Иркутские истории. Правило исключения

«Просто Пётр Васильевич понял раньше других, что уход из Иркутска большевиков не означает автоматического возврата к привычному. Полгода в совдепии не прошли бесследно, самый воздух теперь другой, а ход мыслей и просто непредсказуем». Что правда, то правда: любые перемены — добрые ли, плохие ли — меняют все и навсегда. Валентина Рекунова продолжает знакомить нас с неповторимыми «Иркутскими историями».

Павел Иванович Фёдоров, детский доктор и редактор «Свободного края», исчез с улицы Большой во время разговора с приятелем — тот лишь немного отвлёкся на великана, несущегося в санях. Для такого ездока они были безнадёжно малы, и подобранные ноги торчали как жерди. Изо рта торчала трубка с длиннющим чубуком, но при этом удивительный персонаж нещадно бранился и так отчётливо выкрикивал каждое слово, будто и не было у него никакой трубки. Изумлённый, приятель повернулся к Павлу Ивановичу, однако не увидел его.

Поблизости располагался магазин, но он был закрыт. Ещё была арка — но не стал же бы столь достойный человек в неё прятаться! Приятель огляделся, потоптался растерянно, дёрнул ручку магазинной двери, заглянул в арку и даже прошёл её всю, но Фёдорова не обнаружил. Не объявился тот и на другой день.

Кроме знакомых Павла Ивановича хватились и в Реввоентрибунале, где на него заведено было дело. Один из судей, который не жаловал ни докторов, ни редакторов, процедил сквозь зубы: «Интересно, сам почуял арест или кто-то предупредил?»

В день своего исчезновения Фёдоров поднялся очень рано и на свежую голову дописал передовицу. Всё указывало на то, что газету не закроют, как минимум, до конца января, а, возможно, и дольше. Да, конечно, Павел Иванович знал, что на днях арестовали редактора «Иркутской жизни» (прямо на улице, по дороге на работу), но ведь это было и ожидаемо: играл человек с огнём, рисковал безо всякой меры. А у «Свободного края» позиция взвешенная, умеренная — не за что арестовывать.

— И предстоящее разбирательство в иркутском Реввоентрибунале чревато разве что общественным порицанием, — уверенно говорил он приятелю, встреченному по дороге в редакцию. — Новоиспечённые «судьи» не чувствуют в себе силы и за внешней бравадой скрывают внутреннюю неуверенность. Потому и держат при себе этого сумасшедшего анархиста Пережогина, всегда увешанного бомбами.

И на этих словах Павел Иванович увидел несущегося по Большой Пережогина. Длинные седые кудри Ефима развевались вокруг непокрытой головы. Белая куртка из брезента, даже и не застёгнутая, спускалась до самых сапог, невероятно высоких. Он и ростом был в целую сажень, и косая сажень в плечах, а усы жгуче чёрного цвета свисали как два воронова крыла.

Павел Иванович и подумать ни о чём не успел — просто отступил в арку. И до самой июльской смены власти в Иркутске ни разу об этом не пожалел.

Час Пережогина

Солнечное январское утро было хмуро для Ефима: тяжеленный металлический блин давил на мозги, и даже пробежка в саночках по Большой не поправила смурную голову. Но когда он с отрядом в 16 винтовок и 16 ручных бомб выступал от здания Центросибири, голову отпустило. И в типографию «Гранит» он не вошёл, а влетел, зажигающий и победный.

«Свободную Сибирь» напечатали ещё затемно, а теперь раскладывали по пачкам.

— Крепче вяжите, чтоб удобнее было грузить! — распорядился Ефим. — Конфискация!

Красногвардейцы тут же, в типографии реквизировали грузовик и вывезли весь тираж. А Пережогин остался ещё и собственноручно рассыпал набор. Для верности снял с печатных машин подшипники и приказал увести их вместе со шрифтом.

Когда же дверь за ним облегчённо ухнула, вслушался в тихий ропот с другой стороны и разобрал:

— Вроде бы и водкой от него не несёт, а ведь как пьяный!

Довольно расхохотался: ещё с весны 1917-го у него обострился слух, прямо не по-человечески. Да и видел он теперь не по-человечески далеко. И долговязая нескладуха фигуры обрела неожиданную внушительность. Пережогин стал носить сапоги за колено, тонкие и в обтяжку, как чулки. В армии так не ходили, но анархисты многое позволяют себе, особенно при большевиках. Те как будто стесняются своих новых попутчиков, но покуда не могут без них обойтись — и, главное, не мешают, мандаты на обыски с реквизицией выдают! Самый надёжный в этом деле Зотов: он, хотя и начальник всей охраны Иркутска, а по виду совсем мальчишка. Пережогин в свои тридцать семь для него что дядька. И для Парнякова он дядька, пусть тот и председатель отдела народного образования губисполкома. Зотов сильно остро заточен, а в Парнякове нету ярости. И не будет. Но как без ярости-то? Вот пришли недавно на склад Кухтерина, за газетной бумагой, а тамошние в отказ: мол, всё в банке заложено. Он, Ефим, понятное дело, никого не слушал, а сходу реквизировал пять тюков, а на остальные арест наложил, своим именем. Он же знает: комитет советских организаций задним числом всё узаконит. И Парняков знает, но всё одно конфузится. Понька, мать его!

