рост более быстрым без явления джентльменов в пробковых шлемах.

Но так или иначе Британская империя, получив после Первой мировой войны Месопотамию, тратила на её развитие больше денег, чем на здравоохранение внутри метрополии. Да и сегодня открытие завода западной фирмы в Малайзии ведёт к росту заработной платы в Малайзии. Какая уж тут эксплуатация? Если заглянуть в словари, то «эксплуатация» – это характеристика любой экономической деятельности: например, можно говорить, что человек эксплуатирует собственные возможности. Или реки Волги, когда садится на речной круизер. Но возможности для эксплуатации целой страны невелики, если в ней нет ёмких потребительских рынков, которых не может возникнуть, если всё население бегает с копьями в набедренных повязках.

Большинство специалистов согласны, что экономический подъём был причиной, а не результатом империалистической политики. «Обретённое экономическое могущество подталкивало к осуществлению безответственных заморских политических авантюр», – формулируют Розенберг и  Бирцделл. Владение колониями давало паспорт «великой державы», даже если не оправдывало инвестиций. Возможно, колонизация усилила неравенство на покорённых землях, но она точно снизила бедность и разбросала семена роста на всех континентах.

Была и такая теория западной модернизации: развитие планеты двигают великие нации, сформированные лучшими культурами. Из них вышли величайшие первооткрыватели, мудрецы и воины, благодаря которым весь мир оказался во власти 5–6 великих держав. В доказательство сторонники генетического превосходства белых (а это не только маргиналы, но и Уинстон Черчилль, Бернард Шоу, Генри Форд) отмечали, что демократия, культура и экономика, созданные европейцами, несмотря на все свои преимущества, не спешат расходиться по всей планете. В Конго за три столетия после появления португальцев не смогли заимствовать колесо. На территории Пакистана за тот же срок не издали ни одной книги.

И обычный лондонский обыватель, прочитав эти аргументы в The Times за ланчем, сбивал пылинки с сюртука: а что, всё сходится, мы – порода небес! Если бы он перенёсся на машине времени на полвека вперёд, то с удивлением обнаружил бы, что весь мир ездит на японских машинах и держит еду в корейских холодильниках. Что международные математические олимпиады обычно выигрывают русские и китайцы, в Индии – полная демократия, а в Дубае небоскрёбов больше, чем в Нью-Йорке. Опыт Германии, разделённой на ГДР и ФРГ, показал, что один и тот же народ, помещённый в системы с различным набором институтов, будет выдавать совершенно непохожие результаты. К моменту крушения Берлинской стены западный немец зарабатывал больше восточного в 6–7 раз. А ведь стена простояла всего-то 28 лет! Ныне разница в доходах двух корейцев из Сеула и Пхеньяна ещё более значительна – в 20 раз. Хотя народ разделён не так уж давно – с 1950-х годов.

Но демократия тоже не является объяснением. Даже в Великобритании широкая демократизация началась избирательной реформой 1832 г.: вместо 2% населения право голоса получили 7%. А Великая хартия вольностей 1215 г. никакого отношения к демократии не имеет. Примерно в те же годы в Венгрии приняли Золотую буллу, имевшую схожие содержание и цель – ограничить власть монарха законом. А в королевстве Леон (на территории сегодняшней Испании) подобный документ появился ещё раньше англичан. Можно ли назвать Венгрию и Испанию колыбелью демократии, если она восторжествовала в этих странах только в 1970–1990-е годы? Первые парламенты Средневековья и близко не были инструментом народовластия – просто элитам где-то нужно было согласовывать свои интересы, когда ни одна сторона не могла решить вопрос силой.

Тихая победа

А что же тогда сделало Европу мировым гегемоном минимум на четыре с лишним столетия? Среди подлинных причин превращения Запада – десятки рутинных мелочей, а не две-три революции или пучок радикальных реформ какого-нибудь передового монарха. Мы с нашими учебниками к такому совсем не привыкли.

