Как люди искали смысл жизни в самих себе и что из этого вышло

До середины XIX века с поисками смысла было попроще. 90% европейцев были крестьянами. Даже если у них оставались силы на философские раздумья после решения проблем выживания и воспитания детей, после всех праздников, свадеб, пирушек и адюльтеров, то направление мысли им задавали церковь, король и нация. Не слишком многочисленная интеллигенция, читавшая Аристотеля, Канта и Шопенгауэра, тоже молилась и сражалась, чувствовала себя в долгу перед отечеством и помыслить не могла, что американец, немец, француз и англичанин могут быть частью одного военного союза.

К  началу  XX века всё изменилось. Ницше объявил о «смерти Бога». Две мировые войны выморозили идею превосходства «великих наций». Прогресс не оставил камня на камне от уютного обывательского мирка русалок, домовых и мироточащих икон. Но естественные науки оказались непригодны для понимания смысла человеческого существования. А наше неповторимое «я» выглядело единственной областью, где ещё теплилась надежда его найти.

Борьба за самомнение

Казалось бы, что за странная затея искать во всём смысл? Вы же не ищете его в приглашении к другу на день рождения. Вы едите, пьёте, самовыражаетесь, а когда силы оставляют вас, просто уходите довольным. Если вам интересно жить и многое получается, то что ещё нужно? Но с точки зрения эволюции человечеству для развития требуется что-то большее, чем поиск наслаждений. Колумб и Магеллан совершали свои путешествия, чтобы их заметил Бог. Нельсон и Нахимов старались ради своих наций. Маргарет Тэтчер, проводя неолиберальные реформы, объясняла: «Экономика – это метод, а цель – изменить душу». И далеко не только она беспокоилась, что к 1980‑м люди на Западе зациклились на себе и привыкли к халяве.

Имени Джона Васконселлоса не сыскать ни в одном учебнике философии. Хотя этот политик из штата Калифорния 37 лет был паровозом одной из главных гуманитарных идей современности, в разгар холодной войны пропагандировавшим её в Ливии, Северной Корее и Верховном Совете СССР. Васко, как его называли, считал смыслом жизни высокую самооценку. Просто до гениальности: если ты ценишь себя, ты и к другим относишься уважительно, лучше работаешь, больше платишь налогов и в итоге делаешь свою страну процветающей. Человек с высокой самооценкой не будет воровать, халтурить, бахвалиться, плести в курилке заговоры против коллег – он выше этого.

По сути, это идеал гражданина, каким его представляли ещё Платон и Аристотель. Но они не поднимались до таких обобщений: если ты думаешь, что ты лучше всех, то ты постепенно становишься лучше всех! Племенные правила игры как раз требовали быть с большинством и слушать старших. Но модель общества в самом богатом американском штате к 1970‑м ушла от традиционного образца дальше некуда. А Васко не просто принёс калифорнийцам благую весть, как Христос, – он ратовал за щедрое финансирование мер по укреплению самовосприятия.

Группа исследователей Калифорнийского университета изучала вопрос несколько лет и в итоге обнародовала вывод: «Недостаточно высокая самооценка – это ключ к личным и социальным проблемам общества. Многие, если не большинство трудностей возникают именно из-за недооценки себя индивидуумами. Люди с нормальной самооценкой производят блага и платят налоги. Люди с низкой самооценкой эти налоги потребляют». Учёные утверждали, что плохое мнение о себе – причина беременности несовершеннолетних, травли одних подростков другими, неуспеваемости, алкогольной и наркотической зависимостей.

На несколько лет повышение самооценки стало важнее снижения государственного долга. Было сформировано 50 отделений Национального совета по вопросам самооценки в США и 11 международных. К 1994 г. не менее 30 штатов приняли 170 нормативных актов, направленных на формирование и поддержку высокой самооценки. «Не важно, чем ты занимаешься, важно, какой ты» – кричали уличные плакаты.

