Язык вражды

Как известно, язык не только отражает наше мышление, но и направляет его, настраивает на что-то – или против кого-то. О языковой составляющей российской политики рассказывает доктор филологических наук Максим КРОНГАУЗ, руководитель Центра социолингвистики при Российской академии народного хозяйства и государственной службы.

– ВЛАДИМИР Путин не раз использовал в отношении собственной политики выражение «суверенная демократия» – термин В. Суркова, вброшенный в 2005 году. Вы применяете к нему оруэлловское понятие двоемыслия, сочетания несочетаемого. Почему? Разве демократия и суверенитет исключают друг друга?

– Слова «суверенная демократия» спровоцировали в нашем обществе бурную дискуссию, причём ряд известных российских политиков выступили с критикой и самих слов, и стоящей за ними концепции. В частности, звучало мнение, что понятия демократии и суверенитета очень важны, но находятся в разных плоскостях, и добавление к слову «демократия» каких-либо определений создаёт странный привкус, наводит на мысль, что речь идёт о какой-то иной, нетрадиционной демократии. Если же говорить совсем просто, в выражении совмещались не связанные между собой понятия, и в этом как раз и заключалась не слишком удачная манипуляция. Хотели сказать об особой демократии, которая лучше обычной, а все подумали о худшей.

– Регулярно применяемый Путиным приём (от «мочить в сортире» до сравнения оппозиционерских белых лент с презервативами) вы характеризуете как «снижение». Снижение чего – стиля или вкуса?

– Стиля, конечно. А о вкусах – вопреки известному высказыванию – здесь как раз активно спорят. С одной стороны, первое лицо государства часто упрекают в использовании низкого стиля в официальной коммуникации, но, с другой стороны, именно этих фраз и выражений с нетерпением ждут журналисты и вообще аудитория.

– Как вы полагаете, насколько продуманным и щепетильным был выбор Путиным понятия «национал-предатели»? Мог бы выбор пасть на понятия «космополиты» и «враги народа» – с отсылкой к известным временам?

– Речь президента России по поводу присоединения Крыма чрезвычайно продуманна. Выражения «пятая колонна» и «национал-предатели» вызывают самые неприятные ассоциации даже у людей, не знакомых с историей этих слов, а таких, конечно, подавляющее большинство. Но никаких речевых отсылок к сталинскому террору я у Путина не встречал, поэтому не думаю, что слова «космополиты» или «враги народа» могли быть использованы им в приложении к современности.

– А как вам новоявленный юридический термин «иностранный агент» (в 2012 году государство обязало некоммерческие организации регистрироваться в качестве иностранных агентов, если они получали финансирование из-за рубежа. Они всюду обязаны указывать этот свой статус. В 2017 году требование распространилось и на СМИ. – Прим. «АН»)?

– Термин производит сильное впечатление. С одной стороны, это просто перевод американского юридического термина foreign agent из знаменитого «Акта о регистрации иностранных агентов», принятого в США в 1938 году. С другой стороны, у словосочетания «иностранный агент» в русском языке есть устойчивые и негативные ассоциации. Это подтвердил опрос, проведённый «Левада-центром», в котором более 60% опрошенных сказали, что для них это прежде всего «шпион, представитель иностранных спецслужб». Использование в новом законе столь эмоционально окрашенных слов – исключительная редкость. Юридический статус вроде бы нейтральный, но сразу воспринимается негативно.

- Вы отмечали, что президент в своих выступлениях демонстрирует нежелание вести диалог с инакомыслящими. А демонстрирует ли оппозиция заинтересованность в диалоге? Корректно ли с её стороны называть поголовно всех единороссов «жуликами и ворами»? Не оскорбительно ли слово «ватник», которое применяется к сторонникам власти (или отдельных её мер, чаще всего внешнеполитических) и увязывает человека с лагерной одеждой, с рабской психологией?

– В политическом смысле наше общество настолько расколото, что содержательных диалогов, дискуссий между разными его частями давно уже не ведётся. Зато интенсивно разрабатывается язык вражды, умение хлёстко выразиться об отсутствующем оппоненте – каждый высказывается в своём кругу, находясь среди своих сторонников. Это гарантирует не только поддержку, но и, что тоже важно, невозможность опровержения.

