Иркутские истории. Смена «коней» на переправе

Листвянка привычно справлялась с нашествием гостей и в Новый год и всю праздничную неделю января. Мы привычно наслаждались благословенным байкальским воздухом, такими родными и всегда новыми видами Великого озера и приютившихся у подножия гор поселков. Но Валентина Рекунова, по «Иркутским историям» которой наши читатели очень соскучились, предлагает совсем другой ракурс и другие виды.

Несостоявшаяся казнь

В начале ноября 1917-го у Власова, мастера механического цеха Байкальской переправы, неожиданно пропал голос. Власов не простужался, не напрягал связки, но вдруг замолчал. И продолжалось это почти две недели. Когда же голос вернулся, он оказался совсем другим — грубым, резким, отрывистым, похожим на лай. Но завораживающим, особенно когда Власов кричал о благе народном. Он и прежде, с марта семнадцатого, визжал «Бей буржуев!», «Смерть учредилке!», но тогда выходило просто смешно и глупо, теперь же Власова невозможно не слушать: гипнотизирует. На переправе он — наиглавнейший агитатор, и его поддерживает командир отряда красногвардейцев Вавилов.

Никто и не удивился, когда лающий мастер цеха возглавил местный совет, но его вторжение в Техсовет, состоявший из одних инженеров, смутило многих. А Власов и дальше пошёл — силой красногвардейских штыков занял место начальника переправы. И стал увольнять неугодных специалистов, принимая совершенно случайных людей с одним несомненным «достоинством» — готовностью его поддержать.

Сопротивлявшимся Власов грозил доносами о неблагонадёжности и, должно быть, писал их, свято веря в бесчисленных «контриков». Постепенно в безумной его голове вызревал план убийства несогласных, и в июне 1918-го он уже громогласно объявил, что имеет разрешение на их казнь. При этом Власов размахивал списком из семи человек: конторщика, капитана в отставке А. Е. Козина, плотника, подпоручика в отставке Д. Н. Решетникова, плотника, члена партии эсеров И. С. Сыресенкова, конторщика Сенжеренко, председателя местной ячейки эсеров И. Г. Бурдакова, секретаря местной ячейки эсеров, студента Адриана Оборина и ещё одного «враждебного элемента», подозреваемого в авторстве газетных заметок.

Между тем из Иркутска прибыл некто Павел Журавлёв. Полномочия его были не очень ясны, но многие подозревали, что этот командированный заслан по сигналам из Лиственничного, со скрытой проверкой. Готовящуюся казнь он явно не одобрял, но действовал нерешительно, а Власов пёр буром, и тут многое зависело от командира отряда красногвардейцев Вавилова. В последний, можно сказать, момент тот связался с влиятельным родственником из Иркутска, и тот рявкнул в трубку:

— Чехословаки на подходе к Иркутску, срочно эвакуируемся!

Вавилов кинулся к Власову, а у того уже собирался народ: по Лиственничному ползли слухи об отступлении красных. Местный совет постановил собрать в единый кулак заходящие в порт «Байкал» корабли — и, действительно, подчинил себе и «Ангару», и «Иннокентия», и «Кругобайкальца», и «Лейтенанта Малыгина», и «Муравьёва-Амурского», и «Михаила». Ледокол «Байкал» с запасом угля, оружия и большевистским штабом перегнали к Мысовой, а с мелких судов поснимали машины, чтобы противник не смог ими воспользоваться.

Об отложенной казни, однако же, не забыли, назначив её на 4 июля. И хоть на этот раз дату не разглашали, один из большевиков (родственник кого-то из приговорённых или просто здравомыслящий человек?) успел предупредить и помог скрыться.

Казус Коткина

В один из июльских дней 1918-го иркутянин Коткин не вернулся домой. Мужчина он был смирный, непьющий, до женщин и политики не охотник — а потому семья сразу же обежала лечебницы, морги и заявила в полицию. Неделя поисков ничего не дала, но вот на что обратили внимание: вместе с Коткиным исчез и пароход «Иннокентий», на котором он был механиком. Впрочем, скоро нашёлся свидетель, показавший:

— Комиссары перед бегством-то из Иркутска возили цельный день мебеля, ящики с продуктами и оружие. Команду по домам распустили, окромя одного — заперли его бедного и велели молчать. А какое фамилие у него, это мне неизвестно. Вроде как собакой обзывали они его… Нет, не собакой, а вроде как котом. Вспомнил: Коткиным. Ну а уплыли они, известное дело, на Байкал.