Подсудимым по делам за наркоту вручали брелоки, чтобы они не чувствовали себя отверженными, а прошедших реабилитацию встречали пончиками и аплодисментами. Подстроились проповедники: «Если вы не любите себя, вы не можете верить в Бога». Полиция Мичигана искала очередного маньяка, которого описывала как «мужчину 30 лет среднего телосложения с низкой самооценкой».

В школах начали давать такие темы сочинений: «10 качеств, которые мне в себе нравятся» или «Что делает меня особенным». Для исправлений в тетрадях использовали сиреневые чернила вместо красных. Школьные власти Массачусетса обязали на уроках физкультуры прыгать на скакалке без скакалки, чтобы не травмировать самооценку неловких детей. До лазания по канату без каната вроде бы не дошло, но вместо побед школьников стали награждать за участие. Позднее над этим стебались в комедии «Знакомство с Факерами», где в «зале славы Гейлорда» висят плавки, в которых он завоевал 14‑е место в классе по плаванию. Тем не менее к середине 1990-х каждый четвёртый диплом в колледжах выдавался с отличием, хотя общенациональные результаты Академического оценочного теста снизились, а 15 лет назад отличников было менее 8%.

Но как бы смешно ни выглядела порой эта борьба за самомнение, она куда человечнее нашего «Я – последняя буква в алфавите». Проблема в том, что исследование Калифорнийского университета, которое вывело движение самооценки на федеральную орбиту, оказалось подложным.

Журналист и писатель Уилл Сторр доказал: идеалист Васко надавил на универ, которому штат давал деньги, – и получил нужные для себя результаты. «Моим главным мотивом была преданность Калифорнийскому университету», – оправдывался потом шеф исследователей доктор Нил Смелзер. «Когда мы внедряли такую политику, то опирались на многочисленные исследования», – хором пели чиновники от образования. «Все, кто об этом писал, цитировали кого-то другого. Я проверял источник, а в нём цитировался ещё кто-то», – рассказывали журналисты и учёные по результатам разбора полётов.

До сих пор не выявлено никакой корреляции между повышением самооценки и успеваемостью. Трудное детство не является важным фактором развития алкоголизма. Клише о хулигане с низкой самооценкой не подтвердилось современными исследованиями. Скорее к агрессии ведёт «эгоизм, оказавшийся под угрозой». Многие домашние насильники оказались крайне высокого мнения о себе, а кулаки в ход пускали, когда домочадцы позволяли себе в их величии сомневаться. Кстати, Гитлер тоже отличался высокой самооценкой и был крайне инициативен.

Эта история о многом напомнила обществу. Мир изменился со времён Сенеки или Спинозы: нынче игра со смыслами непременно уводит от чистой философии в мир корпораций, политиков и идеологий, где мечтают либо что-нибудь нам продать, либо мобилизовать нас в очередной поход. А самая очевидная на первый взгляд идея (например, что высокая самооценка – это хорошо) на поверку оказывается не такой очевидной. И какую бы медвежью услугу ни оказал индивидуализму Васко, только личными усилиями можно отыскать в жизни хоть что-то подлинное.

Другое дело, что наш мир полон раскрученными заёмными смыслами, снять обёртки с которых сложнее, чем сто лет назад. В любом книжном магазине сотни предложений «как перестать сомневаться в собственном величии и сделать свою жизнь грандиозной». А история Джона Васконселлоса почти неизвестна за пределами Штатов. Геймифицируемая экономика заставляет нас всё сильнее стремиться к идеалу, ловко подводя базис под надстройку.

В итоге мы вечно занимаемся самобичеванием, чувствуя, что не идеальны. Наша культура заставляет нас внимать вымыслу, будто мы являемся чистой доской и можем вылепить из себя что угодно. На пике развития цивилизации мы втупую игнорируем сложность человеческого поведения.

Фотографирование себя для всеобщего обозрения ради комментариев и лайков стало устойчивым феноменом. А люди, с такой лёгкостью пристрастившиеся к селфи-культуре, были детьми поколения самооценки. «Ты невероятна. Твоя улыбка изменит мир» – слышали они с пелёнок. А сегодня нервно ждут одобрения подписчиков на своё новое фото в социальной сети. Всплеск эгоцентризма, похоже, сопровождается у них резким ослаблением эмпатии, хотя бесспорных научных доказательств этому не представлено. Но, пойдя учиться, они называют несогласие с их точкой зрения «насилием» и «оскорблением», требуя уволить «токсичных» педагогов и отменить «разрушающие» их предметы, для изучения которых нужны усилия.

