Вероятно, в жизни каждого россиянина 2022-й станет годом политологии, экономики, истории, социологии. Даже старинные приятели, что ещё недавно говорили преимущественно о футболе, машинах и женщинах, сегодня ссорятся в пух и перья из-за различных взглядов на усилившуюся в мире напряжённость. Хотят ли русские войны? Хотят ли американцы властвовать над миром? Но когда спорить пытаются сразу обо всём, ещё больше упрощая слышанную где-то белиберду, то никакая истина в таком споре родиться не может. Скорее друзья станут врагами. Как на уроках алгебры для построения функции нужно сначала начертить систему координат, так и битва мировоззрений должна происходить, по правилам, на фундаменте максимально достоверных знаний. Смогли же в XIX веке славянофилы и западники сформировать культуру салонного спора, занимавшего обычно много часов. А как иначе? Ведь давно известно, что на каждый вопрос существует простой, ясный и неправильный ответ.

Система координат

Как же доказывать свою правоту, если будущего никто не знает, всё относительно, а возможности нашего знания ограничены? Даже понятие «уроки истории» сомнительно. Когда мы говорим об уроках, то подразумеваем то, что можно выучить и применять. В XVIII веке историк Габриэль де Мабли так и наставлял принца Савойского: дескать, Ваше Высочество, история повторяется, в неё встроен копировальный аппарат, и стоит изучить опыт успешных правителей, чтобы знать ответ на каждый всплывающий вопрос. Позднее восторжествовала противоположная точка зрения: ни одна ситуация не похожа на другую, а вывести из опыта викторианской Англии рецепты для сегодняшнего Сингапура невозможно. Нашу страну в 1990-е годы специалисты часто называли «Веймарской Россией», намекая, что за несвойственными нашему менталитету вольностями неизбежно возникнет что-то похожее на Третий рейх. Однако в 2000-е история Россия пошла другим путём, и ходовой некогда термин успел забыться.

Истина, похоже, опять где-то посередине. Сегодня исторические аналогии сравнивают с дворцами барокко, которые все различаются, но у них есть общие элементы стиля. Или с калейдоскопом, в котором при вращении одни и те же элементы складываются в различные узоры. Исторические аналогии – лишь подсказки относительно будущего, которое всегда носит вероятностный и сценарный характер. Они помогают отделить возможное от невозможного. Допустим, некий политик доказывает, что из кризиса нужно выходить определённым путём. Но если мы рассмотрим два десятка примеров и увидим, что никто и никогда этим путём из кризиса выйти не смог, то позиция оратора станет шаткой.

Что это даёт нам, любителям поспорить? Ну хотя бы выключить из контекста беседы явную ахинею – вроде той, что миром правит Бильдербергский клуб, а сионские мудрецы хотят уничтожить Россию. Современная история той же Германии полна мифов, развенчание которых даёт богатую пищу для ума. Едва ли не самый известный из них гласит, что после окончания Второй мировой войны немцы в ужасе отказались от своего имперского прошлого и стали убеждёнными демократами. Историк Николай Власов из Санкт-Петербургского государственного университета отмечает, что на самом деле факты другие. Значительная часть населения ФРГ 1950-х считала Гитлера выдающимся лидером, а период 1933–1939 гг. – лучшим в истории страны.

Аналогично после поражения в Первой мировой войне тоска по империи вылилась в лютое неприятие Веймарской республики. В гиперинфляции и безработице оказались виноваты не развязавший войну кайзер Вильгельм II, не лидеры стран Антанты, возложившие на Германию непомерные контрибуции по Версальскому миру, а правительство Веймара, пытавшееся, подчас успешно, этот бардак разгрести. Напрашиваются аналогии с Россией начала 1990-х. В народных бедах той поры по сей день чаще обвиняют Гайдара и Чубайса, а не старцев из политбюро, заложивших под советскую экономику несколько здоровенных фугасов ещё в конце 1970-х.

Хотя исторический путь России сильно отличается от германского, у немцев есть и до боли знакомые черты. По ряду причин Пруссия и другие германские государства к началу XIX века всерьёз отстали от передовых Англии и Франции. И после разгрома пруссаков Наполеоном родился Sonderweg – классическая концепция «особого пути», согласно которой Германия не догоняла «передовиков», а противопоставляла себя им. К слову, на «особый путь» ту или иную страну толкает чаще всего фрустрация – чувство национального унижения от военного поражения или потери части территорий.

Николай Власов отмечает потрясающую вещь: в стране Шиллера и Гёте взгляды на природу германского народа противостояли идеям Просвещения! Немецкая культура искала свой фундамент в рыцарском духе Средневековья, а французское преклонение перед разумом казалось ей пошлым. С этой идеей превосходства своей «культуры» над их «цивилизацией» немцы ринулись на поля сражений Первой мировой – закончилось всё не слишком здорово. И тогда, и в конце 1940-х интеллектуалы всего мира задавались вопросом: а можно ли относить Германию к Европе? Или она вечно будет выбирать себе фюреров и устраивать войны? Сегодня такой вопрос даже представить себе сложно.

