Сами не остановятся — и погибнут!
— Если три конкурента встречаются у порога четвертого, это о чем-нибудь да говорит! — со смехом приветствовал коллег владелец кинотеатра «Фурор» Берлинский.
— О том и говорит, что пора нам троим объединиться против четвертого, — заговорщически подмигнул хозяин «Прометея» Верберг. И торопливо прибавил. — Шучу! Шучу!
В 1917-м правобережный Иркутск был поделен между несколькими прокатчиками. Вся Нагорная часть отошла к Линкевичу, и он водрузил там свой «Олимп», а кроме того, ухватил левый берег Ушаковки, над которым возвышался теперь кинотеатр «Маяк». Нижняя набережная Ангары отошла Вербергу (огонь его «Прометея» полыхал на углу Спасо-Лютеранской и Савинской), а Верхняя набережная досталась Берлинскому. Ну, а на Большой царил Антонио Микеле Донателло. Его рекламы взирали из-под шапок газет на обыденную жизнь горожан и обещали картины охоты на экзотических для здешних мест обезьян, «гимн мести», «изломы любви», «неподражаемую драму в 4-х отделениях («Крылья связаны», «Крылья распустились», «Крылья обожжены», «Крылья сложены»).
Все остальные прокатчики, даже вместе взятые, не потянули бы и половину рекламного бюджета итальянца. Что и неудивительно: у него три зала, частая смена картин, а между сеансами выступают элегантные дрессировщицы, искусные гимнасты, танцоры, певцы, а порою и «живые дикари-людоеды из только что показанной ленты». Антонио не скупится на телепатов, пародистов, трансформеров, мгновенно превращающих сербскую этуаль в мексиканскую танцовщицу, а ту — в испанскую балерину. Линкевич—Берлинский—Верберг лишь иногда позволяют себе нанять куплетиста, но этот довесок не идет ни в какое сравнение с программами Донателло.
Линкевич—Берлинский—Верберг называют друг друга конкурентами, но внутри этой тройки не ощущается противостояния. Им и делить, в общем, нечего: у каждого свой околоток и свой зритель. Обитатели Средне-Амурской и Мастерской после ужина успевают дойти до «Фурора», но тащиться на Ланинскую в «Маяк» им уже не с ноги. Да и сильно дороже: возвращаться-то придется по темноте, а стало быть, на извозчике. Из тех же соображений и ремесленники с Ямской не заглядывают в «Прометей», а публика с Нижней набережной не соблазняется кинозалом Берлинского.
Совсем иная картина на отрезке Большой, от 1-й и до 3-й Солдатской — до недавнего времени здесь была война между прокатчиками Ягджоглу и Донателло. В погоне за зрителем каждый «выписывал» знаменитостей, объявляли беспроигрышные лотереи с призами из золотых, серебряных украшений и даже сервизов. Одуревшая от дармовщины публика металась от одного к другому и, вольно или невольно, добавляла огня. Противники были готовы разориться, только бы уничтожить конкурента. Еще в 1914-м в местной прессе промелькнуло тревожное: у этих двоих нет шанса выжить: они переступили черту и уже не смогут сами остановиться.
Способных примирить не нашлось, зато многие делали ставки, пытаясь угадать победителя. Ягджоглу в Иркутске знали меньше: он обосновался здесь только в 1910-м. Зато имел опыт ведения дел и сколотил капитал, достаточный, чтобы в одно лето поднять особняк на Большой с двумя магазинами, квартирами, для себя и для брата, и кинозалом. Позже рядом встало еще одно каменное строение с замечательным треком для роликовых коньков, буфетом и сценой. Все вместе взятое было названо «Скетинг-паласс» и стало превосходной приманкой для публики. И, конечно, вилкой в глаз соседу-конкуренту! Сделаем поправку на итальянский темперамент Донателло, а также турецкий темперамент Ягджоглу, — и получим опаснейшую взрывную смесь!
К началу военных действий Антонио Микеле был вполне себе иркутянином: откликался на «нашего дорогого Антона Михайловича», обзавелся многочисленными крестниками, подружился со всеми общественными организациями, какие только сыскались, и стал устраивать благотворительные сеансы. Ягджоглу, напротив, показался горожанам прижимистым, резким, закрытым. В делах он сразу взял с места в карьер и за семь лет в Иркутске только-только пригляделся к нему. Но не понял еще, как здесь жить, то есть на что опираться, откуда зачерпывать, когда кончаются силы. А у Антонио были несколько предварительных, пробных забегов. Они не принесли ему капитала, но странным образом сблизили с горожанами. Да, он чувствовал их поддержку, даже когда был не прав. И он не мог проиграть. А с Ягджоглу случилось что случилось: психическое заболевание, а затем и смерть. Брат умершего спешно оставил Иркутск, передав Донателло усадьбу с двумя каменными строениями кинотеатра «Художественный» и «Скетинг-паласса» за незначительную плату — 100 тысяч рублей.