Тут и ответ на вопрос, почему смысл жизни до сих пор ищут. Во-первых, никаких однозначных ответов не найдено. Во-вторых, уже XX век стал эпохой, в которой нельзя жить, не проделав работу переосмысления. А философия – это техника, способ делать мир приемлемым для обитания человека.

Интересный факт

В 1970-х психологи под руководством доктора Уильяма Коулсона вовлекли в исследование на тему самооценки 615 католических монахинь. В течение года половина из них отказались от пострига. Женщины не хотели больше подчиняться ничьим указаниям, кроме велений внутреннего «Я». Они стали более открытыми, меньше лгали и не скрывали своих суждений.

Минус Бог

Многие задаются вопросом: а чем плохи старые истины? Ведь сказано же в Библии: не укради, не убий, не прелюбодействуй – что ещё нужно? Но по мере усложнения мира именно простота библейских формулировок делала их неработающими. Что значит «не убий»? Не убий грабителя, лезущего в твой дом? Не убий иноземцев, штурмующих твой город? А если барон и священник натравливают тебя самого идти мочить и грабить иноземцев? Или собственных соседей, которые неправильно верят в Бога? Иисус полагал прелюбодейством женитьбу на разведённой, а к XX веку развод уже не был исключительным событием. Родители часто становились врагами эмансипированных детей, и почитать их никак не получалось.

Среди горожан Европы распространилось убеждение, что христианство было просто одним из этапов моральной эволюции, древней попыткой объяснить устройство мира. А наука – продолжение той же работы на более надёжных основаниях. А значит, потеря веры – это рост. Для Чехова сама идея спасения была ложной, поскольку отвлекала людей от улучшения материальных условий жизни. Ведь библиотека или обед с другом дают нашей жизни не меньшую полноту, чем молитва и посещение церкви. В общем акт веры перестал соответствовать опыту людей, но наука оставила позади себя пустоту в нравственной сфере.

Тем не менее к началу XX века человечество было полно энтузиазма. В 1880‑е Ницше провозгласил смерть Бога, а по Европе бродил призрак коммунизма. Грандиозные научные находки соседствовали с идеями переустройства мира и дополняли друг друга: Павлов, Фрейд, Вебер, Гуссерль, Ленин. Фигурой схожего масштаба выглядел Густо Грасер, основавший в швейцарской Асконе общину, которую питали смыслами вегетарианство, бродяжничество и танцы. Немецкое молодёжное движение задолго до нацистов пестовал философ Густав Винекен, провозгласивший: «Молодёжь только за себя».

Это потом оно станет гитлеровским «комсомолом». А пока не только в Германии юнцы в стремлении к «свободному развитию духа» отказывались от родителей, школьного обучения и буржуазных обычаев. Доверие, нравственная амбиция, социальная надежда – это новая Троица начала прошлого века. Смысл виделся в справедливом отношении друг к другу, которое казалось вполне достижимым. Провозглашалось, что у жизни нет другой цели, кроме как прожить её с величием, употребляя волю к власти для обретения интенсивности существования. «Занять дионисийскую позицию относительно бытия», как писал Ницше.

Поэзия считалась естественной наследницей религии, которая интенсифицировала ощущения. Поэты Малларме, Рильке, Йейтс выглядели рыцарской элитой с претензией на благородство и идеализм: «Всякое искусство есть страсть и прославление жизни». Прогресс виделся идеалистам медленным умиранием сердец, а им требовалось найти слова для глубочайших чувств людей – вот и смысл для всех и каждого. Почему же это всё не зашло? Почему сегодня ни Уильям Батлер Йейтс, ни Райнер Мария Рильке не вдохновляют поколение селфи?