Я только возражу вам по поводу конкретного слова. «Ватник» ведь не только лагерная одежда. Это вообще, наверное, самая популярная советская рабочая одежда, которую использовали, кстати, не только в рабочее время. Грибники, например, могли ходить осенью за грибами в ватниках – тепло и удобно, как говорится, дёшево и сердито. Именно поэтому многие готовы осмыслить это вроде бы оскорбление как самоназвание с опорой на традицию: да, я ватник, ну и что такого?

– А не является ли тот факт, что слово или выражение прижилось, указанием на его точность, адекватность? «Жулики и воры», «ватник», «либераст», «толераст» (последние два слова указывают на лояльность либералов к гомосексуализму) – очень живучие определения.

– Собственно, в этом и состоит разработка языка вражды. Оскорбительные слова должны быть обидными и запоминаться надолго. В них нет особой точности – скорее образность и связность, иногда смысловая, иногда чисто фонетическая с другими явлениями, как правило, неприятными. Все ваши примеры таковы: либо прямая негативная оценка, либо ассоциация с тем, что в кругу единомышленников – своих – считается плохим или неприличным.

– А как вам такое? Рэпер Луперкаль читает: «Давай, душа моя, пой нараспашку. Ведь тут Россия за окном. Ну, как Россия? Рашка».

– Есть такие слова, которые в большей степени характеризуют самого говорящего, чем то явление, о котором он высказывается. Хочешь сказать дурно о чём-то, а в действительности создаёшь дурное мнение о себе. Для меня «Рашка» в этом ряду вместе со словами «совок» или «быдло».

– Советский период дискредитировал понятие «равенство», ельцинский – понятия «демократия» и «права человека», а путинский последних десяти лет – понятия «духовность», «духовные скрепы». Возможны ли в наше время высокие смыслы, способные объединить нацию?

– Любой пафос дискредитируется неумеренным использованием его в идеологических целях, то есть навязчивой пропагандой. К тому же наше время – время непримиримого раскола по очень разным линиям: политической, идеологической, возрастной, гендерной… В этой ситуации слова, объединяющие одно сообщество, служат красной тряпкой для оппонентов. Мне кажется, что сейчас важнее не объединяться, а научиться разговаривать с противной стороной. Мне не близка метафора войны, которая довольно активно используется сегодня хотя бы потому, что война затягивает и людей, и мысли, и слова.

– Язык тинейджеров всегда отличался от языка взрослых, но не приходится ли сегодня говорить о прежде небывалых по силе различиях? Влияет ли это на межпоколенческую коммуникацию?

– Я вижу здесь проблему, связанную во многом с Интернетом и вообще с новыми коммуникативными пространствами. Там, где раньше были отцы и дети (ну хорошо, ещё и «деды»), сейчас топчется десяток поколений. Возможно, с возрастом эти отличия несколько стираются, но для молодых людей поколенческий шаг равен примерно четырём-пяти годам, и у каждого поколения своя культура, свои кумиры, соцсети и гаджеты и, конечно, свой жаргон. Скорость социальных и языковых (в основном лексических) изменений очень выросла. Таким образом, вместо одной проблемы – непонимания между взрослыми и детьми – возникает целая серия проблем непонимания между всеми этими поколениями.

– Мы начали с Оруэлла и закончить хочется им же. Будет ли верным сравнить с оруэлловским новоязом язык политкорректности, имея в виду его идеологическую манипулятивность? Российскому обществу далеко до инцидентов вроде того, что приключился недавно с Дж. Роулинг, заклеймённой за отказ говорить «человек с менструацией» вместо «женщина» (чтобы не обидеть трансгендеров). Однако и наш язык подвергается воздействию политкорректности: всё чаще объявляются неподобающими слова «гомосексуалист» и «негр», всё настойчивее внедряются нелитературные феминитивы – «авторка», «режиссёрка».

– Политкорректность – очень благородная идея, имеющая разнообразные последствия. Это правка языка с целью защитить от оскорблений всевозможные социальные группы, подвергающиеся дискриминации. Но за несколько десятилетий существования политкорректности, во-первых, чрезвычайно расширилась сфера оскорбительного, во-вторых, представителям различных идеологий понравилось использовать язык как инструмент воздействия на общество. Даже если в мире не удаётся побороть несправедливость, то это можно сделать в языке. Поскольку язык правят не ради удобства общения, а ради справедливости, общение затрудняется. Маятник коммуникации во всём мире качнулся от свободы слова к её ограничению, но маятник в принципе не бывает устойчивым и не задерживается подолгу в крайних точках.