Как громкие призывы к внутреннему освобождению выродились в заурядный мужской шовинизм и другие малоприятные вещи.
— Что за мода пошла — выстраиваться в колонны, истошно вопить и размахивать палочкой с красной тряпицей на конце?! — Савелий Ефимович Котлер и в обычное время был ироничен, а предстоящее первомайское шествие вызывало в нём приступ сарказма. — Что ж, и ты, дорогая племянница, не отставай! Да принарядись хорошенько: демонстрация-то по центру пойдёт, много публики соберётся — вдруг засмотрится кто-нибудь из приличных! Ха-ха-ха!
Лия не хотела никакой демонстрации. И не пошла бы, когда б не одно обстоятельство: она состояла модисткой в мастерской госпожи Гватуа, что при магазине Пашет, а зарплата там меньше, чем в артелях. Сначала разница была небольшой, но возросла с появлением профсоюза портновских, белошвейных, шляпочных, шапочных мастерских. Лия и это пережила бы, только милые барышни объяснили ей, как поступают здесь со штрейкбрехерами. В общем, к дяде пришлось бежать за советом.
Савелий Ефимович пошумел с полчаса, но заключил очень здраво:
— Придётся помаршировать.
Профсоюзник сватается!
…Колонны продвигались рывками, время от времени пропускали обозы, автомобили… И тогда вспыхивали короткие разговоры.
— Короче, можно теперь один день проработать — и загулять! — объявил парень лет двадцати пяти. И картинно отставил свой картуз с огромным до нелепости козырьком.
Закройщик справа от Лии поджал губы, но промолчал.
Зато откликнулся двадцатилеток со звонким девичьим голоском:
— Какому ж хозяину такое понравится? Сразу уволит!
— А ты предъяву ему, что выпер тебя без предупреждения за две недели! Он и съест, и получишь ты за один проработанный день и ещё за полмесяца.
— А если я сдельщик, не на жалованьи?
— Всё одно!
— Как это — всё одно, если от заказов зависишь: сегодня есть они, а завтра нет!
— А тебе что за дело? Раз закон на твою сторону перешёл, то дави его сколько хошь! Нинка Васильева — знаешь ведь, рыжеватенькая такая, убиралась в семейных номерах у Ишаева и была рассчитана за прогул; но не сдрейфила, слётала в комиссию по труду за комиссаром Шумяцким. Ишаев — тот, конечно, стоял на своём, жал на то, что работала Нинка не на постоянной основе, а по вызову. Запила, мол, обещала прийти, да не пришла, а жильцы после этого отказались оплачивать номера.
— Чем же недовольна тогда, раз сама виновата?
— Так сама-то Нинка и отступилась бы, но Шумяцкий сильно упёртый. И чего удумал-то: заявился к Ишаеву на квартиру поздно вечером — вроде как протокол составлять. Тот обозлился, а Шумяцкому только это и надо: оформил гада и за оскорбление, и за нарушение постановления, уж не знаю какого.
Лия знала, что оба парня — картузники, из артели, и веса там не имеют. «Значит, просто выставиться хотят перед барышнями, — сообразила она, — но про Васильеву всё-таки не соврали. Да вряд ли и приукрасили: дядя мне рассказывал эту историю».
Во время другой остановки выскочила из колонны бойкая пожилая швея:
— В общем, так: когда приходится на работе задерживаться, берём тетрадку и отмечаем. А после относим комиссару труда.
— И что с того?
— А вот испробуйте, с вас не убудет! В мастерской Слепкова деньги кузнецы получили. По протоколу. Тетрадка та показала, как не исполнил хозяин постановление про рабочий день в восемь часов. Надо учить эксплуататоров, а мы сиднем сидим!
Закройщик справа от Лии оживился и подмигнул:
— Если только в тетрадке черкнуть, то и нам сгодится, а уж там пусть хлопочет кто должен — от денежки-то мы никогда не откажемся.
Лия не нашла что ответить. И после, когда Роза (невестка) её расспрашивала, только и сказала, будто бы в оправдание:
— Я ничего особенного не приметила.
— А я и не удивляюсь! — рассердилась вдруг Роза. — Ты и поклонника не разглядела в упор. Вот удивишься-то, когда сватать подвалит! А у него не задержится — парень решительный, профсоюзник!
Вызвалась сторожить — да и въехала в помещение вместе с мужем и сыном!
Савелий Ефимович знал, что племянницу хотят поскорее выдать замуж. Барышня появилась на свет, когда родителям было уже за пятьдесят, старшие дети давно выросли и отделились, а от большой усадьбы остался лишь крошечный флигелёк.