Потому что случилась Первая мировая война, которую продавцы книг тогда называли «европейско-ницшеанской». Немецким солдатам раздавали десятки тысяч экземпляров «Так говорил Заратустра» в особо прочном переплёте, а мечты о героизме, экстазе и превращении в сверхлюдей питали юношей по обе стороны фронта. Их жажда подвигов приближала войну не меньше амбиций императоров.

Почти все властители умов считали, что война станет победой духа над материей. «Человечество нуждается в подрезке ветвей, в кузнеце, который выкует новую форму мира» – в таком духе высказывались Бердяев, Скрябин, Стравинский, Пруст, Фрейд, Бергсон, Юнгер. Но удалые кавалерийские атаки в той войне не прижились, а мечты об экстазе увязли в окопах в Бельгии, где линия фронта практически не двигалась четыре года. К тому же идеалисты первыми гибли под пулемётными очередями.

Как теперь известно, война открыла ворота в большую политику коммунистам и фашистам. И вплоть до новой мировой мясорубки стало модно искать смысл жизни не в красоте и великодушии, а в различных формах коллективизма. Например, для идеолога нацистов Альфреда Розенберга раса была единственной силой, способной противостоять основным факторам распада: индивидуализму и универсализму. Но после Нюрнбергского трибунала способы самопонимания человечества через классы, сообщества, народ и церковь снова обессмыслились. В моду входит «тепло действий», которое мы создаём сами в холодной Вселенной.

Читатель вправе удивиться, глядя, как людей мотыляет из одной крайности в другую. Как представления о смысле жизни могут меняться каждые 10–15 лет? Почему ничего подобного веками не происходило с верующими людьми, идущими за свои убеждения в катакомбы и на костёр? Не говорит ли это о формальном характере смыслов, порождённых неверующими после «смерти Бога»?

Некая реабилитация религии действительно наметилась после войны. Интеллектуалы от Камю до Мальро признают, что без Бога человеку «чего-то не хватает». А при наступлении очередного финансового кризиса люди начинают чаще молиться. Религия веками исправно поставляла культуре моральные символы, которые помогали людям радостно жить среди пугающей бессмыслицы. А наука эту задачу не потянула. В конце концов, можно не быть христианином, но сохранять приверженность этической стороне христианства – не убивать, не воровать.

Так рассуждали философы 1960-х. Однако и речи не шло, чтобы вернуть пасту обратно в тюбик. Процент приверженцев традиционного католичества и лютеранства в Европе устойчиво снижается более полувека. Люди уходят от религии как института с совместным богопочитанием к самодельной духовности вне формальных структур. Нью-эйдж стал шведским столом духовных замен христианству: тут дзен-буддизм, астрология, мистика, психология. Тут можно признавать 10 заповедей, но не признавать первородного греха, отказываться есть мясо животных, но призывать к уничтожению кубинских коммунистов.

Смыслом жизни объявляется способность «быть собой». Именно на этом фундаменте Джон Васконселлос раскрутил движение самооценки. А новым Ватиканом стал калифорнийский институт Эсален, где 5 тысяч учащихся искали себя при помощи новейших находок психологии. Взрослые мужчины заново переживали рождение, а девушки в ночных рубашках играли у бассейна на флейтах. Основатель гештальт-терапии Фриц Перлз ставил на слушателях Эсалена бесчеловечные эксперименты, чтобы заставить их вступить в конфликт с самим собой и начать меняться. А для этого все средства годились: оскорбление, насилие, секс. «Матушка Эсален разрешает» – так разрубались любые моральные неувязки.

Когда мы читаем про рок-музыку, хиппи, психоделию и Вудсток, все эти «дети цветов» могут показаться бесконечно глупыми деградантами. Но они лишь следовали за главным смыслом своего времени – пытались перестать заморачиваться. Смысл так и формулировали: «Перестаньте думать!» Считалось, что только освободив бессознательное, мы начинаем жить полной жизнью, выражая и развивая все стороны нашего «Я». Наш разум работает как охранник, не позволяя важнейшим идеям проникать в сознание и увидеть хрустальный корабль Джима Моррисона. Освободить себя можно только благодаря спонтанности. Жить не защищаясь, не оправдывая и не оценивая себя. Употреблять наркотики означало быть передовым человеком – обмануть «охранника», принять перемены и построить внутри себя новый мир.

