Иркутск, 1917-й. Стрельбы уже вроде бы не слышно. Но страх не проходит. Вместе с Валентиной Рекуновой и её «Иркутскими исторями» погружаемся в нереальную реальность, абсолютно всё перевернувшую вверх дном в спокойной, зажиточной губернии.
…Каждый раз возвращаясь от брата, Ермил Нестерович Луньков размышлял, почему они редко видятся. Никаких весомых причин не находил и успокаивал себя тем, что «с этого дня будет всё по-другому». Однако выходило по-прежнему две встречи в год — на Святках и в Пасху. А в нынешнем 1917-м и Светлое Воскресение Христово пропустили.
Лишь в начале июля братья встретились наконец. Наудачу заскочил и сын Феофана — Мартемьян. Ермил Нестерович, отец пяти дочерей, давно уж замужних, смотрел на племянника как на единственную надежду их луньковской родовы. В начале семидесятых годов отец Ермила и Феофана вырвался из уезда в Иркутск, приторговал здесь две лавки, поставил два дома — в Рабочей слободе и Глазково. Успел понянчить единственного внучка, а перед смертью распорядился «дать парню твёрдое образование». Отец и дядя Мартемьяна понимали под этим промышленное училище — и обязательно полный курс, открывавший виды на политехнический институт. Но молодой человек выбрал духовную семинарию, коротко объяснив: «Учат там многому — даже пчеловодство ввели, а быть священником необязательно».
И в самом деле обосновался в губернском земельном комитете. Феофан Нестерович, в общем-то, был доволен, а вот Ермил Нестерович не скрывал разочарования.
— Не для того мы рвались из уезда, чтобы наш наследник опять мотался по деревням, — выговаривал он супруге Иулиании Андреевне, хоть она-то уж точно была ни при чём.
«Шесть рублей в день — или не буди!»
Племянника ядовитый Ермил Нестерович всё норовит подкусить. Вот и сегодня не удержался:
— Что, прищемили твоих мужиков: усольские фабриканты подбросили ценники и на бродни, и на чирки! А по мне, так лучше было делать самим! Больно деревенские разленились! Усольчане сейчас получают большие заказы из наших западных губерний. За ценою там не стоят, отсюда и вздорожание. А насчёт лени я так скажу: раньше в каждой деревне были свои чирочники, а теперь все на фронте: крестьян-то ведь в первую голову забривают в солдаты.
Мартемьян терпел дядины выпады — помнил, видно, кто покупал ему умные книжки и отправлял на каникулах в дальние города.
— Парень он благодарный, конечно, и вообще неиспорченный, но надежд-то, прямо скажем, не оправдал. Ну отработал годок в земельном комитете — и хватит, дальше учиться пора! В Томске вон, говорят, славный политехнический, да что Томск, когда можно на Петроград замахнуться, пока мы с Феофаном в силе и готовы помочь! И чего это Мартемьян прилепился к своим деревенским?! — Ермил Нестерович окончательно сердится и снова жалит племянника: — Хватают твои мужики чужую земельку! Сколько уже поимели за счёт февральских свобод? Небось, и делить уже нечего?
Мартемьян задумался, припоминая, но отвечал уже без заминки:
— Остались ещё переселенческие участки в Нижнеудинском, Верхоленском и Балаганском уездах. Толкались там по одному и целыми обществами, не знаю, чем и кончилось бы, когда бы не уездные собрания. На местах разбирались и все покосы поделили ко взаимному удовольствию, — чуть приметно улыбнулся и продолжил: — На Маме между местными, не имеющими земли, и арендаторами-промышленниками начинались трения. Когда же дошло до губернского земельного комитета, то он взял сторону неимущих. Были столкновения и в волостях со смешанным населением, но губернская земская комиссия и Бурятский комитет вовремя вмешались и примирили враждующих. На Илиме зарегистрированы попытки захвата казачьих земель, и тамошняя власть заняла выжидательную позицию — отложила разбирательство до начала работы Учредительного собрания.
Такой подход показался Ермилу Нестеровичу справедливым, и он совсем уже другим тоном спросил:
— А как твои принимали Февральский переворот?
— Сразу и не поверили. Крестьяне — народ расчётливый, вот и прибросили: ежели все на войне, то и революцию было некому сделать. Как говорил мне знакомый урядник: «Сомнение есть, что царя сколупнули, а министров его усадили в тюрьму. И я сомнение это поддерживаю, говорю, что, мол, треплют языком пустельги — в острог захотели! А надобно просто ждать, пока всё прояснится». Да долго и не пришлось: наехали уполномоченные, газеты навезли, а там всё одно: царя нет, а есть Временное правительство. Мужики задумались, бабы встрепенулись: может, война скоро кончится?
