Спохватятся. Но будет поздно!
Фурсей нуждался в одобрении, даже и восхищении, а от Терентьича-то, он знал, этого не дождаться: «Опять станет спорить со мной — может, просто из вредности! Но зато ведь и не соврёт. И понимание есть у него, что к чему и зачем происходит. И главное, интерес».
Да, Терентьича занимали все перемены в уголовном мире, к которому он когда-то принадлежал. Старик давно отошёл от преступного ремесла, да и в лучшие времена ничем особым не отличился, даже и клички не заслужил воровской. Ну сделал две ходки в тюремный замок, так и те по недоразумению — у жены оказался слишком длинный язык. Но в спорах с Терентьичем удавалось обкатывать разные догадки и предположения. При этом старина не досаждал излишним общением; даже и по-соседски не захаживал. Зато очень охотно принимал у себя и с порога закидывал вопросами.
Фурсей с наслаждением выдерживал паузу и только потом отвечал. Иногда снисходительно, как сегодня:
— Ну что в тюрьме! Хорошо в иркутской тюрьме: там гуляют ветры свободы! Один бывший заключённый взялся составить для неё «конституцию». И не подкачал: теперь каждый может свободно перемещаться из камеры в камеру, да и прогулки по двору безо всяких ограничений. И самое главное: каждый вправе определиться, работать ему в заключении или нет. Уверен: даже и колония малолетних пошлёт к чёрту свой огород и оранжерею.
— Так не видать же им тогда ни морковки, ни денег за цветы! Нет, такого никто не допустит!
— Уже допустили: исполком Краевого комитета общественных организаций одобрил новую тюремную «конституцию». Да чуть ли не сам её и заказал.
— Не может такого быть!
— Это почему же?
— Да хотя бы и потому, что у тюремной кузницы военный заказ — его нельзя провалить. Краевая власть такое никогда не потерпит. Почти во всех местах заключения оборудованы мастерские, и они очень скрашивают тамошнее существование, дают заработок арестантам, а администрации помогают улучшить тюремный быт.
— Ты по-старому меряешь, по-генерал-губернаторски, но тогда другая установка была: империю не рассыпать. А теперь у власти революционеры, разрушители.
— Они, может, и приходят как разрушители, но должны ведь потом в ум войти!
— Вот к сентябрю и войдут, когда провалят оборонный заказ, когда условия заключения резко ухудшатся и повылазят чирьи от безделья. Но тогда уже поздно будет, — Фурсей усмехнулся.
— Да ты злорадствуешь никак?
— Да уж не расстроюсь: эти революционеры своё дело сделали, надо дальше идти. Слабоваты они: тюремного палача отпустили, от расправы спасли.
— А кто у нас был палач?
— Да здешний же заключённый, еврей. Ему за каждого из повешенных отдельную плату выдавали. И держали в тайне его фамилию. А когда Временное правительство отменило смертную казнь, вывезли из тюрьмы в синагогу. Однако же ни один иудей не пожелал принять его на ночлег. Раввин тоже не соглашался, но был вынужден оставить у себя до утра, чтобы отправить первым же поездом. В общем, проморгали мы палача!
— Да не боись ты! Бог догонит, коли нужным сочтёт, тут его уж забота. А ты лучше скажи мне, как наши — пользуются революцией?
Пробил час — лови минуту!
— Да по-разному. Но вообще молодцы! В Новоудинском волостном правлении было 14 арестантов, и, как только там объявился Общественный комитет, все они потребовали освобождения.
— Ага: потому что судила их старая власть, а она сама под домашним арестом.
— Вот именно! Хоть логики тут нет никакой. Но ведь отпустили же! И в Нижнеудинске сейчас очень перспективная ситуация: там тюрьма на 130 мест, а заключённых почти пятьсот. Можно давить на угрозу эпидемии и под этим прессом добиться-таки пересмотра дел. Сейчас время такое, что ветер в спину, всё получается. Багдуй Башкуев, боханский бурят, услыхал, что исправника отстранили от должности, и немедля явился на сельский сход. Так мол и так, несправедливые обстоятельства вынуждали меня идти против закона, а прежняя власть обходилась со мной слишком сурово; желаю оправдания новой властью, гуманной и справедливой!
— Неужто простили его?