Вряд ли историк Уильям Мак-Нил в 1960-е годы первым в истории понял, что именно раздробленность Европы лежала в основе её успеха. Но это он сформулировал столь чуждую русскому менталитету мысль: «Хронические войны, являющиеся результатом непрекращающегося политического многообразия, долго были весьма болезненной, но мощной основой жизнеспособности Запада». Проще говоря, отстающие были вынуждены перенимать успешные институты, позволяющие выстраивать сильную армию. И развивались не только в военном отношении. «Этого никогда не могло бы произойти в обществе, где у власти стоял узкий круг лиц с одинаковым мировоззрением, пусть даже гораздо лучше образованных и опытных в государственных делах», – добивает учёный восточные деспотии.

Европейские города богатели не от королевских указов, а благодаря коммерческим связям, выстроенным тысячами купцов и банкиров. Поэтому шанс что-то понять в истории возвышения Запада скрыт не в хрониках битв, династий и государственных границ, а в невидимых горизонтальных сетях, которые росли постепенно, без резких «поворотных моментов», которые так любят составители учебников.

Взять, например, систему торгового права, без которой не было бы и самой торговли. Многие думают, что юристы какого-нибудь благонамеренного деспота взяли и написали мудрый закон. Но так не бывает де-факто! Обычно законы лишь фиксируют сложившуюся практику. А чтобы королевские суды сочли необходимым кодифицировать и применять эти нормы, нужно, чтобы торговля набрала определённый объём. Тогда количество споров по поводу страховки, векселей, судового фрахта, товариществ или патентов создаст прецеденты, а сама система будет удобной и предсказуемой для инвесторов.

Кто-то, возможно, подумает, вспоминая деяния нашего Петра I, что для могущества нужно строить флот и воевать против шведов. Но английская торговля одолела французскую и испанскую по другим причинам: английские суды приобрели репутацию безукоризненной честности в тяжбах иностранцев. А здоровый правовой климат способствовал подъёму страхового дела, которое отделило коммерческие риски от случайностей плавания. Царю Петру и не снилось такое количество кораблей, какое без единого казённого пенса привлекла в Лондон убеждённость бизнеса в том, что можно застраховать свои риски от кораблей до груза. И в случае неудачи не пойти по миру, а получить компенсацию и начать дела заново. Как следствие, бизнес стал вкладывать в торговлю всё большие суммы.

Похожим образом изменили Европу векселя, которые тоже невозможно ввести посредством реформы сверху. У предпринимателя должна быть уверенность, что он приедет налегке из Парижа во Франкфурт, покажет в банке бумажку, и ему отсыпят два мешка серебра. Ведь если он станет возить их с собой, то либо его ограбят, либо охрана сожрёт большую часть прибыли. А тут какая-то скучная бухгалтерская уловка – и к XIV веку процент по кредитам упал с 60 до 6%. Как вы думаете, это увеличило деловую активность?

Сегодня от молодых людей часто слышишь, что они бы рады начать свой бизнес, да регистрация сложная, кредиты дорогие, налоги высокие. А в XIV веке в Венеции грамотный моряк мог создать предприятие без особых вложений на основе комменды. Так называлась форма партнёрства, где один акционер вкладывает большую часть средств, а второй немного добавляет и несёт все риски, связанные с превратностями плавания. Первый сидит на берегу и лопает устриц, а второй непосредственно сопровождает груз. С доходов одной удачной экспедиции можно было открыть собственный торговый дом.

Но нужно не забывать, что страховки или векселя – это лишь ответвления ствола. Превращение Запада началось в XI веке, когда полтора десятка городов Южной Европы (прежде всего Венеция и Генуя) круто заработали на левантийской торговле. Пряности давали самый большой навар, а перчить еду в Европе было признаком достатка. Но наличие спроса и предложения – это ещё не успех. Если бы Италией тогда правил Иван Грозный, он поступил бы с Венецией и Генуей как с Новгородом: ограбил, лишил самостоятельности, посадил наместников. И торговле конец! Но в Италии гвельфы (сторонники Ватикана) боролись с гибеллинами (сторонниками императора), и в вакууме власти расцвели города-государства. Противоборствующим сторонам всегда нужны деньги: города охотно давали их в обмен на хартии и монополии, позволяющие самим вершить суд, собирать налоги и торговать. И здесь мы имеем феномен: нигде за пределами Западной Европы не создавалось городов как самостоятельных целостных образований вне феодальной системы.

