«Коллеги, нам выпало жить в удивительное, противоречивое время, когда в разгаре война со всем, что из этого следует, а, с другой стороны, в Иркутске вот-вот начнутся гастроли оперной труппы «Художественный ансамбль», в которой (вы только вдумайтесь) три баритона, три баса, пять теноров, пять сопрано, а также контральто и меццо-сопрано!» И снова, предоставляя новую главу не публиковавшихся еще «Иркутских историй», Валентина Рекунова дарит нам и нашим читателям удивительные ощущения первооткрывателей, которым доступно это чудо — оценивать, как странно пружинит спираль истории.
Павла помнила себя лет с трёх и очень отчётливо представляла тот свой мирок, ограниченный рамками подоконника. В соседней комнате хлопотала мама, и двери туда стояли открытыми, но картинки за стеклом, сменяя друг друга, не давали от себя оторваться. Даже и засыпая, Павла тасовала их, извлекая каждый раз новый сюжет.
Самым ярким оказался день, когда в дом напротив вселялось семейство Розенов. Они взяли в аренду весь второй этаж, и рабочие долго носили сундуки, коробки, мебель в чехлах. В сумерках подъехал рояль в плотной серой накидке, из-под которой выглядывали точёные белые ноги. Двери на лестницу не пропустили красавца, хотя были достаточно широки. Пришлось ставить охрану на ночь, а утром тянуть рояль на верёвках через большое окно во втором этаже. Несколько раз он опасно зависал (и девочка из дома напротив зажмуривалась), но всё-таки не сорвался и даже не получил ни единой царапины.
Павла так ни разу и не увидела его без чехла, но почти что два года слушала его голос. Баронесса Розен музицировала обычно часов с одиннадцати и, реже, по вечерам, так что Павла держала приоткрытыми форточки. В 1892 мелькнуло объявление о дубовых гарнитурах и белом рояле, отдаваемых очень недорого по причине отъезда из Иркутска, но Павла не доросла ещё до газет. Просто дом напротив однажды умолк. А скоро и Павлу перевезли на другую улицу.
У неё были две сестры, обе замужем и далеко от Иркутска. В последний раз приезжали, когда младшая только-только пошла. Матери, Александре Герасимовне, шёл тогда сорок первый год, а Петру Анатольевичу — сорок пятый. Время было ещё спокойное, сытое, но всё же супруги добились от дочерей обещания «поддержать нашу маленькую, если что». Но и сами крепились, чтобы прежде времени не осиротить. Когда Павле пошёл седьмой год, в практичном уме Петра Анатольевича зародился план: дом продать, вместо него прикупить флигелёк, а оставшиеся деньги потратить на гимназию. Так, чтобы полный курс и с дополнительными предметами (танцы, музыка, второй иностранный язык).
Сначала хотели подготовить Павлу к поступлению сами, года за три, но всё же не стали рисковать и наняли дорогущих репетиторов. А на фортепиано сэкономили:
— Больно дорого, да и тесно у нас, некуда ставить, — оправдывалась Александра Герасимовна. — Вот когда уроки пойдут, и станет видно, покупать, не покупать.
Не купили. Преподавательница не решилась настаивать, и за три года Павла дальше гамм не продвинулась. На четвёртый же год уроки музыки и совсем прекратились: дома решили, что у Павлы нет способностей и большого интереса. Она и сама старалась так думать и почти поверила в это, но всё же часто задерживалась у доходного дома, где когда-то Розены снимали целый этаж и лучшую комнату отдавали роялю. Собственно, Павла и сейчас его «слышала», открывая окно.
Осенью 1918-го ей довелось поработать стенографисткой в правлении Народного университета — и белый рояль снова выглянул из кустов. Председательствующий Павел Васильевич Зицерман взмахивал невидимой дирижёрской палочкой и продолжал почти что речитативом:
— Мы должны решиться на серьёзную материальную жертву — ассигновать треть своего годового бюджета на устройство образцовых музыкальных классов. И, конечно, мы должны поддержать уже существующий при университете симфонический оркестр. Если это удастся, то будут концерты в уездных центрах и в деревнях, а именно к этому мы и стремимся. Коллеги, нам выпало жить в удивительное, противоречивое время, когда в разгаре война со всем, что из этого следует, а, с другой стороны, в Иркутске вот-вот начнутся гастроли оперной труппы «Художественный ансамбль», в которой (вы только вдумайтесь) три баритона, три баса, пять теноров, пять сопрано, а также контральто и меццо-сопрано»!
«Конечно, курсы фортепианной игры и теории музыки от госпожи Гливинской мне пока что не по карману, но хороший инструмент купить можно, и по сходной цене: уезжающие не торгуются, — прибрасывала Павла, возвращаясь домой. — И что мне мешает послезавтра отправиться на Музыкальное утро в 1-е Общественное собрание? Кстати, и родителей приглашу: надо же готовить их к моим занятиям музыкой»!