— Простили: верную выбрал минуту. А покуда не передумали, рванул он в Иркутск. У нас в Нагорной части поселился. А вот Елбаев Трофим, подельник его, но куда как менее виноватый, спрятался у родни и вскорости был арестован всё тем же Боханским общественным комитетом, оправдавшим Багдуя Башкуева.
— Значит, ветер в спину не всем…
— Ветер в спину фартовым! А нефартовых нам и не жалко ведь?
— Вот скажи мне ещё: правда ли, что теперь адвокаты бесплатно консультируют уголовных наравне с политическими?
— Было в газетах объявление, но какое-то путаное… В общем, решил я сходить и проверить на себе. Проконсультировали. Бесплатно. Кстати, услышал там, в юридической консультации, очень важную вещь: надо правдами и неправдами лезть в общественные комитеты. В них теперь сила!
«Взгляд на нас должен быть сердечный»
В холодный вечер 16 марта 1917-го двери кинотеатра «Олимп» были распахнуты настежь: в зал на 400 мест набилось около тысячи человек. Это были всё жители Нагорной части Иркутска, пожелавшие вслед за другими создать свой Общественный комитет.
Благословить его прибыл член исполкома Краевого комитета общественных организаций (КОИРГ) Аполлон Николаевич Кругликов. Он стоял за кулисами, всматриваясь в публику, — подбирал нужный тон.
Здесь, на Блиновской, не наносило мочёными кожами и скотобойней, как в Знаменском предместье, но сквозь отдушку жареных семечек и орехов пробивался тот же запах натруженных за день тел. Первые три ряда отделялись проходом, а занявшие их расположились, не в пример остальным, вольготно, даже и развалясь. Кругликов задержался на них, срисовывая: взгляд дерзкий и в то же время насторожённый, плечи развёрнуты, руки спокойны; одежда добротная, сапоги лучшей кожи, неслышные; но самое главное — это запах мыла: после тюремного замка баня — первейшее удовольствие.
— Вчерашние уголовники? — быстрый поворот головы к сопровождающему.
— Они, — с нотками обречённости шепчет тот. — Вроде бы и не запугивают, а народ их боится.
— Понятно. Вы меня не теряйте: в зал войду со двора.
Неспешно вошёл, низко поклонился и поднялся на сцену. Казалось, «передние» последовали за ним: сразу же распознали своего, сидельца, неважно, что политического. «Почуяли или в газетах прочли?» — дёрнулся Аполлон Николаевич, и свербящий этот вопрос не оставлял его, пока делал доклад «Об общественных комитетах — велении нового времени». Ясно было: они много ставят на сегодняшнее собрание и будут гнуть свою линию. Кругликов даже вычислил, кому отведена роль оратора. И не ошибся.
Пышноволосый блондин, артистичный, холёный, эффектно раскинул руки, словно бы обнимая весь зал:
— В эти великие для родины дни и под серым бушлатом уголовного может забиться сердце честного гражданина! Не случайно Общественный комитет станции Иннокентьевской ещё 9 марта постановил просить о смягчении быта бывших уголовных ссыльных и заключённых. Прекрасные слова! Те, кого амнистируют, не должны оставаться поражёнными в гражданских правах. Нас и судили-то старым, коронным ещё судом, а у новой, народной власти должен быть взгляд сердечный. Наше членство в комитетах должно быть гарантировано, ведь, пока мы не войдём в комитеты, не сможем о себе позаботиться.
«Передние» развернулись в зал, рассчитывая на поддержку, но ряды сомкнулись в безмолвном сопротивлении.
Кругликов ободрился:
— Постановление Временного правительства об амнистии уголовных преступников в самом деле на выходе, но оно не вернёт вам активного избирательного права, речь может идти лишь о праве пассивном. Да, вас судили царским судом, но за антинародные преступления.
— А вас, что ли, не судили?!
— Политзаключённые не преследуют личных интересов, а, напротив, жертвуют ими для народа, — в голосе Аполлона Николаевича зазвучала обида.
Председательствующий ловко перевёл разговор на Положение об общественных комитетах. Полетели вопросы, и Кругликов очень дельно на них отвечал, но совершенно автоматически, думая о другом. Каждый день в Краевом комитете начинался с чтения тревожных телеграмм: то в Тырети освобождённые заключённые требовали срочной выдачи льготных билетов, то в Александровской пересыльной тюрьме объявляли голодовку.