— Тут, в Иркутске, смеются над деревенскими, — опять загрёб перца дядя. — А ведь и правда: такие телеграммы нам бьют, что смех и грех. Качугские крестьяне объединились в союз и назвали его… «президиум». Инородцы Сайгутской волости шлют иркутянам «свой первый гражданский привет». А из-под Тулуна «присоединяют свой радостный глас к кликам России».
— Так ведь объяснимы и пафосность эта, и витиеватость! Они от избытка чувств и недостатка образования. В «смешных» телеграммах важен не слог, а сообщение о тысячах пудов хлеба, посылаемых безвозмездно — исключительно из сочувствия революции. Это в Иркутске обошлись красным бантом в петлицах и выходом на демонстрации, а в деревне разгуливать некогда, да и красному ситцу там находят лучшее применение. Но при этом щедро выгребают пшеницу из хлебозапасного магазина! Конечно, над крестьянами посмеяться нетрудно, — по лицу Мартемьяна разливается гнев, — только это ведь стыдный смех! Бодайбинские безработные нынче летом валяются на несжатых полях солдаток Киренского уезда. Подошвами в небо целят, а на подошвах: «6 руб. в день за работу — или же не буди!»
— Да ладно, племяш, не со зла же я говорю! — Ермил Нестерович пошёл на попятную. — В кои веки заехал, и что же нам — расплеваться теперь? Я к твоим деревенским со всем уважением — не в городе, чай, родился!
Справочно
Из общественного приговора Кузьмихинского сельского общества Смоленской волости Иркутского уезда от 10.03.1917:
«1. Признать законным образовавшееся в Петрограде Временное правительство, которому всецело подчиниться. 2. Выразить желание о созыве, по возможности скорее, Учредительного Российского собрания для установления образа правления в России на свободном праве выбора. При этом было бы желательно республиканский образ правления, то есть с избранием президента по образцу Америки или Франции, так как конституционный образ правления теперь является запоздалым, отсталым, народ жаждет чисто народного правления. 3. Организовать местный сельский комитет из граждан: Андрея Степановича Кошкарова, Ивана Николаевича Кудреватых, Николая Николаевича Бурдукова и Ивана Яковлевича Калиньщикова. 4. Из среды сельского комитета общественных организаций избрать двух представителей на волостное совещание: от населения — гражданина Николая Ивановича Евсеева, и от Кредитного (кооперативного) товарищества — гражданина Петра Ивановича Обухова. 5. От имени населения приветствовать новое правительство, ведущее Россию на светлый путь, а дорогим нашему сердцу солдатам шлём земной поклон за то, что они содействовали совершить так быстро переворот на славу и счастье России. 6. Весь наличный хлеб в хлебозапасном магазине, сколько такового окажется, передать бесплатно для нужд армии и по первому требованию уполномоченного доставить его своим обществом к месту назначения».
Из приговора управы и родовых старост Коймарского инородческого ведомства от 26.03.1917:
«1. Приветствовать Временное правительство и быть готовыми поддержать его во всякое время, насколько хватит нашей энергии, — при условии скорейшего созыва Учредительного собрания, избранного на основе прямого, тайного и равного голосования. 2. Организовать в ведомстве комитет общественных представителей и начать сбор податей. 3. Сделать пожертвование из хлебозапасных магазинов (2000 пудов ярицы) для нужд действующей армии и обеспечить доставку своими силами по первому требованию властей».
Из постановления Уриковского волостного комитета общественных организаций от 12.03.1917:
«Иркутский краевой комитет общественных организаций принял заявление от граждан Уриковской волости об их желании пожертвовать на нужды армии 2300 пудов хлеба; на нужды амнистированных — 500 руб.; на нужды русских военнопленных в Германии — 1000 руб.».
Один вечер на скамье для публики
Поздним уже сентябрьским вечером заехал к Ермилу Нестеровичу гласный городской думы Бакулин:
— К завтрашнему заседанию собираю данные по налогу земельному. Много платите?
— Так по-разному: управские то одну скидывают цифирь, то другую. В этот год мы с супругой и не торопимся — ждём повыгоднее расценку.
— Значит, скачет налог…
— Да как скачет-то! А почему — непонятно.
— Вот об этом и буду я завтра говорить! И тебе, Ермил Нестерович, хорошо бы со мной проехаться — мало ли какие вопросы пойдут!
— Я и не против, но с уговором: отвезёшь меня в оба конца. И супругу мою прихватим, Иулианию Андреевну: у нас в городе дело.
По дороге разговорились о новой мобилизации.
