Как большевики окончательно стали в Иркутске большинством

Пьянящий задор, охвативший Шумяцкого в Нижнеудинске и Черемхово, искал выхода!

— Теперь бы еще распустить окружное бюро советов! А что: в нем нет большой надобности, раз мы создали Центросибирь.

— Да к ногтю их — и весь разговор! — сразу подхватил Постышев. — Покончить со всеми разом, а не ждать перевыборов!

— Сразу станет одной грыжей меньше!

Забалтываем, сбиваем с темы, делаем вброс из пришлых

Трилиссер молча слушал их, давая выплеснуть нетерпение. И после, сколько мог, тянул паузу, прежде чем возразить:

— В окружном совете сильно влияние Черкунова, а он с нами не будет никогда: слишком деликатен. У него что ни шаг, то сомнение: а не приведет ли это к вооруженному столкновению, а не пострадают ли случайные люди?

— Ну, а если все-таки катнуть шар на удачу? Похоже, ноябрь — месяц наш, большевистский!

— А под пробным-то шаром ты что понимаешь?

— А вот! — и из кармана пиджака явилась бумага: «Ввиду создавшегося положения и фактического безвластия на местах, Центросибирью постановлено взять всю власть в свои руки. Надеемся на поддержку окружного совета».

— Результат предсказуем, но заявить о себе стоит, да. Если сегодня зарегистрируешь эту бумагу у секретаря, завтра же и рассмотрим: как раз заседание.

Голосование только подтвердило, что в окружном совете большевики в меньшинстве. На его исход повлияли и телеграммы из уездов: все осуждали переворот в Петрограде. Только Меер Трилиссер со спокойной уверенностью обещал:

— Перетряхнем советы (то есть добьемся в них большинства) — и все разом перевернем. Но! Важно использовать только хорошо проверенные приемы. Итак, на митингах и собраниях разоблачаем прежний состав советов как плод бессовестной фальсификации, а следовательно, кривое зеркало революции. Требуем новых выборов или же реконструкции по нашим лекалам. Если противник сильнее нас, натурально забалтываем его, сбиваем с темы и при первой возможности объявляем собрание (митинг) неправомочным.

И «ноябрьские тезисы» Меера Трилиссера превосходно сработали: 15 ноября случился переворот в городском совете рабочих депутатов: большевики получили 16 голосов из 30. И в городском совете военных депутатов обозначился перелом: эсеры утратили преимущество. В краевой военно-исполнительной комиссии 14 большевиков противостояли 12 эсерам. Между ними балансировали 3 социал-демократа (интернационалиста). При таком раскладе большевики имели возможность провести любое решение. Характерно, что в большевистскую часть комиссии входили, кроме прочих, 4 прапорщика, 1 юнкер и 1 штабс-капитан.

15 ноября Центросибирь обосновалась в Белом доме, и настало время окончательно обложить окружной депутатский совет. Через послушный уже гарнизон провели решение не допускать в советы работников нефизического труда. К ним отнесли между прочими и казаков, юнкеров, учителей, телеграфистов и «всех вообще железнодорожников». Это же ограничение провели через городское собрание представителей профкомов и рабочкомов. Действовали наверняка: большевистски настроенным кожевенникам обеспечили аж тройное представительство, а сомневающимся учителям дали только 1 мандат. Сделали мощный вброс из «пришлых» с конкретной задачей «голосовать, как Шумяцкий». И наконец поставили перед входом заградотряд из мандатной комиссии, не пропускавший всех подозрительных интеллигентного вида.

Справочно

Из газеты «Единение» от 06.12.1917: 3 декабря на собрании Общества потребителей Забайкальской железной дороги приняли резолюцию: обсудив постановление большевистской фракции городского совета об исключении из состава депутатов незанятых физическим трудом, со всею энергией и возмущением протестуем против такого демагогического постановления. Требуем признания избранных нами полномочными членами совета! Всякая попытка оставить за бортом представителей интеллигентного пролетариата не будет признана нами. Всеми доступными нам средствами будем добиваться проведения в жизнь непризнанных нами решений. Резолюция эта принята единогласно, не было ни воздержавшихся, ни голосовавших против.