Адвокат Кроль, выезжавший на место, возвратился крайне встревоженный:
— В Александровском часть военной команды сочувствует заключённым, так и заявили мне, что не станут стрелять, если уголовные снесут стены и побегут. Тамошний военный совет просит роту солдат на подмогу, но скоро и ротой не обойдёшься. Коротко говоря, предлагаю немедленно расковать всех каторжан, сократить им сроки заключения — и далее по списку.
Всё это и делается теперь, и сложно сказать, что повлияло на решение членов исполкома КОИРГ — телеграммы министра юстиции Керенского или же собственное тюремное прошлое. Второе, может быть, и вернее.
…Собрание в кинотеатре «Олимп» подходит к концу, когда Аполлон Николаевич Кругликов вдруг поднимается и не своим, тонким голосом восклицает:
— Крайисполком считает, что население должно проявить больше чуткости к освобождающимся уголовным!
«Передние» разворачиваются к залу и очень слаженно аплодируют. Раздаётся несколько хлопков из четвёртого ряда, но их никто не поддерживает.
Председательствующий быстро сворачивает собрание:
— Дело сделано: Нагорный комитет общественности избран! Завтра же приступаем к работе, так что надо ещё отдохнуть и набраться сил. Расходимся, граждане иркутяне, расходимся!
Справочно
6 марта 1917 года был подписан указ Временного правительства об общей политической амнистии, а 14 марта издано постановление о воинской амнистии. 17 марта увидело свет постановление «Об облегчении участи лиц, совершивших уголовные преступления».
В частности:
— о замене смертной казни ссылкой в каторжные работы на 15 лет
— об освобождении от суда и наказания лиц, совершивших преступления, за которые положены наказания не выше заключения в крепости, или тюрьме, или исправительном арестантском отделении (кроме лиц, совершивших посягательства против чести, самоуправство и некоторые другие)
— о снятии судимости с перечисленных выше лиц
— о снижении наказания наполовину приговорённым к каторге, исправительному арестантскому отделению с лишением всех особенных прав и преимуществ, к исправительному дому
— о замене бессрочной каторги срочной
— о сокращении срока поселения до 3 лет
Игры в предпочтения
В тот же вечер Кругликов позвонил комиссару, прикомандированному к судебному ведомству:
— Много ли уголовных у нас подпадают под освобождение?
— В Иркутске не менее семисот. Завтра будут готовы полные списки, и поедем в тюремный замок — объявлять. От окружного суда будет новый прокурор Чепик, а от исполкома КОИРГ — Тимофеев.
— Надеюсь, залётные пожелают вернуться в родные места. Мы ведь в этом им поспособствуем?
— Билеты, пособия — это в один день не решить. В Иркутской губернии пятьдесят четыре тысячи ссыльных, и их надо как-то вывозить, а стало быть, сооружать временные бараки, организовывать питание, материальную помощь. Среди амнистированных есть желающие поехать на фронт — их надо обмундировывать, размещать в казармах. Толпы освобождённых уже осаждают губернское управление, требуя деньги и документы на проезд, а дальше только хуже будет, ведь Краевой комитет поручил ему и отправку всей ссылки Забайкальской области и Якутии. Чиновники, отработав положенные часы, спят немного и выходят в ночную смену. Раньше июня не рассосётся никак, но, может, и позже, потому что будет много застрявших на Лене из-за её мелководья. Оттуда и сейчас уже бьют телеграммы — умоляют оформить в первую очередь.
— Вы как-то сводите всё к амнистии политических, а я ведь об уголовниках говорю!
— Разумеется, политическим будет отдано предпочтение. Не ждать же им, когда отправят всех уголовных!
— Пока вы играете в предпочтения, уголовные здесь осядут, известно ведь: Иркутск — город сытый, фартовый. Вы говорите, что семь сотен головорезов отпустите на свободу, а в головах обывателей они уже превратились в две тысячи. В городе начинается паника, и людей можно понять, они думают: не дай Бог, амнистируют шайку Сперанского! Как раз ведь эти грабители и убийцы с Сенюшкиной горы подали апелляцию в Главное судебное управление! И вокруг Братска новая власть очень сильно обеспокоена: всех молодых и здоровых подобрала война, а с отъездом политических и вовсе некому будет защитить одиноких баб, стариков и детей. Прореживать надо уголовников в первую очередь! Раз им Керенский дал свободу, пускай валят из нашей «гиблой Сибири».