Довольно и чёртовой дюжины
Павла Петровна обещала себе оставаться беспристрастной, отстранённой — стенографисткой и только. Но всё-таки забывалась, сопереживала, огорчалась, сердилась и возвращалась домой разбитой. Чтобы снова пообещать себе «ни во что не вмешиваться».
На собрании Иркутской мещанской управы в конце января 1918-го среди прочего обсуждали и возможность несения повинностей женщинами. Мещанский голова даже не уточнил, о каких повинностях речь, а спросить было некому: ни одной представительницы сословия на собрании не наблюдалось.
Тумбочка стенографистки была вплотную придвинута к столу помощника головы, и Павла тихонько спросила:
— А что: женщинам появляться здесь не положено?
— Да что вы такое говорите? У нас вход свободный. И о собрании нынешнем объявление было в газетах, так что кто хотел, тот пришёл.
— Ааа, стало быть, дамы знали, что в повестке будет женский вопрос, но проигнорировали. Ну тогда извините, напрасно побеспокоила.
— Да нет у нас такой моды — повестки печатать. Просто пишем, какого числа и во сколько начало.
Павла вспыхнула и склонилась над своею тетрадкой.
Вопрос о женских повинностях разбирался последним, и пока добирались до него, собрание сильно поредело: осталось лишь семнадцать человек. При баллотировке 13 из них поддержали идею обложения, то есть обеспечили большинство.
— Вряд ли такое постановление может быть правомочным, — снова зашептала Павла помощнику головы. — Очень серьёзный вопрос, огромного числа женщин касается и уже поэтому не может решаться дюжиной голосов.
Помощник головы так взглянул на Павлу, будто собирался отправить её за дверь. Вероятно, так и случилось бы, но тут зашумела четвёрка, голосовавшая против, и Павла затрепетала: они говорят то же самое, что и она!
Опытный голова ловко вырулил, отодвинув окончательное решение до другого раза. Павлу Петровну он потом похвалил за аккуратный, подробный и очень грамотный протокол. Но к её услугам в мещанской управе уже более не прибегали.
Отец огорчился, но лишь мягко заметил, что, Павла, может быть, не совсем и права: монастырь-то чужой как-никак.
А мама, как обычно, не сдерживалась:
— Извадили мы её, отец, вот и выросла «генеральша»: всё-то знает она и всеми командует. С таким норовом хлеба не заработаешь, а ведь вдова, рассчитывать не на кого.
Павла молчала. Муж погиб два года назад, но она не осознавала собственного вдовства. Может, оттого что не видела его мёртвым. Может, оттого что письма с фронта ещё хранили его тепло. Севастьян был улыбчивый, мягкий, с крупными завитками волос и рыжеватым пушком на руках — его трудно было представить убитым, да Павла и не представляла. О нём и похоронки настоящей не было: он как бы остался на поле боя, но никто не видел его убитым. И для Павлы он не убит.
Жаль, что этого не поймут родители. Даже папа потихоньку наводит на мысль о втором замужестве:
— Может, ты помнишь: такая счастливая пара жила на соседней улице: собственная усадьба, лечебница, постоянные пациенты, две дочки. Но вот умер супруг — и всякий обидеть горазд. Прикупила вдова на Ланинской домик, чтоб туда переехать, но от прежних хозяев достался ей квартирант — чиновник службы контроля Забайкальской железной дороги Хлопицкий. Он, правда, дал расписку, что непременно съедет в течение года. Однако не съехал. И не собирается. При появлении новой хозяйки устраивает скандалы и чуть ли не выгоняет из своего же дома.
— Ты, должно быть, о Домбровской рассказываешь? — сочувственно переспрашивает мать Павлы.
— Да, о Софье Рафаиловне, пошли ей Господь удачи!
Павла молчит, но в ней нет тревоги. Напротив, растёт уверенность, что живёт она за двоих, и силы у неё на двоих: «Наверное, павшие передают родным свою неизжитую силу, только не все это чувствуют».
Из газеты «Единение» от 29.08.1917: «МЕСТЬ. Гражданин Цыпышев, проживающий по Набережной Ангары, заявил, что его гражданская жена Дёмина плеснула ему в лицо серной кислотой, облила правую щёку, грудь и левую руку. Причина преступления то обстоятельство, что он оставил их совместную жизнь».
Курица преткновения
Когда Николаевский остановился в Иркутске («на неопределённое время», как отвечал любопытствующим), у архивной комиссии Географического общества вновь открылись глаза и прорезался голос. Собирались так часто и так засиживались, что не могли уже обойтись без опытной стенографистки.