— С нашего Глазкова всегда больше берут. Совсем обезлюдили! — как всегда, не терпящим возражения тоном заявил Ермил Нестерович.
— Точно так же считают и в Знаменском, и в Рабочей слободе, и в Иннокентьевском, — необидно усмехнулся Бакулин. — О центре даже не говорю — там у нас, как известно, живут самые большие страдальцы. Кстати, недавно собиралась комиссия по проверке отсрочек военнообязанных. Уполномоченного министерства земледелия, и того зацепили. Частым гребнем прочесали мукомолов, акцизное управление, типографии, обезлюдили и таможню, и городское общественное управление. Да, забыл вам сказать: сегодня последнее заседание прежнего состава думы. Надеюсь, утвердим и комиссию по установке таксы для водовозов нашего Глазковского предместья. Я и сам войду в неё, разумеется.
В назначенный час съехалась только четверть думских, поэтому такой важный вопрос, как залог процентных бумаг, со специальных капиталов, пришлось снять с повестки. Но расценки ассенизаторов рассмотрели без каких-либо прений. И смело увеличили почти вдвое.
Иулиания Андреевна недоверчиво оглядела зал и ткнула мужа в бок:
— Как легко они нам выворачивают карманы! Не сомневаются, не проверяют расчётов, даже и вопросы не задают!
В другое время и Луньков возмутился бы, покричал со своей скамейки. Но он успел уже забуриться в один очень интересный вопрос — приобретение медикаментов для городской Михеевской аптеки.
— Военные действия закрыли для нас западные рынки, а те, что на востоке, требуют внимательного изучения, — докладывал управский служащий. — Командировка в Японию обходится сравнительно дёшево, но мы знаем доподлинно, что в этой стране все медикаменты немецкого производства, а будет ли вам угодно пополнять казну нашего сегодняшнего врага? Не предпочтительнее ли командировка в Америку? Она обойдётся в пять тысяч рублей, что на фоне средств на закупку лекарств — сто тысяч рублей — выглядит не особо дорого.
Гласные слегка пободали докладчика, но приняли ровно всё, что тот предложил.
И снова жена Лунькова оглядела недоверчиво зал и растерянно переспросила:
— Если они сомневались в докладе управы, то зачем его приняли? Тут ведь их власть, как решат, так и будет. А то пошумели да и бросили!
Но муж опять промолчал, додумывая какую-то свою мысль.
…В Глазково возвращались уже после одиннадцати.
Мягкие рессоры бакулинского экипажа укачали Иулианию, но минут через пять она встрепенулась:
— Дрова-то мы так и не выписали, пока были на правом берегу!
Бакулин встревожился:
— Что ж вы так затянули-то! Я недавно с уполномоченным говорил — да, который по топливу, так он прямо сказал: не позже ноября введёт карточки. Все дрова будут отпускаться по ним от числа печей, минус имеющиеся запасы.
— Брат мне рассказывал, что в Рабочей слободе каждому хозяину выдают два разрешительных талона — на сухостой с валежником и на рубку по гарям. А нам, глазковским, никогда ничего не дают! Недавно увеличили штат лесных объездчиков — чтобы в лес вообще ни ногой. Разве это справедливо?
— Видимо, да: за Рабочей слободой можно делать санитарные вырубки, а у нас никак нет. Начни только выдавать разрешения — изведут за полгода всю Кайскую рощу!
Лунькову было нечего возразить, и он молчал весь остаток пути.
Но супруга его любезно кивала Бакулину, наехавшему на любимую тему:
— Газеты с зимы трещали: из двухсот тысяч саженей необходимых городу дров заготовлено только 25! Но где выкопали редакции эти двести тысяч? Нужду в топливе можно рассчитать, когда все городские печи на учёте, а их только теперь приводят в дознание. Прежние-то подрядчики — и тюремное управление, и управление земледелия, и какие ни есть частники — норовили с наскока взять, рубили где поближе, безлесили верховья Ушаковки. Но нынешнею весной уполномоченным по заготовке назначили очень толкового, энергичного и добросовестного Виктора Викторовича Врочинского. Он решил использовать казённые лесные дачи в верховьях Ангары; составил смету, приступил к постройке бараков для рабочих, закупке переносных пил и устройству на Ангаре водяного двигателя. Направил группу спецов для поиска новых участков для вырубки и скупки у крестьян уже заготовленных дров. И всё бы хорошо, но 28 марта Виктор Викторович скоропостижно скончался. Сердце…
Иулиания Андреевна обмерла, да и сам Бакулин остолбенел, словно только сейчас осознал всю бессмысленность смерти такого полезного деятеля. Луньков откашлялся и пригласил депутата «на пирожки, помянуть хорошего человека». Но Петру Михайловичу нужно было очень рано вставать, и он отказался.