Освободиться из плена было непросто, только во время пожара на ледоколе «Байкал», когда началось общее замешательство, Коткин улучил момент и сбежал на моторной лодке в Лиственничное. Тут его продержали несколько дней под арестом и отправили в распоряжение губернской следственной комиссии. Но по дороге он исчез, вместе с конвоирами.

Месяц родные Коткина прочёсывали дорогу до Лиственничного, но никаких следов не нашли. Теперь пропавших ищет следственная комиссия, а несчастная супруга механика ставит свечки за здравие и после молитвы строго спрашивает: «Как же так, Боженька?! Он ведь смирный, непьющий, до баб и политики не охоч — за что же так его?!»

Отступать, так с типографией!

На одном из отбитых у красных кораблей среди прочего обнаружили пачку газеты «Красноармеец» от 2 августа. Она лежала потом в конторе Байкальской переправы, даже и не развязанная, и Дарья Викторовна попросила для себя экземпляр.

Муж прочёл и удивился:

— Надо же: из Иркутска большевики отступали с походной типографией, издавали фронтовую газету, можно сказать, среди боя! Разумеется, это чистой воды агитка, и не знаю, чего в ней больше, наглости или лжи, однако не могу не признать: статья Лыткина завораживает! И пусть мужчинам и не пристало ваять стихотворения в прозе, в данном случае это уместно, мне кажется.

Дарья Викторовна отложила чтение на потом, когда соберётся вся августовская пресса, и в номере «Дела» от 25 августа сразу же наткнулась на фамилию Лыткина: «Пришли на станцию Мурино. Здесь пойман редактор «Красноармейца» поручик Лыткин и два мадьяра. Они расстреляны. Лыткин волновался очень. Один мадьяр держался очень спокойно, другой, увидя весь ужас своего положения, только содрогнулся. Лыткин же всё время дрожал. Когда его повели, он обратился к чеху: «Господин капитан!» Но тот крикнул ему: «Ни слова!» После залпа Лыткин лежал с язвительною улыбкой на мёртвом лице».

Она отложила газету, а вечером открыла «Красноармеец», прочла: «ПОБЕДА. Мы долго и много отступали. После каждого отступления мы открывали новые язвы на теле нашей молодой армии. Нам было больно их видеть, мы могли их скрыть и от себя, и от других. Мы этого не делали. С беспощадной жестокостью мы обнажали свои гнойники, мы их резали и выбрасывали. Пьянство, мародёрство, карты, женщины — всё это пережила наша армия, всё переборола, всё перестрадала. Своими руками приходилось расстреливать своих же товарищей во имя спасения армии от разложения и революции от гибели. Таков был тяжёлый путь, которым мы пришли к победе. Теперь мы залечили все свои раны, искоренили всё, что могло предать, продать или опозорить нас. Обновлённая, оздоровлённая, смелая и решительная, наша армия бросилась в наступление. Под её беззаветным натиском дрогнули ряды противника. Охваченные дикой паникой, гонимые животным страхом за свою жизнь, белогвардейцы кинули свои позиции, кинули пулемёты, ружья, пулемётные ленты, патроны, кинули всё что имели, всё, что защищали. Объятые ужасом, они на бегу сбрасывали с себя шинели, срывали патронташи и останавливались только для того, чтобы скинуть сапоги, бросить портянки и налегке лететь дальше. На протяжении десятков вёрст гнали их наши доблестные красноармейцы. Два белогвардейских полка, 2-й Сибирский стрелковый и 3-й Сибирский стрелковый, разбиты наголову и буквально истреблены. Сотни белогвардейцев, рассеянные по тайге, гонимые голодом и боязнью затеряться в тайге, выходят на железнодорожную линию и попадают в руки наших. Два свежих полка чехов и белогвардейцев, высланные на помощь уже уничтоженным полкам, после недолгого сопротивления, были также разбиты и под ударами наших войск бежали. Чехов и белогвардейцев уничтожено масса. Трупы их устлали железнодорожную линию, весь берег Байкала, и много их, убитых, валяется разбросанными по тайге. 16 пулемётов, бесчисленное количество разрывных патронов, много оружия и целые вагоны пулемётных лент, битком набитые обмундированием цейхгаузы — вот наша военная добыча. Под Мурино чехословацким и белогвардейским полкам нанесены такие удары, такие смертельные раны, от которых они вряд ли оправятся. И сейчас, когда пишутся эти строки, наша победная, наша славная революционная партия, забыв усталость, забыв сон и пищу, забыв всё, кроме чести и долга, неутомимо, с небывалой силой преследует разбитого врага, в отчаянии взрывающего пути. Сейчас мы уже далеко за Мурино, и, быть может, не сегодня-завтра будет в наших руках Слюдянка. Противник же, совершенно растерянный и смятый, не думает сопротивляться. Он спешно эвакуируется на станции Байкал, приводя её в состояние, годное для обороны. Так единым беззаветным натиском, единым могучим напором разбит, рассеян и далеко отброшен враг. Так храбрые, отважные, верные революции и своим красным знамёнам красноармейцы одерживают блестящие победы над полками прапорщиков, чиновников и чехов. И никогда ни один честный социалист, ни одна рабочая группа в мире не забудет тех неувядаемых подвигов, тех бескорыстных жертв, той великой преданности делу освобождения трудящихся всего мира, которыми отмечен славный путь солдата Красной рабоче-крестьянской армии! Да погибнут враги трудового народа, да погибнут предатели и изменники трудового народа! Да здравствует Великая Советская Федеративная республика!»