Но читатель вправе задаться другим вопросом: а откуда тогда взялся пресловутый «комплекс вины», которым якобы измучены современные немцы за грехи национал-социализма? Если у поколения проигравших его не было, сколько бы англосаксы ни водили их на экскурсии в концлагеря? И почему сегодня в Германии нет ни малейшего запроса на борьбу за «жизненное пространство»? Ответ современных историков – из-за экономического роста. Бурный подъём, случившийся в ФРГ в 1950–1970-е годы, убедил немцев, что демократия и многопартийность – неплохая штука. И зачем нужны сплочение нации и новые походы с ружьём, если и так всё супер? Когда высокие зарплаты принесли комфортную жизнь, пришло понимание и варварства отцов-нацистов.

После войны превалировало мнение, что во всём виноват Гитлер, околдовавший германский народ. Но в 1970-е историки предъявили немцам доказательства преемственности идей национал-социализма от Бисмарка к Гитлеру и сделали вывод, что Третий рейх был предопределён менталитетом граждан. Опять же никто никого не удалял из друзей. Но ещё одна группа историков показала, что легче всего загибать пальцы, ища подтверждения случившегося: жажда реванша, расистские теории и прочая. Гораздо сложнее увидеть то, что противостояло приходу нацистов: либерально настроенная буржуазия, интересы свободной торговли, идеалистическая философия. Если бы Великая депрессия не добила Веймарскую республику экономически, то про Гитлера, возможно, и не слышали бы за пределами исторических факультетов.

Урок демократии

Так чем всё-таки кухонный спор отличается от научного? Прежде всего на кухне редко уместна сложность, которая необходима для точной диагностики процесса. Если заявите, что нацистский режим был закономерен, но не являлся неизбежным, вам скажут, что вы «мутный», и отправят в магазин «за ещё». Но в гуманитарных науках хорошая теория как раз та, что объясняет наибольшее количество известных фактов.

К примеру, до Второй мировой войны существовало два глобальных подхода к изучению модернизации: марксистский и расовый. Марксисты ставили во главу угла пролетариат, классовый подход и «железные законы». Дескать, социалистическая революция неизбежна, потому что пролетариат обречён нищать. А нищает он потому, что растёт производительность труда, станки вытесняют людей и капиталисту требуется всё меньше рабочих. Марксу не приходило в голову, что по мере развития производств линейки товаров тоже вырастут, а сами пролетарии лет через сто смогут приобретать не только одежду, еду и пиво. Что три четверти рабочих мест будут созданы не у станка, не в поле, а в сфере услуг. Сегодня марксистская теория настолько не вписывается в известные факты, что обсуждать её всерьёз можно только в разрезе ретроспективы.

По сравнению с коммунистами расисты выглядели прагматиками: развитие планеты двигают великие нации, сформированные лучшими культурами. Из них вышли величайшие первооткрыватели, мудрецы и воины, благодаря которым весь мир оказался во власти 5–6 великих держав. В доказательство сторонники генетического превосходства белых (а это не только маргиналы, но и Уинстон Черчилль, Бернард Шоу, Генри Форд) отмечали, что демократия, культура и экономика, созданные европейцами, несмотря на все свои преимущества, не спешат расходиться по всей планете. В Конго за три столетия после появления португальцев не смогли заимствовать колесо. В Пакистане за тот же срок не издали ни одной книги.

И обычный лондонский обыватель, прочитав эти аргументы в The Times за ланчем, сбивал пылинки с сюртука: а что, всё сходится, мы – порода небес! Если бы он перенёсся на машине времени на полвека вперёд, то с удивлением обнаружил бы, что весь мир ездит на японских машинах и держит еду в корейских холодильниках. Что международные математические олимпиады обычно выигрывают китайцы, в Индии вполне себе демократия, а в Дубае небоскрёбов больше, чем в Нью-Йорке. И расовая теория ещё тогда оказалась бы там же, где и марксистская.

Кухонный спор имеет совсем другую природу. Он сродни желанию потрясти окружающих размером. В нём главное – напором доказать собственную правоту. Его стенограмма не будет опубликована, образованные люди не будут потешаться над аргументами спорщика, вынесенных из просмотра телевизора и суровых разговоров в курилке без всякого критического анализа. Когда вам пытаются объяснить мир через «душу народа» или его экзистенциальную непобедимость – это вот оно.

