Партийные флюиды

«Аргументы недели» продолжают публикацию отдельных глав нового тома «Иркутских историй» Валентины Рекуновой.

Не смешивается!

Майским днём 1917-го в редакцию «Голоса социал-демократа», что во Власовском переулке, заглянул взъерошенный Гольдман:

— Не сказать, чтобы на широкую ногу устроились. И гонорариев, по всему видно, не платите: автор-то не клюёт, собираете номера из чего придётся. А у нас в «Единении» с этим получше будет. Вот и пристали бы к нам!

— Что мы: банные листики, чтобы к вам приставать?! — вскинулся Янсон. — Социалист эсеру не товарищ!

— Да просто хотят усилиться за наш счёт! — отмахнулся Малозовский. — Нет чтоб от сердца порадоваться за коллег!

— Да рад я, рад, разве не видно? — осклабился Гольдман.

— А вот не видно, добрейший Леонтий Исакович. Совсем ведь не видно.

— Придётся поверить на слово. И сообразить, что только добрые побуждения толкают меня позаботиться…

—…о себе.

— Вот твою ж!.. Как не поймёте вы: глупо распылять последние литературные силы! С амнистией и отъездом «политических» у нас просто голяк!

— Зачем же тогда вы, эсеры, затеваете свою собственную газету? — добавил яда Малозовский.

— Откуда у вас… такие сведения? — Гольдман явно не рассчитывал на такой поворот.

— Да уж не важно откуда — важно, что в десятку попал.

— Ну, это окончательно не решено. Может, ещё и передумаем…

— Однако уже и редактора подобрали… Кого именно, нам тоже известно.

— А что нам было делать? Кадеты свой еженедельник переводят на шестидневные рельсы, вы с «Голосом» подсуетились…

Гольдман ушёл от социал-демократов раздосадованный, но полный, как и прежде, уверенности — и в себе, и в завтрашнем дне. И даже когда «Голос» добыл хорошего фельетониста, он не особо встревожился. Да и правду сказать: весь июнь и июль нынешнего, 1917-го, газета была переполнена тошнотворным предвыборным пафосом, совсем нечего было читать. Но с первого августа фельетониста спустили с цепи, и он сразу же сделал стойку на нового городского голову: «Люди часто попадают не на своё место, и подобно эсеру Чичинадзе, попавшему в иркутские городские головы, я неожиданно попал в репортёры. И пусть не претендуют на фельетонность мои заметки: всё вокруг просится в фельетон. Вот назначили, скажем, голове 2 тыс. руб. на представительские расходы, и теперь у него задача найти себе шёлковый цилиндр, потому что какой же он будет представительный городской голова без цилиндра?».

Гольдман заскочил в редакцию «Голоса», но новенького не застал:

— Пишет по ночам, а день-деньской по думе слоняется — ловит моменты, — заметил довольный ответсекретарь. — Вчера кто-то из ваших обмолвился, что, мол, рады любому толковому человеку, а он тут же и стрельнул: «Всё это напоминает Гейневскую песенку маркитанки: «И гусаров я люблю, и от пехотинцев не убегаю».

— Это когда опубликовано?! — насупился Гольдман.

— Выйдет в завтрашнем номере, я уже и в типографию отослал. А ты вроде как удивлён? Думал, если вы, эсеры, победили на выборах в городскую думу, то теперь и во всём халва? Нет, дружочки, страшен гнев проигравших!

«Уеду, в Питер уеду! — досадливо думал Гольдман. — Звали ведь меня, а я всё хорохорился: здесь больше нужен, здесь у меня получается. «Получилось», да…»

Мимолётное обаяние чёрного знамени

С Мыльниковской улицы выступила колонна под чёрным знаменем, и Изако, выгуливая своих пони по Тихвинской площади, сразу замедлил шаг. Возможно, по обыкновению исключать всякий риск в дни цирковых представлений. А может, и потому, что на каждой лошадке сидело по ребёнку: владельцу труппы нравилось иногда покатать ребятишек бесплатно.