— Устали мы с Фридой! — жаловался брату Осип Ефимович. —Так хочется наконец покойно пожить, вдвоём, друг для друга! А то ведь всё дети на уме, восьмерых родили — восьмерых и подняли, не умер ни один. В редкой семье такое бывает, а мы, чую, надорвались; на старших хватило сил, а на Лиечке обломились, еле тянем её. Пристроить бы уж, передать надёжному человеку!
— Насколько надёжному? Мужа могут убить на войне, лошадь может сбросить его и превратить в инвалида; наконец, никому не заказано разориться и спиться, хотя из хорошей семьи и всем видом внушал доверие. Нет, дорогие мои, каждой барышне требуется профессия. А ещё лучше — своё дело, пусть и маленькое совсем. Кстати, отличная вывеска может выйти: «Шляпы Лии Котлер»!
— Покуда Котлер, а то ведь присватывается один… профсоюзник.
— А вот я его прощупаю! Как зовут кавалера?
— Миша Дорофеев. Только ты, Савелий, с ним о профсоюзах не заговаривай, а то враз поссоритесь! — взмолилась Фрида Абрамовна.
«Ну это уж как пойдёт!» — подумал, но вслух ничего не сказал.
Савелий Ефимович Котлер служил в ресторане «Метрополь», как он сам выражался, «по гардеробному департаменту». Очень был наблюдателен и в свои шестьдесят уже мало чему удивлялся. Правда, весной девятьсот семнадцатого, когда вновь разрешили профсоюзы, началось очень странное и беспорядочное движение: квасники и пивовары примыкали то к приказчикам, то к съестникам; колбасники ушли под скотобойников, рубщиков мяса и кишечников; частные курьеры объединились с правительственными, после чего к ним пристали швейцары, почтальоны, караульные, дворники, конюхи и больничная прислуга. Образовалась крупная организация, и она арендовала просторное помещение на Большой. А от этого от всего странным образом выиграла невестка брата Осипа — курьерша Розалия: она вызвалась сторожить без всякой оплаты и въехала в помещение вместе с мужем и сыном. А собственную квартиру сдала.
Вообще же профсоюзы вели себя очень по-разному. Ямщики Иркутской почтовой станции ограничились скромной прибавкой к жалованью, а местные ломовые извозчики замахнулись на оплаченные больничные для всех членов семьи. Когда на сапожно-механической фабрике Файнзильберга произошла кража кож, хозяин обвинил в воровстве рабочих; но профсоюз пригрозил забастовкой, и на другой же день Файнзильберг развёз по редакциям объявление: «Я приношу извинения моим рабочим. Слова, сказанные мною в нервном состоянии, ни в коем случае не могут быть адресованы действительно честным рабочим».
То есть по всему выходило, что с поклонником Лии следовало быть осторожным.
Клуб врагов водки, папирос и бильярда
Котлер хотел подъехать издалека, но Дорофеев был очень узко заточен и чуть не сразу на трибуну полез:
— Рабочий класс желает свою долю наследства от революции. До сих пор она дала нам немного — повысила оплату труда. Но и только! Мало у нас свободы, приходится выколачивать!
— В чём же свобода моя и от кого? Под арестом никогда не бывал, жил на чаевые. То есть как работал, так и жил. Богачам не завидовал: у них другое нутро, а ежели его нет, то не надо и ввязываться, потому что у каждого свой талант. Коммерсанту надо играть с деньгами, политическим — с властью, а уголовным — с судьбой. Но я-то этих игр для себя не желал! Да, задумывался иногда, что хорошо бы заменить чаевые жалованьем, даже и говорил про это с другими официантами…
— Да уж всякий знает, как неприятно жить в гостинице без лишних денег: вся прислуга заглядывает в глаза. Но теперь можно будет отменить чаевые силами профсоюза!
— Можно. Только вот не знаю, долго ли будут нам хозяева выплачивать жалованье и не помутится ли ум наш от непривычки к свободе. Черемховцы — те готовы уже каждый праздник отмечать по неделе, хоть нету запасов угля ни на электростанции, ни на железной дороге.
— Ну заносит, конечно, с разбегу-то. И не сразу поймёшь, что занесло, — Дорофеев наконец слез с трибуны и заговорил своим голосом: — Только всё одно польза от профсоюзов большая. Кожевенники, как только объединились, так сразу же принялись хлопотать об откытии в Знаменском предместье библиотеки, а нашим думцам это в голову не пришло! Погодите, то ли будет ещё! Вот откроем мы клуб врагов водки, папирос, бильярда — и на одних только штрафах сколотим новую библиотеку!