Перетасовав горсовет, большевики провели в председатели своего человека — Янсона, а тот в свою очередь протащил идею создания собственного карательного органа — Военно-революционного комитета. А его первые шаги прорисованы уже были Трилиссером:

— В первую голову парализовать Штаб военного округа. Это значит: арест первого лица, старших адъютантов и, конечно, всех нелояльных к нашей партии офицеров. Главное, стремительность, дерзость: чем неожиданнее удар, тем сильнее оторопь.

Черкунов, однако, не растерялся: в тот же день окружное бюро советов потребовало освобождения арестованных. А городское бабахнуло резолюцией «Об устранении Военно-революционного комитета». Реальной силы для такого устранения не было, но члены ВРК перешли на полулегальное положение. В помещении комитета остался лишь секретарь — прапорщик Мельникова. Всякому приходящему отвечал он на честном глазу, что товарищи Постышев, Янсон и Шумяцкий только что вышли, а будут неизвестно когда. Но он готов записать, передать, подготовить ответ и пр. Секретарь был исключительно вежлив, обаятелен и прекрасно справлялся со своей задачей — тянуть время. Как пояснил Трилиссер, задача минимум у нас — проманежить Черкунова неделю; задача максимум — полмесяца, то есть до 7-8 декабря. Во втором случае мы уже будем на коне.

— А они — где им и положено! — рассмеялся от удовольствия Постышев.

Партия проиграна — имейте мужество это признать!

В Белом доме Юлий Грандов прежде бывал только раз, поздней осенью 1915-го, и запомнил строгий запах большого казенного помещения, хорошо отмываемого, но с неизбежным слоем пыли под высокими потолками, в складках лепнины. Приемная генерал-губернатора в первом этаже удерживала на короткое время запахи улицы, но клей и папки с бумагами все же перебивали. А в приемной генерал-губернатора во втором этаже стоял запах лимона — видно, для начальника края только что пронесли поднос с чаем. Говорили, он не здоров, но запах лекарств оставался, должно быть, в жилой части дома, здесь же только лимон и чуть-чуть уловимый запах ваксы от свежего посетителя. А шаги на лестнице были почти не слышны — то ли ступали осторожно, то ли ходили нечасто. И вокруг резиденции было тихо и малолюдно, по крайней мере в тот холодный ноябрьский день: пока Юлий выворачивал на Большую, подъехал лишь один экипаж и встретились двое прохожих.

А теперь, год спустя, 8 декабря 1917-го Белый дом похож на фронтовую ставку: еще на подступах толпы солдат, весь нижний этаж забит ими, да и выше — щетина штыков. На лестнице непрерывное, непрекращающееся движение. Сверху она кажется Грандову огромным драконом. Он чуть раскачивается, медленно поворачивает голову, и сквозь синеватый дымок проступает его глаз с полуопущенным веком. Нестерпимо пахнет потом и махоркой. Кто-то дергает Грандова за манжету пальто, и сквозь желтый дым прорисовывается юноша, почти мальчик:

— Вы из газеты «Единение»? Поторопитесь: уже началось! — и он, продолжая держать Юлия за манжету, ныряет в людской поток и, вынырнув на другом конце, оказывается у высоких дверей. Удивительно, но перед ними нет военных. И за ними тоже. В обеих комнатах окружного совета рабочих и солдатских депутатов ни одного штыка!

Передняя плотно заставлена разными столами. Есть тут и массивные кабинетные с выдвижными ящиками для документов, и простые канцелярские, и придиванные, и даже крошечные консоли. Все смешалось, и почтеннейший двухтумбовый стол из мореного дуба оказался зажатым в угол. Ему и с новым хозяином не повезло: Александр Николаевич Черкунов, глава Совета депутатов Восточной Сибири, никак не привыкнет к достойной мебели. Он и по телефону разговаривает исключительно стоя, а когда здоровается с входящими, норовит увлечь во вторую комнату, где нет вообще никаких столов. Только кресла, и те в глубоком обмороке с самых мартовских дней 1917-го, когда здесь появились другие люди. Сначала это был новоявленный комитет общественных организаций, и при нем все оставалось еще в границах пристойности. Но когда в Белом доме завелись солдатские депутаты, пробил час штыкократии. Особенно пострадали роскошные кресла, обитые красным плюшем и очень удобные. Попробовали даже срезать фигурки со спинок, но испортили несколько штук — и отступились. Зато отыгрались на ножках — обломали все до одной. Где-то с корнем, а где-то кусками, и бедные инвалиды хромали теперь и стучали по паркету, как протезы по мостовой.