Вглядевшись в идущих под чёрным знаменем, он увидел, что каждый ряд несёт по длиннющей скамейке. А ещё рассмотрел впереди раздвижную трибуну со ступеньками. Митинги теперь были обычным занятием, но о них оповещали газеты, под них отводились помещения, так что эти анархисты наверняка своевольничали — и Изако развернул пони к цирку.

А люди из колонны заняли позицию в центре площади, установили трибуну, расставили перед ней скамьи и принялись зазывать народ:

— Город полон бриллиантов, золота и серебра! Они просятся в твои руки! Подходи: мы расскажем, как наполнить карманы!

Через полчаса все скамейки были заняты, и образовались две очереди выступающих. Первую составили чернознамённые, а вторую — набежавшие социалисты. Высоченный анархист с длиннющими и всё время загребавшими воздух руками водрузился на трибуне и зычным голосом завопил:

— Город полон драгоценностей, но все они в руках горстки буржуев, и задача нас, анархистов, в том, чтобы изъять их и разделить между бедняками. Мы бы это и сделали, но зловредные иркутские социалисты с их мнимой любовью к трудящимся ведут нечестную игру. Они постоянно передёргивают. А сейчас ещё и собрались пролезть в городскую думу! Их нужно забаллотировать и отдать голоса нам, анархистам!

Изако думал: говорить будут попеременно, но едва длиннорукий сошёл с трибуны, его место беззастенчиво занял товарищ по партии. А оратора-социалиста оттёрли самым беззастенчивым образом. И так повторялось несколько раз. Выступающие, как пушки, были заряжены одинаковыми снарядами, а когда они кончились, трибуну стремительно разобрали, выдернули скамейки из-под обескураженной публики, построились в колонну и стремительно удалились. Под чёрным знаменем.

Социалисты короткое время пребывали в замешательстве, но после сгруппировались и с лёгкостью цирковых акробатов подняли на руках первого оратора. Изако показалось сначала, что этот тучный немолодой мужчина не только свалится в первую же минуту, но ещё и придавит кого-нибудь из своих или (того хуже) из публики. Но вдохновенный трибун искусно балансировал своими пухлыми ручками, дерзко разворачивался всем корпусом — и даже не покачнулся. Спустили его плавно, легко — чтобы тотчас же вознести другого оратора. Изако стоял, как заворожённый, не понимая, как они это делают.

— Я тоже не возьму в толк, — шепнул ему цирковой фокусник, представляемый на афишах «индийским факиром Нэн Саиба». — Должно быть, есть своя магия и в политической ангажированности. По крайней мере, сейчас мы наблюдаем её образцы!

— Интересно, чья возьмёт на выборах в думу? — с неожиданным азартом обернулся Изако.

— Ждать осталось недолго, — меланхолически отозвался хроникёр газеты «Единение».

Справочно:

30 июля 1917 г. состоялись выборы в Иркутскую городскую думу. В них участвовало около 29 тысяч иркутян. Лучшую позицию (14943 голосов) получили эсеры. Второе место (3675) заняли меньшевики. На третьем (3643) обосновались кадеты, а на четвёртом — большевики (3420). Анархисты не смогли провести в городское самоуправление ни одного кандидата. По количеству полученных в думе мест картина складывалась такая: эсеры — 47, меньшевики — 12, большевики — 11, кадеты — 11, домовладельцы — 4, сионисты — 2, народные социалисты — 1, Союз чиновников — 1, избиратели Нагорной части Иркутска — 1.

Социал-демократы, расколовшиеся перед самым голосованием, уже 3 августа приняли решение снова объединиться: результаты выборов обескуражили их. Самым неожиданным стало то, что рабочие, в преданности которых не сомневались, отдали предпочтение эсерам. В канун февральской революции Иркутская городская организация партии эсеров насчитывала 1964 члена. После амнистии политссыльных и их отъезда численность упала до 1298 чел. Из них в Знаменском предместье — 260, в Глазково — 144, в Нагорной части — 35, воинских объединениях — 210.