Конечно, сошлось много обстоятельств: к XI веку в Европе более-менее успокоились и осели главные грабители и завоеватели: викинги, арабы и мадьяры. Ослабла и Византия. В отсутствие развитой налоговой системы отступные с городов для герцогов, графов и пап были очень удобны – самим им всё равно подать без большой армии не собрать. Очень кстати пришлись крестовые походы: Венеция неплохо заработала на трафике крестоносцев в Святую землю. Население города перевалило за 100 тыс., каждый четвёртый мужчина строил суда.

Экономика целого макрорегиона стала оживать, у городов появились специализации. Милан стал городом оружейников, во Флоренции треть населения занималась шерстью. В Альпах стали активнее добывать металлы, поскольку вырос спрос. Серебро, золото и медь, понятно, ценились особенно, потому что денежное обращение вытесняло обмен товарами. Подстроилась и церковь. Папскими финансами эффективно рулят банкиры Флоренции и Сиены. Блаженный Августин говорит, что не все новшества порождены дьяволом, инновация перестаёт быть грехом. Инквизитор уже не определял в подсудимом склонность к колдовству «на глаз», споры перестали решаться поединком или погружением тела в воду. Кто бы мог подумать, что какие-то пряности могут запустить такой импульс! Никто не строил новый мир, но люди менялись, рационально реагируя на изменение обстоятельств.

Историк науки Джозеф Нидхем блестяще сформулировал: «Европейские чиновники слишком поздно овладели властью и не смогли предотвратить рост капитализма». А в, казалось бы, более продвинутом Китае купцам особо некуда было инвестировать из-за «просвещённых бюрократов», которые по своей природе хотят всё регламентировать, чтобы взять верх над бизнесом. Кроме того, протестантизм не сделал в Китае предпринимательство и накопление капитала морально оправданными, в купцах видели не атлантов, а нарыв общества.

Западная система инноваций неотделима от системы частной собственности, а изобретатель получал через патент все плюшки от своих находок. В Поднебесной же любое изобретение должно быть одобрено свыше, патентного права не существовало вовсе, а за постройку судна с двумя мачтами казнили. Даже такая естественная для нас вещь, как наследование состояния умершего купца, не была очевидной – чиновник мог конфисковать всё в казну. В случае продажи дома его прежний владелец мог вернуться через 10 лет и попроситься пожить, поскольку он обнищал. И отказ считался жутким грехом.

Конечно, не нужно думать, что Китай отстал только из-за того, что бюрократы не дали ему развиваться. А в Европе бюрократов не было вовсе, и она осчастливила человечество. Но когда в Старом свете к середине XVII века стали возникать сильные централизованные королевства с эффективными налоговыми системами, коммерческая революция уже свершилась. Свободные города породили новое общество, которое успело окрепнуть.

Ведь пока объём торговли был небольшим, ею можно было заниматься между делом, оставаясь крестьянином или рыбаком. Возросшие объёмы привели к появлению купечества, а профессиональный торговец не может жить в деревне. Собственность и контракт представляют собой реакцию на городскую жизнь, а свободные цены – это следствие падения диктата общины. Без роста торговли не возникло бы специализации ремесленников, а мануфактуры не превратились бы в фабрики и заводы.

Причём, вопреки распространённому мнению, купцы не разоряли сельскую аристократию, которая тоже выигрывала за счёт расширения рынков и активно обуржуазивалась. Но если бы аристократия имела возможность регулировать цены, препятствовать переселению крестьян в города и давить бизнес налогами, она никогда не позволила бы Европе совершить колоссальный скачок в развитии. Даже сегодня инновации ведут к исчезновению целых отраслей промышленности. Инновации менее всего совместимы и с идеологией, которая консервирует аристократическую власть.

