«…на наши стены (института благородных девиц) претендуют не дубинноголовые солдафоны, а народившийся университет, «проводник в совершенно другую жизнь». Не смущает и то, что все помещения института возведены на средства родителей, а министерством просвещения не вложено и рубля». Вот, значит, как урвал Иркутский универ свои первые площади… Прелюбопытнейшие факты — в новой главе «Иркутских историй» Валентины Рекуновой.
Вы постройте, а мы заселимся: нам нужней!
В своей первой жизни дочь иркутского миллионера Якова Немчинова вышла замуж за купца Василия Федотовича Колыгина, обзавелась каменною усадьбой на Большой, подняла дочерей и выдала их за солидных людей с незапятнанной репутацией. Всё это требовало исключительной сосредоточенности на обыденном. Но и тогда, в сумерках повседневности рисовался контур следующей жизни, с иной уже благодатью — общественного служения. После смерти мужа Христина Яковлевна предельно упростила свой быт и все заботы перенесла на общину сестёр милосердия, которую назвала именами родителей.
Со временем появилась нужда в учебном лазарете, просторном благоустроенном общежитии — и попечительский совет общины начал строительство. К осени 1917-го оба здания были совершенно готовы, но тут явилась городская управа и решительно забрала их под хирургическое отделение госпиталя. Врачи, однако, не успели вселиться: во время декабрьских боёв здесь засели красногвардейцы. Юнкера принялись их выкуривать, и дома стали мишенью для артиллеристов…
После «декабрьских событий» военный госпиталь отказался принять на себя восстановительные работы — впрочем, как и городская управа. Попечители Иаково-Александринской общины сестёр милосердия составили смету, заготовили материалы — и тут стало известно, что городская управа намерена после ремонта отвести помещения Иркутскому государственному университету.
Весь жизненный опыт, знание местного общества и человеческой природы как таковой подсказывали: в таком положении вернее всего искать опору во влиятельном единомышленнике. И члены Попечительского совета решили ходатайствовать перед губернским комиссаром Яковлевым. Своим представителем выбрали Христину Яковлевну Колыгину и просили её «не манкировать наградами».
Ордена и медали, как и двадцать, и тридцать лет назад, украшали мужские мундиры, а среди рюшей-кружев воспринимались странниками, сбившимися с пути. И надевать их было, в сущности, некуда; разве что в фотоателье с выпускницами да сделать официальный визит — как сегодня.
Христина Яковлевна настроилась говорить очень коротко, избегать просительных интонаций, но в то же время, исподволь добиваться расположения. Кажется, удалось: Яковлев поддержал ходатайство об оставлении за общиной возведённых ею строений. Кроме того, предложил управе по возможности выделить средства на их ремонт.
Вернувшись домой, Христина Яковлевна не стала обзванивать членов правления (час был довольно поздний), но сразу телефонировала Анастасии Петровне Моллериус:
— Есть движение в моём деле. Думаю, что и вам повезёт.
Вот так «сливки»!
В октябре 1918-го Временное Сибирское правительство передало Иркутский женский институт (прежде именуемый институтом императора Николая I, а также институтом благородных девиц) из министерства государственного призрения в министерство просвещения.
— Должно быть, это и к лучшему, Анастасия Петровна, — заметил директрисе помощник губернского комиссара Агапьев. И взглянул вопросительно. — По крайней мере, жалование подрастёт, а то ваши классные дамы, простите, тарифицируются ниже самой дешёвой прислуги. Конечно, и в министерстве просвещения труд недорог, но не настолько же…
— Много не прибавят — это вы сами сейчас сказали, Пётр Петрович. А вот поводок-то укоротят! Пока оставались мы в ведении государственного призрения, министерство просвещения могло нам что-то рекомендовать, но не более. А теперь все программы подводятся под один знаменатель; оставлены лишь немногие из уроков музыки и иностранных языков, да и от них желают избавиться. И, заметьте, не большевики, а та самая «старая власть», которую мы так ждали. И на наши стены претендуют не дубинноголовые солдафоны, а народившийся университет, «проводник в совершенно другую жизнь». Прежде никто и в голове не держал захватывать нашу усадьбу, ну а теперь своя рука — владыка. Не смущает и то, что все помещения института возведены на средства родителей, а министерством просвещения не вложено и рубля.