Когда кто-то заявляет, что стране исторически свойственна демократия или ей, наоборот, демократия не нужна вовсе, то, скорее всего, гражданин не понимает, о чём говорит. А система координат научного спора должна опираться на факты. Часто слышишь, что британская демократия ведёт своё начало от Великой хартии вольностей 1215 года. Но примерно в те же годы в Венгрии приняли Золотую буллу, имевшую схожие содержание и цель – ограничить власть монарха законом. А в королевстве Леон (на территории сегодняшней Испании) подобный документ появился ещё раньше, чем у англичан. Можно ли назвать Венгрию и Испанию колыбелью демократии, если она восторжествовала в этих странах только в 1970–1990-е годы?

Демократия вообще никогда не вводится указами, она возникает из борьбы. Нигде после 1650 года не было иначе – вот в чём факт, который часто не видят на кухнях. Даже Швейцария, которая якобы не воевала 500 лет, шла к демократии через кровавые распри 1830–1840-х. Логика альянсов, а не революции регулярно заставляла сильных мира сего предоставлять права широким массам. Франция во времена мушкетёров Дюма не могла соперничать с колониальной Испанией без развитой налоговой системы. И чтобы самому выжимать своих подданных, Лувру требовалось защитить их от феодалов – вот и причина дать права городам и созвать Генеральные штаты. А в Польше и Пруссии, наоборот, острого конфликта элит не возникло – соответственно, и демократия не задалась.

Демократия – это не объединение сознательных граждан, это способ организоваться так, чтобы злые и алчные друг друга не сожрали. Первые парламенты и близко не были инструментом народовластия – просто элитам где-то нужно было согласовывать свои интересы, когда ни одна сторона не могла решить вопрос силой. Если же согласование оборачивалось хаосом и смутой, то возникал запрос на «сильную руку», которая всех рассудит. Но при хорошем раскладе выяснялось, что права элит проще защищать в условиях широкой политической и экономической конкуренции. В Великобритании широкая демократизация началась с борьбы католиков за свои права в 1832 году, а до этого даже богачи вроде сквайра Трелони из «Острова сокровищ» на выборах не голосовали.

А как же Великая хартия? Современные исследователи долго напрягали извилины, вгрызались в старые манускрипты, но так и не нашли никакой связи между древними демократиями и современным успехом тех или иных стран. С кухни она, похоже, виднее. А вот сам успех с демократией крепко связан, поскольку иного способа контроля общества за властью так и не придумали.

Теория модернизации

У читателя может создаться впечатление, будто современная гуманитарная наука устроена как Верховный Совет СССР: все здравые люди солидарны друг с другом и, что считать истиной, утверждают единогласно. Конечно, нет. Скорее честолюбивые исследователи ищут на огромной прожаренной туше сырые места, готовят их по-своему и ставят на стол. А нуждается ли их блюдо в доработке или с него и так пальчики оближешь, видно по реакции гурманов. Но даже если научная полемика сильно искажала первоначальную идею, она всё равно оставалась связана с конкретным именем. И становилась частью научной системы координат.

Вряд ли американец Уильям Мак-Нил в 1960-е годы первым в истории понял, что именно раздробленность Европы лежала в основе её успеха. Но это он сформулировал столь чуждую русскому менталитету мысль: «Хронические войны, являющиеся результатом непрекращающегося политического многообразия, долго были весьма болезненной, но мощной основой жизнеспособности Запада». Проще говоря, отстающие были вынуждены перенимать успешные институты, позволяющие выстраивать сильную армию. И развивались не только в военном отношении. «Этого никогда не могло бы произойти в обществе, где у власти стоял узкий круг лиц с одинаковым мировоззрением, пусть даже гораздо лучше образованных и опытных в государственных делах», – добивает учёный восточные деспотии.

Британский социолог Майкл Манн потратил 30 лет на написание 4-томных «Источников социальной власти», чтобы убедить нас в другой трудной истине: если хочешь понять, как устроен мир, нужно изучать не государство как целостную систему, а сети власти. Европейские города богатели не от королевских указов, а благодаря коммерческим связям, выстроенным тысячами купцов и банкиров. А изучая историю одной страны, можно понять лишь политические решения: зачем, к примеру, Иван Грозный устроил опричнину. Зато причины революций нужно искать в идеях, возникших за тридевять земель и подорвавших местный уклад через запутанные международные связи.

Для перемен должен сложиться комплекс обстоятельств. Левантийская торговля, барыши от крестовых походов и независимость городов на фоне борьбы гвельфов и гибеллинов «сделала» эпоху Возрождения в Северной Италии. Но её запала не хватило на создание национального государства. Этого добилась Франция при Ришелье: большая армия, большой бюджет, разветвлённая налоговая система. Но и этого не хватило для промышленной революции, пока соответствующий комплекс обстоятельств не сложился в Англии: гарантии прав собственности, техническая революция, заокеанская торговля.