Конечно, кое-где Европе просто повезло. Даже в учебниках написано, что промышленная революция в Англии базировалась на богатых месторождениях угля, а паровая машина Уатта позволила в разы увеличить добычу в шахтах. Тут наблюдательный читатель удивится: как так, мы же постоянно слышим про взрывы метана в шахтах Кузбасса из-за проскочившей случайно искры, а тут такая махина топится углём при открытом огне. Всё правильно: у нас и в Китае главная проблема угольных шахт в метане, а в Англии – в подтоплении, и паровая машина для их осушения – как раз то, что нужно. Но сильному игроку ведь иногда тоже приходит удачный прикуп.

Не спеши их хоронить

«АН» довольно часто рассказывают о проблемах, с которыми Запад сталкивается сегодня. И нет смысла снова их подробно описывать. Стоит напомнить только, что никто не строил европейскую цивилизацию, словно сруб, от венца к венцу. Люди следовали за собственной выгодой, не особо задумываясь об отдалённом будущем.

И сегодня мало кто беспокоится, что безумные налоги убивают предприимчивость. Большие бюджеты побуждают политиков подкупать не слишком далёкого избирателя бесплатными благами. Сама погоня за справедливостью не сулит ничего хорошего человечеству, любой представитель которого по природе своей хочет превосходить окружающих. Забота о благе своей страны или города была великим двигателем развития в эпоху национальных государств. А сегодня государственные флаги внушают всё меньше гордости из-за массовой иммиграции, благодаря которой население Франции и Германии всё меньше отличается друг от друга. Европейское развитие в последние 500 лет совершалось на совсем ином фоне.

XXI век принёс в мировую экономику три новые тенденции. Уровень жизни на Западе столь высок, что жителей мало беспокоит его замедлившийся рост. Ведь разогнать спрос теперь можно за счёт дешёвых кредитов – и это практически упразднило протестантскую этику бережливости. Развивающиеся страны превратились для Запада в громадный завод. Накопленный капитал, кредит и «мировая фабрика» сформировали триаду, которая снизила важность и предпринимательства, и инноваций, и локальной рабочей силы.

Ещё хуже, что всё это не вызывает на Западе особого беспокойства: дескать, мы и не такое проходили – тёмные века, инквизиция, чума, нацизм и коммунизм. Великий парадокс: в так называемый век тревоги желание постоянно брать деньги из тумбочки, даже не заглядывая в неё, оказывается сильнее любых опасений, что такой подход может рано или поздно выйти боком. Не факт, что всё это обязательно закончится глобальным коллапсом: всё-таки в мире накоплен достаточный запас знаний о том, почему одни страны богаты, а другие бедны. Но проблема ещё и в том, что в богатых странах всё меньше граждан готовы прочитать за раз более 10 страниц.

Деньги разных народов

Адам Смит ещё в XVIII веке прозрел, что страны останавливаются в развитии, когда законы и учреждения вырождаются, а рулить процессами начинает рентоориентированная элита.

Смит, вероятно, пришёл бы в ужас, увидев, как в сегодняшней Америке тысячи юристов предлагают населению услуги по списанию долгов. А люди берут кредиты, заранее не собираясь их отдавать. Классик не поверил бы, что под видом социальной помощи будет поощряться паразитизм. Что на пособии по безработице могут годами сидеть целые поколения беднейших семей. А демократические партии будут вести охоту за их голосами, предлагая новую и новую халяву. Дошло до социального такси для бездомных и больничных по депрессии, от которой во времена Смита лечили как раз трудом. Как пишет историк Ниал Фергюсон, за 20 лет доля трудоспособных американцев, получающих страховые выплаты по инвалидности, выросла с 3 до 6%. И это больше, чем после Второй мировой войны, когда на родину вернулись слепые и безногие ветераны, а уровень уличной преступности был выше в 7 раз.