Со временем наркотики стали косить идеалистов не хуже пуль и снарядов, и людям опять понадобились новые смыслы жизни. Но неужели их можно производить до бесконечности? Пришло ли человечество к формированию сколько-нибудь устойчивых ценностей?

В поисках идеала

Если почитать, что говорят современные философы о смысле жизни, то первое чувство – недоумение. Неужели это всё, на что мы способны? Тысячи лет потрясений, трансформаций и революций с морями крови, чтобы на выходе услышать, что смысл жизни – в достоинстве, а жизнь должна быть выступлением – морально и этически прекрасным.

«Ценность жизни в том, чтобы жить хорошо, как мы видим ценность в том, чтобы хорошо петь, рисовать или плавать», – пишет Рональд Дворкин. «Нельзя оставаться пассивным перед вызовом тому, что я считаю вызовом достоинству. Нет ценности более важной, чем выбирать и поддерживать то, во что веришь» – читаем у Ролло Мэя. «Человек есть усилие быть человеком. Нет усилия – неизбежна деградация», – учил Мераб Мамардашвили. Разве не похожие истины изрекали древние греки? Неужели с тех пор мы не сыскали в себе чего-то более грандиозного?

«АН» не претендуют на знание единственно правильного ответа. Но, может быть, эти тихие душевные смыслы лучше всего отражают человеческие потребности, когда барабаны не зовут нас в крестовый поход за веру, рабочий класс или расширение жизненного пространства. В одном можно не сомневаться: устояться «мелкотравчатым» ценностям не дадут. Ведь каждая благополучная эпоха (и в 1910-е, и в 1960-е) взрывалась идейным протестом детей, войнами или наркотиками. Проверено: «буржуазным» трудолюбием и достатком сердец не воспламенишь. А без огня смысла не бывает.

Чем неопределённее будущее с его цифровыми технологиями, роботами и глобализацией, тем сильнее человек хочет вернуться в понятное прошлое с его делением на своих и чужих, борьбой за территории и ресурсы, вождями и государством как высшей ценностью. И мало кто помнит, как, сидя по самую шею в государственных и классовых интересах, люди собирались на кухнях, чтобы помечтать о свободе, достоинстве и приватности. Возможно, в смене этих циклов тоже есть какой-то смысл.

Будущее есть

Все мы поголовно спорим, каким оно будет и что в нём будет цениться. Что есть некие «вечные ценности» – самый распространённый и, скорее всего, неправильный ответ.

В 1949 г. психолог Эрих Нойманн предложил концепцию «новой этики». В этом определении пафоса оказалось больше, чем смысла, но одну фундаментальную вещь Нойманн ухватил: нельзя делить все свойства человека на «хорошие» и «плохие», на достоинства и недостатки. Все наши стороны важны, а способность изживать так называемые пороки весьма ограничена.

Второй важнейший момент в послевоенной ревизии этики – на ценности влияет эпоха. Например, в нашу цифровую эру приватность уходит в прошлое, наши поступки и слова навсегда фиксируются в виртуальном облаке. Весь мир обсуждает разлив нефти в Мексиканском заливе, о котором сто лет назад даже не узнал бы. Ценность жизни в постиндустриальную эпоху другая: ниже рождаемость, лучше медицина, меньше войн.

Политолог Екатерина Шульман предрекает, что среди ценностей будущего исчезновение грозит чести и стыду. Исторически честь – ограничитель для аристократов, которым репутация была важнее жизни, и приходилось идти на дуэль, даже если вовсе не умеешь стрелять. Сейчас аристократии как закрытого класса не существует, а схожий кодекс можно встретить разве что в тюрьме. Стыд – ограничитель для масс и для женщин. Стыдно ходить в короткой юбке, стыдно признать насилие. Стыд веками затыкал рот жертве, а сегодня всё наоборот. Спросите у Харви Вайнштейна.