Иркутские истории. Переворот всё спишет

«У председательницы местного союза солдаток Фугеевой оставались на руках 2800 руб., предназначенных к выдаче. Но они не попали в семьи фронтовиков ни в январе, ни в феврале, ни в последующие месяцы. И спросить с Фугеевой было некому — по причине смены власти. Когда же она снова переменилась, то есть в июле того же 1918-го, Фугеева заявила, что деньги украдены прислугой в суровую пору большевизма». Чем чаще, тем лучше. Кому-кому, а мелким проходимцам смена власти всегда на руку. Валентина Рекунова, «Иркутские истории», новая глава.

А я думал: с меня нечего взять

До середины мая 1918-го простая фамилия Иванов хорошо служила Александру Дементьевичу: когда нужно, он отзывался на «того самого Иванова», то есть достойного благодарности и похвалы; а когда не нужно, представлялся тёзкой, однофамильцем. Всё детство, юность и уже в зрелом возрасте фамилия выручала его, удача не давала осечки — а в мае 1918-го повернулась к другому Иванову. И тот за неё ухватился, и вышло, что он волен отправляться куда пожелает, а Александру Дементьевичу придётся давать подписку о невыезде.

— Особых поводов для недоверия нет, — согласился следователь. — Но паспорт ваш мы всё-таки «арестуем» — на время, до конца разбирательства.

Они и в самом деле разобрались, в тюрьму, слава Богу, не упекли; но когда Александр Дементьевич пришёл выручить паспорт, следователь ответил в смущении:

— А нет его: большевики, когда отступали, забрали многие паспорта из «арестованных».

— Да для чего им мой паспорт? — в голосе Иванова слышалась недоверчивость.

— Да неужто неясно? Они ведь теперь на нелегальном положении, за чужие фамилии прячутся. Какой-нибудь Скандерберг-Дрекалович вряд ли им подойдёт (сразу в глаза бросается), а Иванову легко затеряться. Ну да что об этом теперь говорить, тратить время, лучше новым паспортом озаботиться. Сначала нужно дать объявление в газете: прошу считать недействительным утраченный документ, номер такой-то, тогда-то выданный. Принесёте нам квитанцию об уплате.

— Это что же: моя дань большевизму? А, я думал, с меня нечего взять…

В начальном училище Саша Иванов носил прозвище «Вовкин дед». Класса, кажется, со второго, когда взял опеку над новеньким Вовкой Карнауховым — хилым, сопливым и безголосым. Таких быстро затюкивают, и Саша не только посадил заморыша рядом, но и в родню свою записал — для верности.

Вовка был похож на котёнка, которого Саша подобрал, но не выходил, и он тянул Володьку что было силы — таскал ему пироги, разъяснял уроки и до самого дома доводил — «чтобы кто не обидел».

В высшем начальном Володька не доучился один год: отец его устроился на железку, контролёром, и семья переехала на левый берег. Вот Ангара-то и развела «деда» с «внуком». И надо же так случиться, что за многие годы случай так и не свёл их вместе. Только в конце июля 1918-го Александр прочёл на обрывке газеты: «10 июля машинист станции Иннокентьевская Карнаухов с бригадой подрывников разрушил железнодорожный мост через Иркут». А после ещё в «Сибирском курьере»: «АРЕСТ ВЗРЫВЩИКА МОСТА. Большевистские власти, убегая из Слюдянки, забыли в больнице взрывщика моста машиниста Карнаухова. Он, хотя и побрил бороду и усы, но был опознан и передан в распоряжение военных властей».

Корреспонденты уточняли, что взрыв получился недостаточной силы, причиной же называли спешку, но Александр был уверен, что дело не в спешке, а в сомнении: «Уж, верно, заставили моего Володьку, пригрозили, а он, по слабости, не смог отказаться, сбежать, на худой конец. Но взорвал-то вполсилы, не по-настоящему, и не должны его расстрелять. Когда в город только-только вошли чехословаки, газеты писали, что теперь обыватели будут ложиться спать с уверенностью, что встанут целыми и невредимыми. И даже если заподозрят их в преступлении и поместят в тюрьму, никто не расстреляет их без суда и следствия. Но прошло только два месяца, и 14 сентября 1918 по дороге из суда был расстрелян конвоирами бывший начальник штаба красногвардейских частей Дмитриевский. Никаких сообщений о суде над этими конвоирами после не публикуется. Всё-таки наши, иркутские, помягче других. Даже наши большевики не сделали такого урона, как верхнеудинские и читинские. Когда оставляли Иркутск, никого из думцев не тронули, а верхнеудинские убили двух гласных, да ещё и изуродовали их трупы. В газетах пишут, что станция Заиграево вся разграблена, сожжён разъезд Талицкий, взорваны водонапорные башни на многих станциях — а наши-то целенькие стоят. По Иркутску гоняли слухи, что заминируют, мол, и электростанцию, и здание «Центросибири», и другие учреждения, только ничего ведь так и не взорвалось, кроме порохового погреба на станции Батарейной. Вот, может быть, и с Володькой так: погрозят, попугают, но всё-таки не убьют? А уж я найду его после и подмогу!»