«Так вот он про какую победу говорил — над самими собой! — поняла Дарья Викторовна. — Отсюда и пружинки в словах! Красные отступают, да, но сила их прибывает. А это значит: они вернутся».

Пароходное противостояние

27 и 28 июля прошли в Лиственничном довольно спокойно: красная флотилия не показывалась. Местные земцы воспользовались передышкой и собрались в волостной управе — как в былые, досоветские времена. Говорили об открытии двухклассной школы и, в особенности, об угрозе сокращения штатов на Байкальской переправе. В том, что она неминуема, и не сомневался никто: за полгода при советах только в мастерские принято на работу более шестисот человек. Как пояснял тогда один деятель, «людям надо семьи кормить, а нам — поднимать процент пролетариев в каждой организации».

Пока земцы совещались, охрану посёлка взял на себя поручик Решетников. Он собрал отряд ополченцев, выслал разведчиков в окрестные сёла. Вечером 29-го нарочный из Голоустного сообщил о готовящемся десанте на Байкальскую переправу, так что ночь на тридцатое в Лиственничном прошла как в погребе с порохом. Но утром разведчики уточнили, что целью нападавших было всё-таки Голоустное. Сначала там высадились мадьяры и, не давая опомниться, занялись грабежом. Они погрузили на судно много скота и продуктов, а то, что осталось, забрали красногвардейцы. Судя по числу раненых и убитых, жители отчаянно сопротивлялись.

Решетников хорошо схватывал детали, и от его внимания не ускользнуло, что грабители забирали и подходившую им по размеру одежду — а это уже наводило на мысль, что враг попытается застать их врасплох, проникнув на переправу под видом гражданских. Догадка Решетникова, вольно или невольно, вызвала панику, жители хотели бежать, побросав всё имущество. К счастью, пришла добрая весть — о том, что красногвардейцы «напоролись на чехословаков».

В первые дни августа со стороны Мурино слышалась артиллеристская канонада, и в Лиственничном пристреливались в ожидании неприятеля тоже. 17 августа, ближе к полудню, показались моторная лодка и пароход «Иннокентий», непрерывно подающий гудки. Навстречу им вышли «Сибиряк» и «Бурят», готовые к бою, но оказалось, что оба судна пришли сдаваться, а вслед за ними идёт и «Антоний». В ночь на 19 августа близ Мысовой был обнаружен ледокол «Ангара». Его и пароход «Михаил» захватили врасплох, а, значит, без боя. 20 августа всё Лиственничное собралось на пристани — ждали освобождённых из большевистского плена односельчан.

После сдачи «Ангары» и «Кругобайкальца» их отправили вокруг Байкала — собирать многочисленных отдыхающих и курортников, застрявших ещё пять недель назад. А в мастерских Байкальской переправы с нетерпением ждали останки ледокола «Байкал». Инженеры прибрасывали возможности восстановления, и даже супруг Дарьи Викторовны, далёкий от точных расчётов, рассуждал:

— Да, он горел и затоплен, но металлический корпус, машины и котлы (мозг и сердце) должны сохраниться: говорят, что механик Адерман успел открыть все кингстоны для наполнения судна водой.

— Но стоит ли поднимать его? До этого ли сейчас? — сомневалась Дарья Викторовна.

— А почему бы и нет? «Байкал» затоплен на небольшой глубине, над водой высоко вздымаются его трубы. Когда водолазы закроют кингстоны, вода станет выкачиваться из секций. Затем, вероятно, потребуется подведение под «Байкал» кессонов, но это не слишком дорого.