Сегодня кресла заняли члены окружного Совета депутатов. Группа большевиков сразу же обособилась, села кучно, тесно. В центре Трилиссер, Постышев и Шумяцкий, будто братья-погодки, только один уродился в мать, а двое других — в отца. Старший, Меер Трилиссер, более образованный, более утонченный и более скрытный. Младшие, Постышев и Шумяцкий, прут напролом, но каждый из них, если нужно, представится и рубахой-парнем, веселым и незлобивым. Вот и сейчас они станут разыгрывать недоумение. Черкунов понял это еще до прихода тройки — по нарочитой беспечности ее нового приближенного — прапорщика Тананайко. Тот с порога начал вскидывать бровки:

— К чему спешка с собранием? Даже ведь и повестка неизвестна (мне по крайней мере не передали)! И о чем говорить, когда все идет своим чередом?

Черкунов сдержал раздражение и даже улыбнулся — той покровительственной улыбкой, какую позволяют себе старшие:

— Имейте терпение, молодой человек…

Он вышел в коридор и оставался там у окна, за широкой портьерой, пока секретарь не дал знак:

— Все члены бюро в сборе. Даже есть и «лишние».

Александр Николаевич, ничего не ответив, взглянул на высокую дверь, в которую предстояло войти, — и в тот же миг у нее оказался. Секретарь в изумлении хлопнул глазами, а его патрон уже пролетел переднюю и для всех неожиданно, будто вкопанный, встал лицом к большевистской тройке, спиной к окну. Луч, пробившийся через стекло, коснулся затылка, и Черкунов заговорил очень ровным и твердым голосом:

— Сегодняшние реалии таковы, что мы, члены окружного бюро советов, чуть ли не последними узнаем о Военно-революционном комитете, действующем от нашего имени. Что представляет так называемый Военно-революционный комитет? Как он возник и каковы пределы его свирепой компетенции? Вот вопросы, на которые ждем ответа у большевистской части окружного бюро.

Шумяцкий вскочил, эффектным жестом опытного оратора поправил и без того идеальную шевелюру и резко выбросил свой «рабочий кулак»:

— Мы расправимся, и расправимся беспощадно, со всеми, кто нам осмелится противодействовать! — снова кулак вперед, но при этом внимательный, искоса взгляд на Трилиссера. И после чуть приметной заминки неожиданный разворот. — Так скажем мы всякому, кто будет нас провоцировать. А нас провоцируют. Нам приписывают преступные замыслы, будто бы скрытые в наших военных приготовлениях. Но такие приготовления ведутся и противною стороной!

— Кто ваш противник-то? Назовите конкретно! — быстро вставил Черкунов.

— И назову! Наши противники — враги революции.

Голоса из зала:

— Чушь!

— Неужто и полковник Скипетров враг?! Его-то за что арестовали?!

— Ой, только не надо тут ложной тревоги! — Шумяцкий брезгливо поморщился. — Или вы, правда, не просекаете главного, или просто лицемерите. То и другое на вас очень похоже. А наше дело правое, и потому мы победим!

— Мы все вместе обязаны предотвратить кровавую бойню! — решительно вклинился Черкунов.

— Да хватит тут метать буржуазные громы и молнии! — отмахнулся Постышев.

— Вы что, не чувствуете ужаса надвигающихся событий?!

Постышев не успел ответить: поднялся Трилиссер со скучающим отстраненным лицом:

— Будемте откровенны: все, что случилось в Иркутске в последний месяц, совершенно необратимо. Поздно рассуждать, когда дело сделано. Партия проиграна, Александр Николаевич, имейте мужество это признать и, пожалуйста, — он поморщился — не кричите вслед ушедшему поезду!

Сторонники Черкунова повозмущались еще откровенным цинизмом большевиков, но те не смутились. Под конец Постышев подскочил к стене, отделяющей комнату от коридора:

— Прошу тишины! Товарищи, полминуты тишины!

Шумяцкий подхватил и эффектно закончил:

— Вслушайтесь в лязг оружия за стеной — он все громче. Это — завтрашний день. Гарнизон уже взял под ружье и только ждет сигнального выстрела.

Грандов в смятении двинулся через переднюю. Не ответил на поклон секретаря, помедлил мгновение перед высокой дверью и вышел. Лестница скрежетала, гудела, раскачивалась — дракон расправлял крылья.