— Иркутяне об этом и не помнят уже, а привозные профессора наверняка и не знали. Они ведь уверены, что осчастливили этот город своим присутствием, и все должны отдавать им лучшее. Два светила, Пономарёв и Огородников присмотрели недавно в городской публичной библиотеке подборку научной литературы; когда же им отказали, демонстративно покинули заседание Попечительского совета. Даже и ректор поссорился с местной гимназией, которую в своё время окончил, а теперь выносит эту ссору на публику. Увы, альма-матер из университета покуда не получается, он, скорее, баловень иркутской общественности, её долгожданное и любимейшее дитя. Все в умилении от него, все жаждут приобщиться к его появлению, отметиться благородным поступком; крошечный кулинарно-буфетный профсоюз, и тот коробчит 50 рублей и шлёт их с курьером.
— Да, всюду только и слышится: «профессора», «университанты». На этой волне всеобщего обожания я пыталась, конечно, донести очевидное — что грешно одному учебному заведению подниматься за счёт другого. Но все мои экзерсисы гасятся излюбленной фразой ректора: «Наука капризна и аристократична». Я, конечно, не отступлюсь, только вряд ли найду союзников.
— Один, кажется, у вас уже есть! Присяжный поверенный Дмитрий Лазебников редактирует только что открывшуюся газету! Думаю, он поддержит вас в этом противостоянии.
…На третий день Анастасии Петровне передали «Сибирский курьер», и она сразу выцепила заголовок: «Девичий институт и Иркутский университет». Текст не сверялся с ней, тем не менее и при втором прочтении строгая директриса не обнаружила ни одной неточности. И, пригласив педагогов к себе в кабинет, с удовольствием зачитала: «Университетская комиссия, если верить слухам, окончательно решила обосноваться в упразднённом большевиками девичьем институте императора Николая I и даже наложила на дверях классов, как говорят, свои печати. Неужели это правда? Неужели основатели «Храма гуманитарных наук» начнут своё святое дело с реквизиций? И даже не частных зданий, каких-либо особняков, излишних предметов роскоши, а здания казённого, учреждения со специальным назначением давать среднее образование детям служилого и военного, по большей части, класса, разбросанного по всему необозримому пространству Сибири? Подумали ли члены университетской комиссии о том, что Институт — единственный в Сибири интернат, в котором дети родителей, заброшенных службой в различные углы Сибири, могут получить кров и здоровую пищу, прекрасное воспитание и необходимое для женщины среднего класса образование? Подумала ли, наконец, комиссия о том, что институт явился для сотен сирот последней войны единственным убежищем и заменил им утраченную семью?
Господа, право же, все ваши «чистые науки» не стоят одной слезы ребёнка, а тем более ребёнка, лишённого родительской ласки и домашнего очага. Не могу допустить и мысли, чтобы вас приводило в негодование традиционное прибавление к институтам «благородных девиц». Ведь среди вас, вероятно, найдутся и филологи, которые сумеют объяснить вам происхождение и корень этого слова. А, может быть, и философы, которые докажут вам, что в благородстве души, манер и поступков нет ничего антидемократического. Демократизация совсем не исключает понятия об аристократизме ума и вовсе не требует воцарения хамства.
Нет, я не допускаю и мысли, чтобы у членов университетской комиссии, состоящих, как мне известно, из сливок интеллигенции, могло явиться желание разорить этот приют для обездоленных детей и на его развалинах выстроить Храм, в котором жрецы науки будут призывать русскую молодёжь к служению несчастным и обездоленным. И напрасно вы ищете для себя дворцов: проповедь истины не нуждается в дворцах, их тепло, свет и уют нужны нашим детям. Оставьте в покое этот детский дворец и поищите для себя других сооружений! Не посягайте на право этих сирот и помните, чем мы все обязаны их отцам, которых они так трагично лишились. Д. Л-в».
Ни коллеги-юристы, ни коллеги-журналисты не поддержали Лазебникова. Напротив, в прессе пошли нападки и на него, и на дирекцию института. Упорно, настойчиво вбивался клин между преподавателями и родительским комитетом, пускались и раздувались слухи. Анастасия Петровна одно за другим писала ходатайства, раз за разом отодвигая реквизицию институтской усадьбы. В январе 1920-го власть снова переменилась, и «рассадник культуры» водворился-таки в местах обитания благородных девиц.
Чай, не Америка
Все лекции сибирского тура американский профессор Россель намеревался читать по-русски, но ещё во Владивостоке стало ясно: здешняя скороговорка совершенно непонятна ему. К счастью, движение по железной дороге было затруднено, военные действия создавали разного рода препятствия, и поезда передвигались медленно. Достаточно медленно, чтобы в потоках речи стали разделяться слова, обороты и целые предложения. И на подходе к Иркутску Россель понимал уже всякого говорящего, только вот в лице у него оставалось ещё болезненно-сосредоточенное выражение, и голова невольно выдвигалась вперёд, едва кто-то из русских начинал говорить. Небольшой отдых поправил бы, вероятно, и это, но ещё на вокзале Рубинштейн, ректор только что открытого университета, предупредил:
— Городская дума уступила вам зал на три дня, и сегодня состоится первая лекция.
