Врач Майкл Мирер, работающий во Флориде в детском госпитале в Форт Лаудердэйле, рассказал о редком заболевании – краниофарингиома. И об одном молодом парне, которому просто не повезло...
Мы переехали во Флориду в июне, а с июля я начал работать в детском госпитале в Форт Лаудердэйле. Как оказалось, жарко тут не только снаружи, но и внутри «жарко». Больных очень много и они сложные. Вот и болезни самые разные, как и их хозяева. Все это обильно приправлено КОВИДом, от которого уже всех тошнит. Я за последние полгода стал по глазам понимать больше чем по губам. Маски, маски, маски, когда же это все кончится?!
Мне вообще кажется, что в один прекрасный день, когда маски снимут, мы испугаемся, увидев столько лиц, как человек, вышедший из погреба, поражен ярким солнцем. Один из моих первых пациентов оказался тринадцатилетний мальчик. У мальчика болела голова, потом нарушилось зрение. После обследования и МРТ выяснилось, что у него довольно редкая опухоль — краниофарингиома.
Это опухоль развивается из эмбриональных клеток гипофизарного хода. В Америке называется «карман Ратке». Как правило, опухоль не злокачественная, но расположение опухоли очень плохое, вовлекается гипофиз, его приходится удалять. Гипофиз — по сути сложнейший субкомпьютер регулирующий продукцию жизненно важных гормонов, например, таких как тиреоидный гормон, или кортизол. Одним словом, пациенты после хирургии могут жить только при наличии заместительной терапии гормонами. Ключевое слово здесь — жить!
Парню не повезло, у него опухоль оказалась злокачественной. За хирургией последовало облучение, за облучением он, будучи в больнице, поймал КОВИД, осложненный энцефалитом. Потом на МРТ появился послерадиационный некроз. Опять ему не повезло, не такое уж и частое осложнение, а потом перестал просыпаться и реагировать. Это как будто мастер залез в компьютер, поковырял отверткой, пытаясь его починить, а потом включил. Компьютер долго загружался, даже загорелся экран, а ни одна программа не работает.
Я пытался запустить этот «компьютер» используя весь арсенал своих знаний, перелопатил новомодные статьи, но каждый день одна и та же картина, «белый экран» и тишина. Мальчик лежит, спокойно, как будто спит. Если сильно теребить, медленно открывает глаза и вновь закрывает, как кит, плавно уходящий в глубину океана.
Встреча с родителями выглядела, как собрание возле пионерского костра. Из-за КОВИДа есть ограничения на количество людей в комнате. Родители сидели рядом, от них по кругу все остальные. Детский нейроонколог, реабилитолог, паллиативщик, я, медсестра-менеджер, резиденты и т д.
Мать говорит на креольском — гаитянское наречие, от французского языка, отец знает английский. Отец — лет пятидесяти, слегка седоватые виски, очень крупный, с широкими плечами и здоровенными руками. Он очень аккуратно одет, чистая рубашка, темные, почти как брюки джинсы, замшевые ботинки. Натурально, как для воскресной молитвы в церкви. Маска закрывает лицо, и видно лишь глаза. Большие, карие глаза. В них без труда видно тревогу и страх.
Разговор начали издалека, про болезнь, про осложнения, а потом, через ком в горле, что его сын, вероятно, не проснется. Отец, похожий на доброго и мудрого управляющего из бразильского сериала, вдруг как-то сник, его глаза поплыли, и я услышал пронзающий насквозь сердце плач басом. Через плач он причитал, что это его лучший сын, что как он хорошо учился, как же так, за что, за что?!
Мать держалась стоически. Слезы давно промочили верх ее маски и капали из-под маски на блузку. Она лишь однажды дотронулась до мужа и молча указала пальцем наверх.
Потом обсудили, как организовать за ним уход дома и другие детали.
Я подошел попрощаться, взял его огромную руку, пожал, нарушая правила КОВИДного поведения.
Отец мальчика посмотрел на меня и тихо сказал: «Перед тем как уехать в операционную мой сын сказал, что когда вырастет, хочет стать врачом, чтобы лечить детей».