Как сформулировал Ричард Лахман, все долгосрочные изменения оказались неожиданными, агенты этих изменений были «капиталистами поневоле». Флоренция проиграла Генуе и Венеции борьбу за средиземноморскую торговлю, но ещё круче поднялась на папских финансах, которые поначалу выглядели второсортным делом.

Вопреки Марксу развитые страны не могут показывать отстающим картину их будущего. Хотя бы потому, что специализируются на производстве разных товаров. Металлургический комбинат не может показать будущее швейной мастерской. Как отмечал Чарльз Тилли, встав на определённый путь развития, страна может впоследствии устремиться в погоню за лидерами, но не может начать с чистого листа. Веками складывавшиеся правила игры будут тормозить развитие до тех пор, пока не удастся избавиться от старых неэффективных институтов.

В этом смысле нет ни буржуазных, ни социалистических революций, а есть лишь ломка стереотипов на пути от традиции к модерну, который витиеват и опасен. Как сказал Самуэль Хантингтон, «модернизированность порождает стабильность, но сам процесс модернизации нестабилен». Промышленная революция немыслима без притока в города миллионов крестьян, которые в отсутствие привычного уклада могут поддаться на самые дикие идеи вроде «весь мир насилья мы разрушим». Поэтому две революции в Англии и четыре во Франции случились на фоне экономического подъёма. Да и Россия – не исключение. Но если государство сдюжит, то потомки этих крестьян будут столпами процветания: образованными, состоятельными, инициативными.

В строгом соответствии с теорией политолога Рональда Инглхарта, безопасные условия жизни ведут к более терпимому отношению к непохожести, открытости новым идеям и культурам. Когда же мы видим вокруг заговоры и врагов, мы становимся подозрительны и нетерпимы к любой новизне. Отсутствие угроз формирует уверенность, дружелюбие и толерантность, а их разжигание – потребность в сильном лидере, который нас защитит. Поэтому «ценности выживания» часто порождают диктатуры, а «ценности самовыражения» с диктатурами несовместимы.

Нобелевский лауреат по экономике Дуглас Норт первым сформулировал, что поведение элит важнее для стабильности государства, чем действия масс. Компромиссы в верхах особенно шатки, а вероятность конфликта повышают клиентеллы. Ведь за спинами боссов стоят честолюбивые бригадиры, которые хотят денег и власти – а это возможно только через конфликт и рост влияния патрона. Мансур Олсон зашёл на ту же мысль с другого конца: временное ослабление влиятельных «малых групп» способствует модернизации. В Японии и Германии после войны сильные промышленные лоббисты стали жертвами военного поражения, а потому никто не мешал рынку развиваться естественным путём. Эта мысль российскому уму должна понравиться: многие беды – от олигархов!

В итоге современная наука даёт совсем иное представление о развитии цивилизации, чем школьные учебники. Самые большие отличия – в оценке роли личности, указов и битв. Какой великий ум породил голландское экономическое чудо в XVII веке или превратил Англию в промышленную державу?

Однако, задавая вменяемую систему координат для споров с друзьями, надо помнить и одну нелогичную вещь. Попытки в застольном разговоре после бани ссылаться на Чарльза Тилли и Мансура Олсона, организовывать доклады и оппонирования на фоне пустеющих рюмок, способны привести к куда более разрушительным последствиям для дружбы, чем обычное деление на «либералов» и «патриотов». Топоры и канделябры точно нужно убрать подальше.

Хлопок – всему голова

Когда в обывательских спорах доходит до макроэкономики, чаще всего звучит слово «ресурсы». Удивительно распространено мнение, что вся мировая политика сводится к шахматной партии за обладание нефтью, никелем или каучуком. На самом деле ещё Адам Смит показывал совсем другие источники «богатства народов».

Когда в Англии началась промышленная революция, её главной отраслью поначалу была текстильная. Жизненно важное значение имел хлопок, поставляемый с американского Юга. Тогда заменить его было решительно нечем, но сегодня нет никакой проблемы получить хлопок из Узбекистана, Египта, Бразилии или Австралии. После того как глобальная система мировой торговли сложилась и появились новые рынки, за ресурсы не воюют, а купить можно всё что угодно, даже находясь под санкциями.

Правда, ещё в XX веке Гитлер не смог бы начать мировую войну без румынской нефти и шведского железа: они требовались фюреру под рукой, а не на другом краю света, когда англичане властвуют на морях. Но версия, будто Америка напала на Ирак ради захвата иракской нефти, не лезет ни в какие ворота: расходы Вашингтона на эту затею в несколько раз превышают стоимость всей нефти Персидского залива. Нынешний бюджет Ирака в 62 млрд долларов (при Саддаме было ещё меньше) смехотворен для любого американского штата. Даже в сельской Монтане на миллион жителей – 64 миллиарда.