— Врагов бильярда? Я не ослышался? Ха-ха-ха! Что ж, удачи вам, свободный гражданин свободной страны! — Котлер не смог скрыть иронию, но Дорофеев её, кажется, не почувствал и с благодарностью пожал «дяде» руку.
Справочно
Из газеты «Голос иркутского соц.‑демократа» от 01.07.1917: «От рабочего комитета обозной мастерской. Мы заявили об улучшении своего материального положения и о сокращении рабочего времени, чтобы иметь возможность участвовать в политической и общественной жизни. И должны использовать каждый свободный час, но заняты главным образом шкурными вопросами, газетам и собраниям предпочитаем орлянку. Денежная игра и раньше считалась недопустимой среди сознательного пролетариата, а в настоящее время решается вопрос, будем ли мы жить как люди или будем опять влачить жалкое существование рабов».
Позже, когда Миша уже не числился женихом Лии, Савелий Ефимович часто встречал его на Большой и однажды сообщил:
— А ведь я вступил в профсоюз!
— Решили добиться отмены чаевых?
— Какое-то время наши официанты и швейцары гордо отказывались от них — то есть хозяева платили нам жалованье. Потом перестали, и мы в порыве благородного гнева кричали: «Мы тоже хотим быть гражданами! Поддержите наши требования, если вам дорого пробуждение в нас человека!» Но громкие призывы к внутреннему освобождению выродились, увы, в заурядный мужской шовинизм: Союз ресторанных служащих постановил не допускать в первоклассные заведения женщин-официантов. Эх, лучше б и не начинать нам — не было бы и такого позора!
Члены профсоюза воруют мешки из-под муки!
Сватовство Дорофеева совпало с забастовкой модисток. Барышни добивались всего лишь трёхнедельного отпуска, отчасти за свой счёт, но владелица мастерской Гватуа так упёрлась, что готова была разориться. Переговоры вёл Трофимов из швейного профсоюза, и за две недели он не продвинулся ни на шаг. Тогда к «шляпному делу» подключился уездный комиссар по труду Шумяцкий, и в тот же день подписали мировую. Госпожа Гватуа была очень удивлена, Трофимов выглядел озадаченным и всё повторял: «Не понимаю, как Борис это делает».
Сам же Шумяцкий явно скучал и заметил модисткам:
— Мало требуете, прямо как малахольные! Потому и кочевряжится ваша мадам. Вы бы у дамских портных чего переняли — они-то добились уже восьмичасового рабочего дня, а сейчас переходят со сдельной оплаты труда на повременную и при этом борются за повышение ставок. То есть не дают опомниться эксплуататорам, натурально в осаду берут.
Шумяцкий очень нравился дамам, но барышень он пугал своим скрытым напором, и Лию настораживало, что её ухажёр Миша так похож на него. К счастью, Дорофеева взяли в правление Союза рабочих печатного дела, и он часто дежурил в арендованном помещении на Средне-Амурской. Гордился, что профсоюз их растёт и ищет уже помещение в самом центре, с залом на 200 человек.
А дом Миндалевича на Большой, где обитал профсоюз курьеров, вдруг загорелся, и в пожаре погибли все документы и имущество четырёх семей.
— Но там ведь жил только брат с невесткой? — удивилась Лия.
— Не одни они умные, — улыбнулся дядя Савелий Ефимович, — ещё три пары поселились в конторе, чтобы сдавать свои комнаты. Сначала скромно поставили раскладушки, но вскорости потащили и тумбочки, зеркала, посуду. Вчера Роза приходила ко мне ложками одолжиться. Но родители знать об этом не должны. И про пожар им молчок!
Справочно
Из газеты «Единение» от 08.08.1917: «В настоящее время в Иркутске лучше всего оплачивается труд каменщиков и печников. Меньше всего получают чернорабочие и женщины (от 1 руб. 20 коп. в день)».
К наиболее радикальным относились профсоюзы печатников, поваров и булочников-кондитеров. Противостояние предпринимателям не исключало и внутренних конфликтов: в типографиях ожесточённо преследовали штрейкбрехеров, а булочники и кондитеры разоблачали проворовавшегося профорга, громко исключали его и долго, старательно «доводили это до сведения всех товарищей рабочих Иркутска». Были и протестные выходы из профсоюза. Так, в июне 1917 г. Иркутский союз военных чиновников демонстративно покинули 35 членов, а месяцем раньше написал заявление рабочий мельницы Белицкого Сосновский. Причиной он назвал то, что члены профсоюза воруют мешки из-под муки. В отместку разоблачённые требовали уволить Сосновского. Конфликт разбирался в Примирительной камере.
Реставрация иллюстраций: Александр Прейс