А супруги прочаёвничали до рассвета, как бывало лишь в молодости, и растроганный Ермил Нестерович признался:
— Лет до сорока очень мне хотелось изучать иностранные языки, а, признаться, не поворачивался язык. Потом вроде как отпустило, но нынче, когда слушал в думе про закупку лекарств, так и засвербило опять: очень уж захотелось съездить в командировку в Америку!
Справочно
На 01.10.1917 в Иркутске насчитывалось 43 723 печи. В отопительный сезон с 01.10.1917 по 01.04.1918 городу требовалось 149 103 погонные сажени дров. За вычетом 10% на квартиры железнодорожников и 10% на помещения с угольным отоплением выходило 123 000 погонных саженей. Город заготовил 126 000. Отпускали дрова по себестоимости — 20 руб. за погонную сажень. Уполномоченный по топливу Гундлах через прессу обращался к потребителям с просьбой контролировать возчиков, требуя выкладки привезённых дров поленницей в одну клетку (для точности счёта). Недостача возмещалась за счёт возчика, излишки же оставлялись в пользу покупателя. Карточки на дрова ввели с 05.11.1917.
«На своих не хочется думать, вот и решили мы, что чужие шалят»
Ермил Нестерович собирался поехать к брату в Рабочую слободу в первый день Рождества. Но тот сам примчался к нему вместе с сыном 18 декабря — как только в городе перестали стрелять и подтвердилось известие о перемирии между большевиками и юнкерами. Обычно сдержанный, Феофан по-стариковски запричитал, найдя родню живой и невредимой.
— Он за эти дни состарился больше нас, хотя, кажется, был в безопасности! — удивилась Иулиания Андреевна. — Наверное, ему было труднее — от неизвестности и от бессилия помочь.
Мартемьян подогнал извозчика с большими санями — он был уверен, что Ермил Нестерович с супругой не станут более рисковать и поживут у них в слободе сколько нужно.
— Если увезёте мою Иулианию, буду очень доволен, — обрадовался глава семейства. — Но сам не поеду: в такую пору усадьбу оставить нельзя: разграбят, сожгут, так что не к чему будет и возвращаться. С начала декабря в Глазково столько иногородних, и почти все при оружии! Кто-то спокойно себя ведёт, а кто-то грозится разнести Иркутск в пух и прах. И все хотят есть, так что целыми толпами ходят по домам столоваться, и попробуй не накорми! А на пьяную голову забирают домашнюю птицу, продукты реквизируют, стучат прикладами об пол, дерутся. Как стемнеет, мы с соседями поднимаемся на баррикады и не спим до утра. Кому некуда увезти дочерей, прячут их по подвалам. И чем дальше, тем больше чувствуется вокруг влияние уголовного элемента. Может, наши уголовники, а может — приезжие; на своих не хочется думать, вот и решили мы, что чужие шалят.
— Надо бы мне потом записать, как тут было всё в дни боёв, — осторожно разведал Мартемьян.
— Нет, я хочу всё забыть и просто жить дальше.
— Вы и забудете, когда я запишу. Бумага всё примет. Вам легче, а другим в назидание.
— Это вряд ли. Но для тебя расскажу.
И правда, в тетрадке у Мартемьяна появился короткий конспект: «Хроника декабрьских событий. Взгляд из Глазково: 8 декабря, ближе к обеду, с правого берега Ангары слышится перестрелка, а вечером закрывают понтонный мост. Девятого утром глазковские батареи начинают обстрел центра города. Есть разрушения и на левом берегу: в депо станции Иркутск повреждена кузница, разбита канцелярия 1-го отделения службы движения, каталажная 5-го комиссариата. В усадьбе по 3-й Глазковской улице пробило стену завозни, ранило корову. В Глазково создан санитарный отряд в 75 человек, которые совершают рейды на правый берег, поднимают лежащих на улицах раненых и убитых. Лошадей для санотряда дают 9-й Сибирский запасный полк, переселенческий пункт и Медведниковская больница. 12 декабря появляются беженцы; их размещают в железнодорожной школе, Владимирском и 7-м начальном училищах, на частных квартирах и в окрестных деревнях. Число беженцев стремительно растёт, и Глазковское самоуправление отправляет их бесплатно по железной дороге, обеспечивает реквизированными продуктами. Во временный продовольственный комитет входит комиссар городской продовольственной управы. 14 декабря на понтонном мосту пожар, 16 декабря мост уходит под воду. С правого берега переправляются на пароходах, рассказывают о перемирии. Стрельбы, и правда, не слышно, но страх не проходит».
Реставрация иллюстраций: Александр Прейс