Всё оказалось сложней: внутри затонувшего судна воспламенились смазочные масла, огонь проник в топливные ёмкости с тридцатью тысячами пудов каменного угля, а затем и до огнестрельных припасов.

2 сентября «Ангара» привела «Байкал». Вернее, его скелет: от огня устояли только котлы, обложенные кирпичной кладкой. Министерство путей сообщения распорядилось восстановить ледокол в упрощённом виде. Но и на это недостало сил.

Пронесло

Когда знойное лето 1918-го откатилось в туманную осень, Дарья Викторовна заново перебрала все события последних месяцев. И поняла, что их Лиственничное пострадало куда меньше других прибайкальских посёлков: «Близ Слюдянки и Танхоя взорвали мосты, под Посольской и Мысовой масса трупов, а нас чудом не захватило; обошлось без раненых и убитых. Вот вам и ответ на вопрос, почему в Лиственничном освободили почти всех красногвардейцев с «Иннокентия» и других кораблей».

Муж соглашался с ней, но обращал внимание и на другое:

— Недавно мне довелось осматривать бывшие позиции красных и вот что я доложу: укрепления возведены по всем правилам — как говорят, китайцами и мадьярами под руководством одного немецкого офицера. А их противниками выступали чехословаки с броневиками и аэропланом. И всё это вместе называется гражданской войной в России. И ожесточение таково, что бой, начавшись 16 июля, продолжается до 18-го включительно, с небольшими промежутками.

Дарья Викторовна слушала мужа и вспоминала августовский день, когда с Мысовой привезли команду сгоревшего ледокола «Байкал». Никто не оправился от потрясения, и один из матросов всё повторял: «Красногвардейцы не давали нам покинуть гибнущее судно. Они — сумасшедшие, сумасшедшие!»— и сам был похож на безумца.

Абсентизм

Весь сентябрь из Лиственничного отправлялись военные разъезды — ловить беглых красноармейцев. С пойманными обходились по-разному: двух подрывников убили во время задержания; добровольно сдавшихся Черепанова и Проценко отправили в Иркутск, в следственную комиссию, а Архарова и Антосяка отпустили, дав каждому по 25 розог. Тем временем волостное самоуправление готовилось к переписи: перед своим бегством большевики уничтожили много земских бумаг, а что не успели, захватили с собой. Приходилось слишком многое восстанавливать. Зато станция «Байкал» на удивление скоро оправлялась от ран; уже и внутреннюю отделку закончили, и снаружи не осталось следов недавнего противостояния. Правда, оставалась разбитой водонапорная башня, но её решили не исправлять, а отстроить заново в следующем году.

Военный гарнизон ушёл из Лиственничного в середине октября — «в виду наступившего успокоения». О нём свидетельствовало и то, что начали увольнять «за принадлежность к большевизму». Другую работу в посёлке трудно было найти, а потому выселение из служебных квартир под зиму означало уже полный крах — но профсоюз ни за кого не вступился. Он и взносы за сентябрь не собрал, справедливо опасаясь упрёков в бездеятельности.

И выборы в волостное земство дышали застарелой апатией. Напрасно спешили в Лиственничное из уездного земства и уездной управы — на встречи никто из жителей не пришёл. В порту Байкал даже и кандидатов не выдвигали. Из имеющих право голоса 1187 жителей Большой речки, Николы и Хуторов в выборах участвовали только 252 человека, да и этих собирали три дня «ходячими урнами». В итоге новое земство получилось крестьянским — при том, что большинство населения волости составляли рабочие.

Из всей наличной интеллигенции голосовало лишь 2 процента, и такой абсентизм стал неожиданностью для Дарьи Викторовны. Возможно, и потому, что первое знакомство её с Лиственничным летом 1917-го совпало с показом спектаклей местного драмкружка, и умелая режиссура, тонкая игра и сам выбор пьес были ею невольно перенесены и на всю поселковую жизнь. Супруг приискал здесь место для службы (в ледокольной конторе), а Дарья Викторовна подружилась с жёнами его новых коллег — и только месяца через два заметила мужу:

— У Байкальской переправы собственная электростанция, она исправно освещает завод и мастерские — почему же никому не приходит на мысль дать энергию в дома служащих? Это странно, очень странно.

— Да, и земство не хлопочет, и не требует профсоюз, хоть ему уж полгода стукнуло.

Ходатайство возбудили только к лету 1918-го, и начальник переправы не отказал, но не очень и расстарался, благо можно всегда сослаться на нехватку осветительных материалов.

Реставрация иллюстраций: Александр Прейс