В сущности, это были военные трофеи. Победитель на них рассчитывал и отлично знал, как ими распорядиться; прибрасывал и доходность, и вложения, и сроки, в которые затраты вернутся. Но после несчастья с конкурентом все это разом утратило вкус, неутомимого итальянца вдруг охватила апатия. После заключения сделки он пошел осмотреть помещения, но, постояв в вестибюле, вернулся. И в дверях уже распорядился:
— Долги Ягджоглу перед служащими погасить, а сами они пока поработают в моем зале на 3-й Солдатской.
— А как же «Художественный» и «Скетинг-паласс»?
— Пусть пока постоят. Без дела…
Позже он открыл «Художественный» для сеансов благотворительных. А еще некоторое время спустя сдал в аренду «Скетинг-паласс». Сам им заниматься не стал.
Выскочили, сорвали афишу — и нырунли в толпу!
Пока король иркутского проката уничтожал конкурента, поднималась необъятная профсоюзная рать. Служащие кинотеатров еще не успели объединиться, как их стали зазывать к себе музыканты. Уже вступившие в Союз союзов. Берлинский—Верберг—Линкевич оценили нарастающую опасность и заняли выжидательную позицию. 1 мая 1917-го они отпустили своих работников на демонстрацию и закрыли кинотеатры — как того и требовали городские профсоюзы. Но строптивый итальянец оставил вечерний, благотворительный, сеанс.
— Формально он не нарушил договоренности с профсоюзами, — разглядывая свеженаклеенную афишу, заметил Верберг, — ведь там не было речи о сеансах благотворительных.
— Но мы-то знаем: половина дохода, как обычно, останется в кассе прокатчика! — съязвил Берлинский.
— Да, мы-то знаем, но что это меняет? Кстати, картина выбрана идеально — «Борцы за свободу».
— Что ни говорите, а сеанс впендюрен исключительно в пику профсоюзникам, — усмехнулся Берлинский.
— И зря: они настроены очень решительно — берут реванш за поражение в девятьсот шестом, — Линкевич озабоченно постучал о бордюр своей длинной тростью.
— Кстати, вот и наши «трудящиеся»! — Верберг указал на колонну демонстрантов, надвигающуюся с 3-й Солдатской. — Под флагом музыкантов идут. И, конечно, впереди наши юные билетерши! Уж не знаю как для кого, а для них первомайская демонстрация — просто шанс показать себя, хе-хе-хе!
В эту минуту из середины выскочили несколько человек и оборвали афишу у входа в кинотеатр Донателло! Изумленные прокатчики переглянулись. Колонна завернула на Большую, и хулиганы нырнули в нее, как в омут…
Дальше все развивалось так же стремительно: караульный, не тратя время на возмущение, принес из фойе запасную афишу и живо приклеил ее на место сорванной. Убедившись, что «все как было», отправил посыльного за хозяином.
Монолог взбешенного итальянца Берлинский—Верберг—Линкевич предпочли услышать на расстоянии, из укрытия. Они испытывали довольно сложные чувства (и злорадство там было, да), но исключительно молча. Лишь когда Антонио скрылся за дверью, Берлинский позволил себе заметить:
— Чем дольше живу, тем больше и удивляюсь, с какой легкостью иностранцы усваивают русские бранные выражения…
— Как тонко их чувствуют и мастерски передают! — уже подхохатывая, закончил Верберг.
— Держу пари: Донателло не простит профсоюзников… — задумчиво обронил Линкевич и снова постучал о бордюр тростью.
— А что, в этом кто-то сомневается? — ухмыльнулся Берлинский. — Не спустит. Увязнет. И завязнет в конце концов.
— Что так мрачно-то? — кажется, удивился Линкевич.
— Мой взгляд не мрачный, а трезвый. В профсоюзе у музыкантов верховодит Яков Клейман, а он мало того, что страдает вождизмом, так и передергивает еще. Против таких очень трудно, почти невозможно играть.
— А я не был бы так категоричен, — вклинился Верберг.
Позор недостойному соотечественнику Гарибальди!
Яков Клейман засветился месяца полтора назад, когда предложил слепым музыкантам вступить в профсоюз, но при этом гарантировал им только право платить членские взносы.
— А право голоса вам, я думаю, ни к чему! — решительно заявил он.
— В таком случае не стоит на нас рассчитывать! — так же решительно ответил представитель слепых.
— В таком случае останетесь без работы! — пригрозил Клейман. — Заблокируем вас везде!
Напуганные инвалиды пошли по инстанциям, и краевой комитет общественных организаций принял их под свою защиту. Но Клейман отвертелся: представил заверенный им самим протокол заседания, где ни слова не было о слепых музыкантах. Отвертелся.