Павла Петровна всегда приходила в музей ВСОРГО загодя — исключительно чтобы послушать Николаевского. И после заседаний задерживалась, хоть ей и приходилось потом добираться в своё Знаменское предместье на извозчике, что очень дорого и очень страшно.
А Николаевский никуда не спешил: при музее была просторная служебная квартира. Правда, он почти всю её приспособил под хранение разного рода архивных документов, добытых в разъездах по Забайкалью. Но много ли нужно неженатому, увлечённому делом мужчине на тридцать втором году?
Было известно, что Борис Иванович командирован в Сибирь Академией наук, и главная его цель — регистрация памятников древности. Он уже осмотрел архив Петровского завода, сваленный в сарае, даже не запираемом на замок, и теперь хлопотал, чтобы тамошнюю администрацию обязали «взять энергичные меры». Съездил вместе с действительным членом ВСОРГО Подгорбунским в Тельму и теперь вычитывал разные рецепты отмывки икон для местного батюшки. Видя в Павле Петровне благодарного слушателя, не стеснялся в выражении чувств:
— За полгода советской власти Тельме продали на обёртку весь местный архив, начиная с 1762 года! Расхищены и старинные рукописи в Усть-Уде, а там хранились документы времён Петра Великого и царевны Софьи. Начало тому архиву положила ссылка непокорившихся петровским реформам бояр.
Николаевский был хороший рассказчик, но при этом, кажется, ничего не придумывал: Павла видела это и по тому, с какою уважительною серьёзностью слушали Бориса Ивановича действительные члены ВСОРГО, внушительные, солидные, но всегда немного надутые. При них Павла Петровна не задавала посторонних вопросов, а вот перед заседаниями и после них, когда все расходились, спрашивала, без опаски обнаружить свою глупость или необразованность. И ответ всякий раз выходил неожиданный, потому что Борис Иванович заходил с совсем неожиданной стороны. К примеру, Павла никак не могла определиться в отношении к декабристам:
— То они — государственные преступники, то герои…
— Так и будут меняться со всякой сменой режима. Но это в общем и целом, так сказать, а взгляд отдельного человека может определяться просто стечением обстоятельств. Вот вам пример по тем же декабристам: два чиновника возвращаются из уезда в Иркутск на видавшей виды коляске. Мало того, что их растрясло и искусали клопы в заезжей избе, так ещё и поесть с утра было негде. А лошадка, тоже, видно, несытая, еле-еле плетётся. Вдруг на развилке живописнейшая картина: на телеге, запряжённой двумя лошадьми, восседает в окружении чемоданов чрезвычайно довольный господин. На коленях его блюдо, а на блюде — запечённая курица, крупная-прекрупная и красивая-прекрасивая. За телегой конвоиры грызут сухарики, и один из чиновников спрашивает у них, кто таков? Оказалось, преступник, политический, причастен к выступлению на Сенатской в декабре 1825-го. Едет, может быть, не по чину, но по деньгам: каждую остановку оплачивает, вообще, не скупится.
И взбунтовался у чиновников ум: как же так получается, что они, государевы люди, при копеечном жаловании маются в голоде-холоде, тогда как настоящий преступник приказывает конвою остановить экипаж и пожирает совершенно один превосходную курицу? То есть (и на это вы, Павла, обратите внимание) праведный гнев совершенно не распространился на продажный конвой. Не потому ли, что он грыз сухарики? Курица — вот что послужило камнем преткновения!
Чиновники добираются до Иркутска и разрабатывают изощрённый план мести. А в результате наверх уходит донос о будто бы продолжающейся противоправительственной деятельности нераскаявшегося преступника.
— Ему заменили ссылку каторгой?!
— Нет, обошлось: доносчики были изобличены. Но не это главное, вы же понимаете?
...Николаевский отбыл из Иркутска в июле 1919-го, и Павла Петровна узнала об этом чуть не последней. Шла мимо музея ВСОРГО и решила зайти, но встретил её не Борис Иванович, а действительный член Подгорбунский:
— Да, Николаевский — страстный архивист. Но он ещё и видный меньшевик — вы разве не знали? Да, направлен в сибирскую командировку Академией наук. Но и своей партией тоже. Выполнил задание и уехал. Кажется, в Москву.
Справочно
Николаевский Борис Иванович (08.10.1887, Уфим. губ. — 22.02.1966, США), сын свящ., большевик (с 1903), меньшевик (с 1906), архивист, историк, в 1922 выслан, директор Гуверовского института, сочинения: «Конец Азефа» (Берлин, 1931), «История одного предателя» (Берлин, 1932), «Тайные страницы истории» (Москва, 1995), «Из архива Б. И. Николаевского» (Москва, 2010), жена: Анна Бургина (1899–1982), «Русские масоны и революция» (Москва, 1990).
Реставрация иллюстраций: Александр Прейс