— Вероятно, вы правы, Аполлон Николаевич, но теперешняя разгрузка от ссылки и каторги — это, как ни вертите, стихия. Всё развивается так стремительно! Всероссийский земский союз уже отправил в Иркутск два санитарных поезда на 600 политических, с бесплатной столовой, медицинским персоналом и даже поклонниками, которые украшают вагоны (Строгановку задействовали, не поверите) и репетируют приветственные речи бывшим узникам царских тюрем! И у нас, естественно, уже действует комитет помощи амнистированным политзаключённым, так что будут долгие проводы, с фотографированием, митингами на всех крупных станциях и телеграммами с пути. Попробуйте-ка пустите перед этими поездами уголовников! Одни в эйфории, другие в предвкушении и при этом ожесточены — мало никому не покажется.
— Умеете огорчить!
Справочно
Из Бюллетеня Исполнительной военной комиссии Иркутского совета военных депутатов от 14.05.1917: «Установлено, что в последних разбойных нападениях, совершённых в городе, участвовали условно амнистированные уголовные, принятые в войска по указу Временного правительства. Для возвращения досрочно освобождённого в тюрьму необходимо решение полкового комитета с заключением полкового командира, утверждённое командующим округом».
Из постановления Исполнительной военной комиссии Иркутского совета военных депутатов от 07.06.1917: «До сих пор условно освобождённые не зарекомендовали себя с положительной стороны. Систематически уклоняются от строевых занятий. Разбегаются из маршевых рот по дороге на фронт. А потому их ходатайство об уравнении в правах с остальными солдатами считать преждевременным. Оставить в силе ограничения: увольнительные до 21 часа, запрет на отпуск на дом, участие в ротных судах. Но при этом представители условно освобождённых могут участвовать в ротных и полковых судах с правом совещательного голоса».
В сентябре 1917 г. амнистированные уголовные участвовали в военном мятеже в Иркутске.
В июле 1917-го газета «Единение» получила для публикации пухлую папку из архива бывшего Иркутского жандармского управления. Гриф «Совершенно секретно» гарантировал рост подписки, но лёгкой наживы не случилось: разрозненные бумаги нуждались в пояснениях, а после недавних репрессий комментировать их было некому. Единственным самодостаточным документом оказалось донесение полицейскому департаменту господина Балабина, полковника, главы местного жандармского управления. Оно составлялось в декабре прошедшего года и представляло собой аналитическую записку о настроениях в местном обществе. То есть было одинаково интересно всем читателям «Единения», от самых старорежимных чиновников до новоявленных профсоюзов и кооператоров. И среди уголовных теперь читали и перечитывали: «Сильное неудовольствие местного населения вызывают непрекращающиеся высылки в Сибирь ссыльнопоселенцев. Постоянные разбои, грабежи и кражи, чинимые ссыльными, не дают возможности трудящемуся населению спокойно заниматься своим трудом. Население недоумевает, почему преступников не сажают в тюрьмы в России, а предоставляют им полную свободу в Сибири и при этом освобождают от воинской повинности, благодаря чему они являются как бы особо привилегированным сословием».
С июля по городу ходили слухи о «конце уголовной лафы», только мало кто принимал их всерьёз. Фурсей прощупывал где только мог, но своих людей в окружении воинского начальника пока не было, а знакомые адвокаты разъехались в отпуска. И он так и оставался в неведении, пока в августе местные газеты не жахнули объявлением от иркутского воинского начальника: «Во избежание различных недоразумений объявляю для сведения, что все амнистированные, как политические, так и уголовные, в возрасте от 18 до 34 лет, проживающие в Иркутском, Балаганском и Верхоленском уездах, должны явиться на военную службу в уездные по воинской повинности присутствия. А в возрасте от 34 до 43 лет — в управление воинского начальника».
Районные общества ссыльно-уголовных (Переваловское, Усольское, Голуметское, Гымыльское, Тулунское, Тарбагатайское и другие) громыхнули в ответ: «Все ссыльно-уголовные поселенцы Черемховского каменноугольного района и всех других предприятий на железных дорогах, в сельском хозяйстве, а также имеющие свои мастерские, работающие на оборону страны, заявляют протест против несправедливо объявленной мобилизации уголовных ссыльных. Требуют восстановления в гражданских и политических правах, двухмесячного отпуска на родину и лишь после того мобилизации на общем основании». Газеты напечатали эту резолюцию, а Фурсей битый час доказывал советчику своему, Терентьичу, что «у нас в Иркутске другая картинка, а значит и действовать надо по-другому».