В столовой на Амурской подают военные мятежи

В первых числах мая 1917 иркутские кадеты разослали приглашения на политический диспут.

В редакции «Единения» отреагировали по-разному:

— «Прения по программе партии народной свободы не только возможны, но и желательны». Что ж, вполне себе в духе времени, даже не ожидал, — не скрыл приятного удивления Черкунов.

— Раз они сами подставляются, грех будет не попинать! — вскинулся было Гольдман. — Впрочем, их и пинать-то скучно уже. Опять выставят бонзу Горчакова, и затянет он свою песню, вяло, скучно, с повторами и недомолвками!

— Скорее, Фатеев будет вести.

— Он на процессах бывает хорош, но на партийном поприще ему скучно — а значит, и скушен он сам.

— Ну посмотрим, посмотрим. Место очень удачно подобрано: театр Гиллера. Туда подтянутся и промышленные тузы, а с ними кто? А с ними красивейшие из дам, шикарно одетые и надушенные. Хоть постреляем глазом!

— С этого бы и начинал! — расхохотался Гольдман.

— Присяжный поверенный Кочнев, слышно, торгует казанцевскую типографию, чтобы передать её своей кадетской партии. Уже и газету под неё задумывают.

— Широкий жест и достаточно неожиданный: я-то думал, что все адвокаты, кроме Фатеева, к эсерам перебежали. Так, может, Кочнева на диспут и выставят?

Выставили Фатеева и Горчакова. Оба были не в ударе. Оппоненты их пощипывали-покусывали, но тоже без куража, в полсилы. Аплодисменты сорвал лишь молодой анархист, высокий, бледный, с претенциозно-демоническим выражением на лице. Хоть нового он совершенно ничего не сказал, а только позаимствовал кое-что у Маркса, немножко поклеветал на социалистов да продемонстрировал полное презрение к законам истории. Часто взывал к залу: «Верно я говорю, товарищи?». Но смотрел при этом отнюдь не на товарищей, а на роскошных дам при тузах.

— Вот что значит флюиды и способность их испускать! — ёрничал Гольдман.

— Неужто будущее за анархистами? — шутливо подхватил Черкунов.

После перерыва в зал стремительно ворвался эсер Вайнштейн. Он притянул к себе новую публику; заворожённая, она и подумать не могла, что попала на межпартийный диспут, Вайнштейн и только Вайнштейн привлекал её взоры. Даже официанты временами заслушивались и забывали свои обязанности. Дошло до того, что приняли резолюцию во славу эсеров, причём больше всех аплодировали красавицы при тузах. Кстати, Вайнштейн и не смотрел на них вовсе — довольно было, что дамы с него не сводили глаз.

— Нет, будущее не за анархистами, — усмехнулся Гольдман.

И Черкунов не возразил.

Но в сентябре, когда Гольдман уже пребывал в Петрограде, довольно успешно маневрируя между Троцким и Церетели, иркутские анархисты подняли военный мятеж. Это стало неожиданностью для многих. Штаб иркутских анархистов не был нигде зарегистрирован и собирался полуподпольно в… столовой на Амурской. Правда, то и дело собирал митинги, но эти сборища пользовались переменным успехом и, главным образом, в тёмной солдатской среде. Штаб сделал ставку на «Беспартийный союз солдатской взаимопомощи». Через него анархисты полгода прокачивали свои лозунги, и к сентябрю 1917 инертная масса зашевелилась, сторонники заявили о себе в трёх Сибирских стрелковых полках, стоящих в Иркутске — 9-м, 11-м и 12-м. Перелом обозначился 17 сентября, когда на Тихвинской площади огласили пропитанный анархизмом устав солдатской организации. Исполнительная комиссия Совета военных депутатов ответила арестами в полках — и чернознамённые тут же воспользовались «агрессией» — призвали к вооружённому восстанию всего гарнизона. В трёх полках ротные командиры не вывели солдат на занятия, отказались повиноваться приказам и начали митинги. На одном из них, проходившем в 12-м полку, был арестован и прибывший на переговоры командующий войсками. «Останется на гауптвахте, пока не освободят всех наших товарищей!» — заявил председательствующий под одобрительный гул толпы.