Эти образованные сильно странные: в редакциях прямо заискивают перед печатниками, терпят убытки от их забастовок и «праздников» — почему? Разве не видят они: стоит только поблизости появиться красногвардейцу, даже и без винтовки, как печатник скидывает весь форс — и с глаз долой?

И наборщики в типографиях почему-то считаются второсортными, хоть, по Ефиму, так лучше других: ни перед кем не заносятся, но никого ведь и не боятся. Один старый пень, почти дед, прямо влепил ему (Пережогину! ), когда из «Гранита» вывозили шрифты:

— С виду шибко грозные вы, красногвардейцы, да и правда: прибьёте, не задумавшись. Но чуйка у вас покуда слаба: не видите настоящей крамолы-то, а за пустяк, за бессмыслицу арестовываете тираж, машины останавливаете.

Может, и так, может, и правый он, только Ефиму всё равно. Главное, что теперь его, Пережогина, время, и он покуролесит ещё. Если здесь станет хуже, дальше уедет, на восток. Солнцу навстречу!

Он, и правда, к лету перебрался в Читу, ну а там первым делом пошёл за мандатом на проведение обысков. С реквизицией. В августе участвовал в ограблении банка. А убили его в сентябре. В Благовещенске.

Справочно

28.01.1918 иркутским Реввоентрибуналом рассмотрено первое в его практике литературное дело. Редактору «Иркутской жизни» Доброхотову инкриминировали призыв к забастовке железнодорожников. Секретарь редакции Манн показал, что обвиняемый вообще не видел злополучную эту заметку, отправленную в набор «исключительно с целью информирования читателей». Обвинение пеняло редактору, что газета «не бросила все силы на то, чтобы бороться с забастовкой железнодорожников». Доброхотов в последнем слове возвышенно рассуждал о журналистской невинности и уличал трибунал в стремлении кастрировать прессу. Публика, переполнявшая зал, явно благоволила Доброхотову, что, кажется, и смягчило ожидаемый приговор до 1000 руб. штрафа.

26.02.1918 иркутский Ревтрибунал рассмотрел дело издателей «Свободной Сибири» Б. И. Алкуновича и Н. Н. Алексеева на предмет публикации воззвания атамана Семёнова. Обвиняемых приговорили к штрафу в 6000 руб., а в случае несостоятельности — к 3 месяцам общественных работ на угольных копях Сибири.

С марта 1918 г. в Иркутске выходили и «Вечерние известия Иркутского губернского совета рабочих, крестьянских и солдатских депутатов». В продаже они появлялись в 5 час. вечера и предлагались по 25 коп. за экземпляр. Редакция располагалась в Доме советских организаций (Большая, 27).

Повреждённое время

Деловой Иркутск был весьма озадачен небольшим объявлением в местной прессе от 18 июля 1918-го: «Ликвидируя свой Аукционный зал, прошу лиц, имущество коих находится ещё у меня, озаботиться взятием его до 1 августа. За деньгами и справками прошу обращаться в мою квартиру рядом с Аукционным залом ежедневно, кроме праздников, с 10 до 15 час. П. Собокарёв».

А надобно уточнить, что Пётр Васильевич был единственным из известных предпринимателей, кого не коснулась большевистская реквизиция: за полгода совдепии у него так и не изъяли просторное благоустроенное помещение в самом центре города. А ранее, во время декабрьских боёв, Аукционный зал счастливо избежал разрушений, хотя соседние здания пострадали. И вот теперь, когда город предвкушает возвращение в прошлое, Собокарёв отходит от дел. Можно было б понять, если бы он сошёлся с большевиками, но ведь нет, Пётр Васильевич ведёт тот же образ жизни потомственного дворянина. Правда, очень открыт, но он и прежде никогда не кичился, по давно заведённому им обычаю раздавал бедным «хлебные деньги», состоял в попечительствах. И сейчас патронирует детский приют, где кроме грамоты обучают переплётому и сапожному ремеслу.

Коротко говоря, с такой репутацией, как у Петра Васильевича, дела не бросают. Должна быть причина, возможно, невидимая постороннему глазу, но очень серьёзная. Вдруг знает Собокарёв, что другим неизвестно, и сделал уже свой расчёт?

Так думали торговцы, подрядчики — люди, озабоченные переменами и жаждущие предугадать хоть общий контур. И в их суждениях была своя логика, но логика, ограниченная рамками делового подхода. А Собокарёв, энергичный, практичный, расчётливый, повернулся неожиданно новой гранью, невидимой для их глаза. Это вызывало досаду, раздражение.