Из газеты «Дело» от 30.08.1918: «УНИЧТОЖЕНИЕ МЕДИКАМЕНТОВ. Из Иркутска большевиками было вывезено с собою много медикаментов и аптекарских предметов Забайкальской железной дороги. При эвакуации из Верхнеудинска часть этого была вывезена в Читу, часть же бесцельно и бессмысленно уничтожена».

Цены пали, товары вынесены из укрытий

В последний июльский день 1918-го на перекрёстке Трапезниковской и Лаврентьевского переулка, у входа в Общество потребителей «Труженик-кооператор» собралась небольшая группа с книжными свёртками. Все обсуждали недавнее бегство из города большевиков и появление белочехов, так что не сразу обратили внимание на приказчика, показавшегося в дверях.

— Граждане! — он помахал призывно руками. — Чтобы вы не стояли зря, повторю: мы принимаем только полные комплекты изданий по экономике и кооперации, собрания сочинений отечественных и зарубежных писателей (именно собрания, а не разрозненные тома).

Очередь разочарованно загудела, однако не разошлась.

— Опыт советского максимализма и советской разрухи, слава Богу, позади. В городе совершенно исчезли очереди, — продолжил мужчина преклонных лет в костюме из светлого твида, с изящной тростью, и его собеседник немедленно подхватил:

— Именно! Мясо продаётся в любом количестве по цене 2 руб. 20 коп. Некоторые торговцы обещают спустить цену и до рубля пятидесяти. Цена на масло упала на рубль и на ржаную муку, думаю, упадёт в ближайшее время: очень много её на рынках. Трудно поверить, что ещё 16 июля молока на базаре было мало и продавалось оно дорого (по 6 руб. за четверть), земляника предлагалась по очень высокой цене (1 руб. за блюдце). Хлеб невысокого качества и не очень вкусный продавался в частных лавках по 1 руб. 40 коп. за фунт, мясо без карточек — 2 руб. 30 коп. — 2 руб. 40 коп. за фунт.

— Цены пали, товары вынесены из укрытий — это сущая правда, но в ресторанах-то таксы стоят большевистские! — подбросил перца стоявший за ними господин в чёрной паре с утеплённым жилетом, несмотря на жару. — Хороший антрекот обходится в 7 руб., бутылка водки — в 50 руб., плюс за подачу её 7 руб. 50 коп. И извозчики, несмотря на то, что овёс пал в цене, тоже таксу заламывают.

— Да будет вам воду чернить! — отозвался сочнейший баритон. — Город выдохнул, слава Богу! В самый день появления наших освободителей заработали иллюзионы! Контора нотариуса Белинского вернулась в дом фон Люде на Большой. Иркутский стрелковый полк восстанавливает свой духовой оркестр. Возобновило операции местное отделение Сибирского торгового банка, станция Иркутск ожила, тут и там снуют и весело перекликаются паровозы, пустили дополнительный поезд, с вагонами первого и второго класса.

— Ага, и хвосты у билетных касс теперь закручиваются спиралью, заполняют весь зал, вырываются на привокзальную площадь, — не унимался Мрачный. — Люди вынуждены ночевать у вокзала, ожидая отправки.

— Говорят, пассажирам выделили инфекционный барак на Звёздочке…

— Но всех туда ведь не поместишь: каждый вечер набирается тысячи полторы, выгребные ямы не успевают очищать.

— К чёрту выгребные ямы! Иркутск, по-прежнему, сохраняет привлекательность, в том числе и для иностранцев: в сегодняшнем номере «Иркутской жизни» рекламы трёх японских докторов, двух немецких, одного китайского, а также грека-ресторатора, итальянца-кинопрокатчика и его соотечественника, специалиста по бетонным работам.

Приказчик снова появился в дверях Общества потребителей:

— Пожалуйте следующие десять человек!

Разговор прекратился. Но ненадолго.

Вали всё на большевиков!

Под шумок смены власти в июле 1918-го максимовские крестьяне срезали всю траву с городских покосов по Иркуту, хотя им и было известно, что у покосов этих есть законный арендатор г-н Ушаков. На декабрьский сельский сход прибыла целая депутация из Иркутска, но максимовцы встретили визитёров крайне недружелюбно. Не смутил их и иск в 140.000 руб., выставленный присяжным поверенным Наркевичем.

Такую же упёртость демонстрировали жители села Кузьмихинского, отнесённые «революционным порядком» из Смоленской волости в соседнюю с нею Грудининскую: с отступлением из Иркутска большевиков они потребовали «вернуть нас назад». В противном случае угрожали не участвовать в выборах волостных земских гласных.