К счастью, 10-й Сибирский стрелковый полк, артиллерийский и казачий дивизионы не приняли сторону мятежников. И вместе с юнкерами военного училища и тремя школами прапорщиков ситуацию удалось быстро переломить. И сравнительно малой ценой: один убитый, один раненый, один пострадавший дом.

Чернознамённые не признали за собой никакой вины, но этого от них никто и не ждал.

Превращения «милого человека»

За два последних месяца Николай Адольфович Люри раз сто уже повторил, что новая городская дума получила расширенные права; что само избрание её всем населением, без каких-либо цензов небывало, революционно и лучше всего говорит о намерениях Временного правительства. Он говорил это искренне, но чем дальше, тем больше испытывал двойственное чувство. То есть к радости примешивалось разочарование и даже в некоторой степени неприязнь. Когда он возвращался домой уже близко к полуночи и встречал сочувственный взгляд жены, то ощущал себя крайне неловко. Супруга просматривала прессу и, конечно, читала переходящее из номера в номер: «За поздним временем повестка осталась неисчерпанной». А ведь эта псевдозначительная фраза скрывала пустую трату сил и времени. Бывало, по получасу спорили, объявлять ли десятиминутный перерыв. Уходили на отбитые 10 минут, а возвращались уже после долгих дискуссий во фракциях. Пока шла избирательная кампания, партийные списки воспринимались как безусловное благо, но на заседаниях думы принадлежность к фракции вынуждала играть навязанную и часто дурную роль. Случалось, что и собрат-эсер употреблял дешёвенький трюк: «Иначе мы покинем зал заседаний, и вы не сможете проголосовать!» — и Николай Адольфович испытывал стыд, досаду, злость и даже желание стукнуть товарища по голове. Но, конечно, вовремя останавливался и лишь потом, в перерыв, позволял себе замечание. Но коллега не смущался и азартно отвечал:

— Покидая зал заседаний, мы не покидаем рядов революции!

Вообще, выборная кампания и первые думские практики показали знакомых деятелей с совершенно неожиданной стороны.

Прежде у семейства Люри были добрые отношения с членами разных партий, и Николай Адольфович даже подумывал иногда: «Отчего такой милый, добрый, интересный и хорошо образованный Пётр Иванович состоит социал-демократом». А теперь они встречаются на собрании, скажем, квартиросъёмщиков, и «милый, добрый» с искажённым лицом прорывается на трибуну и настаивает, нет, требует:

— Срочно поменяйте название вашей организации: нынешнее никуда не годится! Пусть это будет, к примеру, Боевой союз квартиронанимателей! Пусть у вас в арсенале появится важнейшее политическое оружие — я имею в виду бойкот!

Тут уж Люри не выдержал и, поймав буяна у выхода, отвёл его в сторону:

— Кого же вы собрались бойкотировать? И, собственно, как? Неужто предлагаете всем жильцам выселиться на улицу, пока домовладельцы не сбросят ценники?

— Да что с вами, Николай Адольфович? — удивился «интересный и хорошо образованный». — Вы ведь сами в политике и хорошо знаете цену трибунной фразе. Главное (и вы это не сможете отрицать), что этот приём сработал: последовали долгие, продолжительные аплодисменты. В газетах так и напишут: долгие и продолжительные.

— Не удивлюсь. По крайней мере, в «Голосе социал-демократа»: он с пелёнок заводит моду на многословие, пафосность и эти самые «долгие и продолжительные»!

— Вы хотите сказать, что наша партия…

— Да, я хочу сказать: ваша партия… — не узнавая себя, закричал Николай Адольфович, но опомнился, махнул рукой и пошёл, не понимая, что идёт в противоположную дому сторону.