Вот и Донателло было нечего Клейману предъявить. Можно было ждать от него бурного выяснения отношений, но Антонио выказал неожиданную осмотрительность: не понесся к провокатору разбираться, даже не позвонил ему, а обратился к властям со спокойным, но строгим письмом о хулиганской выходке членов профсоюза музыкантов. Клеймана одернули, а итальянец сделал следующий ход. И снова неожиданный: раздобыл список требований, еще не предъявленных профсоюзом — и немедленно все их удовлетворил. Да, кстати, и призвал подчиненных вступать во Всероссийский союз кинематографистов:
— Лучше быть среди своих, чем оставаться пришитыми к музыкантам!
Начался исход из «чужого профсоюза», но кое-кто еще оставался на перепутье. А Клейман не сдавался. Он поставил на Донателло капканы, и все в его «логове»: легкий флирт с билетершами, умело выстроенный разговор, вовремя высказанное сочувствие — и вот уже у него есть глаза и уши! Остается лишь фиксировать и сортировать, что отнести к «обливанию грязью нашего профсоюза», а что — к «оскорблению всякими неприличными выражениями билетерш». Клейман даже ощутил в себе дар фельетониста и в порыве злобного вдохновения сочинил памфлет! И понес его по редакциям, предвкушая заслуженные похвалы. Но в одной газете скривились на «недостойного соотечественника Гарибальди», в другой усомнились в «попытках разделаться с революционным движением». Даже в «Голосе социал-демократа» задумались и решили проверить факты. Трубку поднял сам «Антон Михайлович»:
— Против революции ничего не имею, но при чем тут профсоюз музыкантов? Если кому-то из служащих туда хочется, я дам им полную свободу — уволю прямо с завтрашнего дня.
— Нам тут пишут, что вы хотите скупить все иркутские кинотеатры, чтоб и оттуда изгнать профсоюзников…
— Не думал об этом, но спасибо за интересную мысль — я имею в виду скупку иллюзионов.
Эта весть стремительно разнеслась, и если коллеги-кинопрокатчики улыбнулись, то «трудящиеся» поверили. Ни один из потерявших работу у Донателло не оспорил своего увольнения. И никто их не поддержал.
— А я вам что говорил?! — усмехнулся Верберг, встретив Берлинского.
…К середине августа 1917-го 90% служащих иркутских кинотеатров вступили в отраслевой профсоюз. Все они получили прибавку к жалованию, закрепленную в тарифных договорах с работодателями. И самые лучшие условия, констатировала газета «Единение», предложил Донателло.
Теперь можно было отправиться за новыми фильмами! А вернувшись, Антонио устроил большую лотерею в пользу русских военнопленных и расписал благотворительные сеансы на ближайший месяц — в пользу культурно-просветительской секции 1-й артбатареи, женской фельдшерской школы, польского общества помощи жертвам войны, недостаточных учениц гимназии Померанцева, 1-й народной женской гимназии, учеников реального училища, школы Третьяковой, мужской гимназии местного отделения Русского собрания. Лично же от себя передал тысячу рублей в фонд Иркутского университета.
Так прошел сентябрь и почти весь октябрь, а в последний день месяца передали новый вариант договора с профсоюзной организацией. Он гарантировал всякому провинившемуся полную свободу от какого-либо взыскания. А работодатель обязывался к всевозможным дополнительным выплатам. Но особенно умилило «подача нам чая».
— Глупость, и вопиющая! — сорвался невозмутимый Верберг. — И, главное, поперек всех недавних договоренностей!
— И я не ждал такого нахальства! — подхватил Берлинский. — Лучше закрою кинотеатр, чем пойду на уступки!
А Антонио Микеле Донателло молчал. Только когда троица выговорилась, непривычно тихо заметил:
— Они потому так нахальничают, что чувствуют силу. Не в себе. А у себя за спиной. То ли еще будет! В последней командировке в Петроград и Москву я видел, как сгущаются тучи. Там и воздух пахнет свинцом. Я надеялся, что обойдется, но сегодняшние газеты прямо пишут о большевистском перевороте.
— Еще не известно, куда повернет и куда вывернет там, в России. А у нас в Сибири и подавно! — горячился Берлинский.
Верберг задумался, а Линкевич деловито спросил:
— Что будете делать?
— Подпишу новый вариант договора. Без поправок. Без возражений. Вообще молча. Думаю, сейчас нужно отступить.
В ноябре 1917 г. Иркутская городская дума установила в пользу города сбор с билетов на зрелища и увеселения. При цене до 50 коп. — 5 коп.; с 50 коп. до 1 руб. — 10 коп.; с 1 руб. до 1 руб. 50 коп. — 20 коп.; от 1 руб. 50 коп. до 2 руб. — 35 коп.; от 2 руб. до 3 руб. — 50 коп.; от 3 руб. до 4 руб. — 80 коп.; от 4 руб. до 5 руб. — 1 руб.; от 5 руб. до 8 руб. — 1 руб. 60 коп.; от 8 руб. до 10 руб. — 2 руб.; более 10 руб. — 1/5 стоимости билета. Предполагалось, что сбор с билетов на зрелища и увеселения будет приносить городской казне 120-150 тыс. руб. ежегодно.
Реставрация иллюстраций: Александр Прейс