Совсем иначе рассуждал Ольшанский Андрей Андреевич, в недавнем прошлом старший чиновник особых поручений при иркутском губернаторе, а ныне — председатель Добровольного пожарного общества. «Ничего удивительного, — говорил он себе, — просто Пётр Васильевич понял раньше других, что уход из Иркутска большевиков не означает автоматического возврата к привычному. Полгода в совдепии не прошли бесследно, самый воздух теперь другой, а ход мыслей и просто непредсказуем. Как долго продержится новый «старый режим», неведомо никому. Вероятно, Собокарёвы решили уехать от неопределённости».

— Нет, Андрей Андреевич, деревья, которым под шестьдесят, не пересаживают, — улыбнулся при встрече Пётр Васильевич. — А я после прошлогодних боёв на улицах ощущаю себя на все восемьдесят. Да, мой Аукционный зал не разбили и не сожгли, но и так называемая «удача» потребовала стольких сил, что, если не остановлюсь, упаду. Да, сейчас безопаснее жить, например, в Маньчжурии, но неожиданно оказалось, что не хочу оставлять Иркутск, в котором я 35 лет. И он не отпускает меня, ведь здесь много мест, с которыми тесно связан — как гласный думы, член управы, директор промышленного училища, председатель правления Общества вспоможения приказчиков, отец троих детей, наконец. Кто-кто, а уж вы-то меня понимаете.

— Иначе и сам бы скрылся — как мой предшественник на посту чиновника по особым поручениям при губернаторе. Впрочем, и его понимаю: у каждого свои виды на прошлое и на будущее. Я вот представить не могу, как расстаться с товарищами по Добровольному пожарному обществу.

Ольшанский, и в самом деле, никуда не уехал. В 1926-м его притянули к расстрельному процессу над руководством горкомхоза. Собокарёва арестовали годом позже, обвинив по статье 58 УК РСФСР. Андрей Андреевич умер в 1929-м, дата смерти Петра Васильевича неизвестна. Хроники же Добровольного пожарного общества сохранились неплохо.

Справочно

В 1913 г. содержание пожарных обозов Иркутского добровольного пожарного общества обходилось по 1350 руб. в месяц: в 1914 г. — по 2254 руб., в 1917 г. — в 6345 руб.

Из газеты «Наше дело» от 14.12.1918 года: «Иркутское добровольное пожарное общество принимает поставку дров и других грузов во все районы города. Имеется хорошая тройка лошадей для катания. Запись в помещении общества, угол 1-й Солдатской и Графа Кутайсова, с 5 до 8 вечера».

Я ничего не почувствовал

Благодаря иркутским газетам сохранились и фрагменты из дневника офицера Бийского полка, незнакомого, кажется, ни с Пережогиным, ни с Ольшанским, ни с Собокарёвым. Но крепко с ними связанного общим временем. В котором каждый отразился по-своему, да.

«Июль 1918. Мы прошли от станции Белой до станции Тельма походным порядком. У нас в роте есть маленькая собачка и кошечка. Они — наши спутники, их мы несём попеременно на руках. На привалах они нас забавляют.

Пыль стоит столбом, лезет в рот, в глаза, в уши. Я иду сзади с двумя женщинами-добровольцами, которые поступили к нам в полк и теперь разделяют труды походной жизни. Вдруг останавливаемся: крик, стон. Всадники скачут в кусты и к кирпичному сараю — ищут, догоняют кого-то. Я тоже пробираюсь вперёд и вижу: лежит избитый до полусмерти мальчик лет тринадцати; голова у него в крови, он плачет и трясётся. Оказывается, это иркутский извозчик, №971. Какой-то человек сговорился с ним ехать в Иннокентьевское за 30 руб., но в поле стал бить кирпичом по голове. Выбросил из пролётки, забрал кошелёк, лошадь — и удрал бы на ней, если бы не появились мы.

Пока наш командир его допрашивает, слышатся выкрики: «Расстрелять!», «Кончай его!» Преступник сопротивляется:

— Я — анархист! Не имеете права меня расстреливать! Я — сумасшедший, я — душевнобольной!

Слышится глухой залп. Здесь же, у сарая, его и закапываем. Некоторые из наших аплодируют, некоторые протестуют. А я вообще ничего не чувствую. Видел тысячи смертей на войне — и огрубел.

Мы продолжаем путь и вечером вступаем в Иркутск. Идём стройными рядами, поём. Из окна второго этажа какой-то господин хлопает в ладоши, кричит «ура!» Сгущаются сумерки. По улицам прогуливаются праздные, весёлые, разодетые люди. Город дышит свободно.

Нас размещают в большом безлюдном здании; я кладу мешок в угол и отправляюсь за водой, чтобы смыть грязь, прежде чем растянусь на полу и усну крепким усталым сном».

Реставрация иллюстраций: Александр Прейс