С весны Фурсей и его приближённые хороводились с местными анархистами: не пропускали их митинги, поддерживали призывы грабить банки и буржуйские особняки.
— В целом с чернознамёнными можно союзничать, но уж больно они путаные: на вчерашнем митинге больше часа пытались прищучить социалистов! — жаловался Фурсей Терентьичу. — Ни к чему это всё, если главное поняли: надо грабить награбленное.
— Однако тебе без анархистов никак!
Фурсей усмехнулся, подержал паузу и пригвоздил:
— Мои ребята уже закосили под них. Даже и чёрным знаменем обзавелись. Теперь, если грабанём кого-то по-крупному, можно на анархистов списать.
— По краю пошёл!
— А ты как хотел? Говорю тебе, ветер в спину фартовым! Да и не лезу я лишний раз, в петлю голову не вставляю; митинги наблюдаю со стороны, да и к анархистам хожу один.
Фурсей всё-таки засветился в сентябрьском военном мятеже. Увлёкся. Не устоял перед возможностью лично участвовать в аресте начальника округа. После раскаялся, но, возможно, только потому, что восстание захлебнулось, не оправдал себя риск.
— Зато я точно знаю теперь: на солдатиков надо делать ставку! — упрямо доказывал он Терентьичу. — Они, конечно, норовят в деревню рвануть, к семье, так я ведь и не держу, когда сделают дело. Главное, ружья у них всегда наготове. А шинели? Наилучшее средство для заметания следов: попробуй разберись, какие это солдаты ограбили, когда форма одна! И потом в каждой роте найдётся по настоящему «бывалому», то есть очень полезному экземпляру, всегда готовому к делу.
За два месяца у Фурсея образовался отряд в два десятка пропащих душ. Выступали ближе к ночи со свежим мандатом на проведение обысков, мастерски изготовленным заезжим умельцем. Очень громко стучали в заранее выбранные дома и объявляли, что ищут оружие. Действовало безотказно. В доме Дубникова, на углу Харинской и Ивановской, пятнадцать жильцов, включая семью владельца, но никто не пикнул, когда сгоняли в подвал. Так и сидели там до рассвета, пока не догадались выбраться через окна.
Братва была очень довольна: богатый дом полностью очистили от денег, драгоценностей, мебели, посуды, одежды; прихватили и все запасы продуктов, не побрезговав и остатками ужина на тарелках.
Следующей была намечена усадьба Мишарина на Преображенской, и «бывалые» уже в нетерпении били копытами. Однако Фурсей велел всем отдыхать, а сам потратил неделю на то, чтобы незаметно подкопаться под жертву. В результате операция была вовсе отменена.
— Я хочу, чтобы вы понимали, — объяснял он «бывалым», — что мы действуем наверняка. Мишарин для нас опаснее, чем несколько Дубниковых. Он ведь из крестьян, в Иркутске и одного десятка лет не прожил, так что всё его состояние здесь, в усадьбе и лавке, и он их просто так не отдаст. А Дубниковым немало нажито, он может заплатить нам за жизнь и при этом не разориться. С торговцами всегда проще дела, но в Николае Ивановиче Мишарине не изжился ещё крестьянин, и крестьянин поджигаловский, чтобы вам было понятно. Упрётся — не уступит. И хоть одного да завалит из вас. Короче, не суёмся на Преображенскую.
— Это ты молодца! — впервые похвалил Фурсея Терентьич. — Мне Мишарин известен, и я скажу, что чуйка охотничья у него. После декабрьской войны в Иркутске он всех своих в Тутуру послал. Так что будет отстреливаться, если что, на холодную голову.
…Приметную недвижимость на Преображенской Николай Иванович вскоре продал и перевёл семью в маленький домик на Подгорной. Но с приходом в Иркутск 5-й армии красногвардейцы начали зачистки, и осторожный, прозорливый, умудрённый опытом не сдержался — погиб, отстреливаясь.
Реставрация иллюстраций: Александр Прейс