Два первых ряда заняли преподаватели университета: приват-доцент Мартынов (римское право), приват-доцент Понтович (право международное), автор трудов по государственному праву Роговцев, исследователь уголовного права Сорокин, автор курса по истории русского права Юшков, большой знаток полицейского права Боголепов. Основную часть публики составили педагоги гимназий и училищ. Рядовые и особенно начинающие держались торжественно и смущённо, директора же не скрывали усталой иронии, но слушали чрезвычайно внимательно. И что самое важное: к концу продолжительной лекции Россель ощутил прилив сил, и вместо гостиницы попросил отвезти его в университет:
— Мне сказали, он находится в Белом доме… То есть и у вас имеется свой Белый дом?
— Да, но он не готов пока для чтения лекций, — мягко пояснил председатель городской думы Зицерман.
— Но университет ведь открыли?
— Да, в октябре. Просто больше было невозможно откладывать, да и внутренние ремонты закончены. Правда, во время приёмки в одной из труб нашли осколки разорвавшегося снаряда и ещё один, неразорвавшийся. А накануне открытия загорелись балки под крышей. К счастью, днём, и пожарные быстро подъехали, однако же пришлось ломать потолки в нескольких комнатах третьего этажа. Сейчас там идут восстановительные работы. Но снаружи здание осмотреть, разумеется, можно.
Местный Белый дом показался Росселю красивей и куда как солидней американского. Вот только с бесчисленными следами от пуль.
— Ну внешние-то ремонты мы пока что и не планировали! — отмахнулся Зицерман. — Не те погоды стоят, чай, не Америка.
До Белого дома профессора Росселя сопровождала целая делегация. Дамы-директрисы внимательно рассмотрели его верхнее платье, явно утеплявшееся по дороге в Иркутск, так что вышло нечто многослойное и разномастное.
— Видел бы его теперь президент Вильсон…
— Он знаком с Вильсоном? Ааа, да-да-да, в самом же начале сказал, что поехал в Сибирь по поручению президента.
— Пробуют нас прилаживать под себя: и то у них хорошо, и это, и опыт их нам подходит, потому что наши исторические условия очень схожи с американскими.
— Рассказать ему разве, что у нас в учительской семинарии ни тетрадей, ни перьев? Говорят, в Иркутском уезде одна учительница придумала доски, на которых можно писать древесным углём…
— В уездах и учебников нет! Иркутские кооператоры напечатали букварь Вахтерова, а того не сообразили, что и автору, и Сытину, купившему право на издание, полагается гонорар. Теперь наших прижимают юристы столичные, а минпрос умоляет отказаться от авторских прав — одноразово, до следующего года.
— Как-то это не по-американски… а ха ха!
— Тсс, не будем огорчать нашего гостя!
Справочно
Из газеты «Дело» от 17.10.1918 года: «Пассажиры ученического поезда, курсирующего между Иркутском и Черемхово, жалуются на большие неудобства, с которыми сопряжено путешествие в этом поезде. Он идёт только до станции Иннокентьевской, и пассажиры вынуждены в течение нескольких часов ждать передачи. Вагоны в поезде совершенно не отапливаются, и пассажиры вынуждены добывать дрова на станциях и топить печи, которые большей частью поломаны».
Из газеты «Новая Сибирь» от 24.11.1918 года: «Учитель Черепанов. В уездную земскую управу поступил от начальника 2-го участка Иркутской уездной милиции протокол, составленный по заявлению гражданки Фёклы Нагорных на учителя Куядского училища Черепанова о том, что за содержание и обучение её детей он потребовал 7 пудов ржаной муки, полпуда муки пшеничной и 10 фунтов крупы в месяц, а в противном случае отказывается принять её детей в школу».
Из газеты «Новая Сибирь» от 27.12.1918 года: «Отсутствие учителей. Эхирит-Булагатская аймачная земская управа сообщает уездному земству, что в начальных школах Ольхоновской, Озерской, в хошунах Харагунском и Булагатском, в с. Шептохоевском Капсальского хошуна до сих пор нет учителей».
14 октября 1918 г. в с. Нижне-Илимском покончила собой двадцатилетняя учительница Екатерина Ивановна Зорина. Жизнерадостная, энергичная, доброжелательная. Но крайних политических взглядов: свято верила в Учредительное собрание и люто ненавидела большевиков. Их уход из Иркутска в июле 1918-го вдохновил, а ноябрьский военный переворот в Омске вызвал депрессию — как оказалось, непреодолимую.
Реставрация иллюстраций: Александр Прейс