Из газеты «Дело» от 03.10.1918: «ЗАХВАТ ПОКОСОВ. У тунгусов Качнгатского стойбища Хушунской инородческой управы крестьяне села Голоустного отобрали покосы, которые принадлежат тунгусам издавна и были выкорчеваны и расчищены их предками и ими самими. Тунгусы просят возвратить им захваченные луга».

Из газеты «Новая Сибирь» от 01.12.1918: «НЕЗАКОННОЕ ВЫДЕЛЕНИЕ ВОЛОСТИ. Губернская земская управа в ответ на выделение Покровского сельского общества из Зиминской волости уведомила Покровское сельское управление, что выделение является самовольным и потому недопустимым. Выделы могут быть производимы лишь с соблюдением установленных законом правил и санкционируются губернским земским собранием. До получения же разрешения на выдел Покровское сельское общество должно находиться в составе Зиминской волости».

Когда советы покинули город, на собраниях железнодорожников начали энергично выдвигать кандидатов на должности начальников служб, и первой была названа фамилия Насберга. Так пришлось, что он оказался единственным инженером в управлении Забайкальской железной дороги, который решительно отказался служить при советской власти. И после июльского переворота о нём сразу же вспомнили. Конечно, коллеги имели в виду его опыт, энергию, деловую хватку, но сквозь них проглядывала-таки политическая подкладка — так казалось педанту Насбергу. Впрочем, в местном союзе инженеров их было немало, и после ухода большевиков они дружно высказались против выборного, товарищеского начала — как губительного для любого дела. И согласились продолжить службу лишь по приказу министра путей сообщения или военных властей. Насберг ознакомился с протоколом и приписал: «Согласен. Поддерживаю».

А Знаменский монастырь решительно отказался принять пациентов закрытой сибиряковской богадельни, и когда городская управа напомнила святым людям о заповедях, конфликт немедленно перевели в иное русло — политическое: «Даже большевики не вмешивались в монастырскую жизнь!»

На начало 1918, то есть к моменту установления иркутской совдепии, у председательницы местного союза солдаток Фугеевой оставались на руках 2800 руб., предназначенных к выдаче. Но они не попали в семьи фронтовиков ни в январе, ни в феврале, ни в последующие месяцы. И спросить с Фугеевой было некому — по причине смены власти. Когда же она снова переменилась, то есть в июле того же 1918-го, Фугеева заявила, что деньги украдены прислугой в суровую пору большевизма. И когда на губернских учительских курсах обнаружилась недостача матрацев, завхозы дружно заголосили: так большевики всё попортили! И когда мука по августовским талонам оказалась потемневшей и с запахом затхлости, уполномоченный министерства продовольствия сделал официальное заявление: его агенты совершенно не повинны, а во всём виноваты большевистские продовольственные организации, на складах которых мука и попортилась.

Якутские рыбопромышленники с середины июля принялись забрасывать губернского комиссара телеграммами, прося вернуть реквизированный большевиками продукт (9 тыс. пудов на 2 млн. руб.). На этой волне и иркутские обыватели вспомнили о посылках с продуктами, которые назначались знакомым и родственникам в голодных районах, но так и застряли в Иркутске: перед своим уходом из города большевики успели их реквизировать, но увезти вроде как не смогли. Якутская рыба, кажется, всё-таки уплыла (несмотря что солёная), а вот продовольственные посылки иркутян отыскались-таки в сентябре, к большой радости обладателей почтовых квитанций.

И у кинопрокатчика Дмитриева хранился очень важный документ — о продаже Иннокентьевскому совету кинематографического аппарата, с будкой и автономной электростанцией. Сумма там значилась смехотворная, и несложно было предположить: сделка насильственная, под прицелом красногвардейских штыков. В общем, можно не спрашивать о политических взглядах Дмитриева и о том, как он принял известие о бегстве иркутских совдеповцев в июле 1918-го.

На место Иннокентьевского совета явилось новое самоуправление. Оно открещивалось от своих предшественников, но при этом не соглашалось восстановить справедливость, то есть вернуть законному владельцу будку, аппарат и электростанцию. Возмущённый Дмитриев отправился в губернскую ликвидационную комиссию, а затем и к губернскому комиссару Яковлеву. И там и там ему посочувствовали, но, услышав про автономную электростанцию, быстро развернулись и выдали заключение: сделка законна, отмене не подлежит.

— Разве что через суд, — добавил в последнюю встречу Яковлев. — Но он теперь только начал восстанавливаться, а в Иннокентьевском, сколько мне известно, уже расширяют «вашу» электростанцию и освещают посёлок. Вы ведь не против благоустройства?

Реставрация иллюстраций: Александр Прейс