Ресурсное проклятие России

Наука именует «ресурсным проклятием» (или «голландской болезнью») зависимость экономики страны от экспорта каких-либо видов сырья. Чаще всего речь идёт о нефти и газе. Однажды министр нефти Саудовской Аравии шейх Ахмед Заки Ямани грустно заметил: «Лучше бы мы открыли воду». А его коллега из Венесуэлы Хуан Пабло Перес Альфонсо в период высочайших цен на энергоносители оставался пессимистом: «Через 10 или 20 лет вы увидите, что нефть приведёт вас к краху». И ведь как в воду глядел: с 2016 г. ВВП страны падает в среднем на 15% ежегодно, а инфляция превысила 1 000 000%. Конечно, в России такого быть не может, уверено большинство наших сограждан. Всё правильно: наш путь – особенный.

А у нас под боком газ

Эксперты выделяют пять причин венесуэльского дефолта. Речь про сокращение цен на нефть, значительный объём социальных дотаций, не менее крутые расходы на повышение имиджа власти, отсутствие реформ и большую задолженность по кредитам. Разве всё это мимо России? Разве у нас не кормится от казны 30 млн бюджетников? Разве их число в отдельных регионах не доходит до 85% и они не съедают три четверти областных бюджетов? Разве две трети регионов в России не являются банкротами, которые существуют благодаря федеральным подачкам? Разве власть не пускает нам пыль в глаза постоянным переодеванием силовиков, военными парадами и мегапроектами сомнительной эффективности, обогащающими за счёт казны «королей госзаказа»? Разве после принятия Трудового, Земельного и Налогового кодексов в 2001–2002 гг. в стране произошло что-нибудь похожее на экономические реформы?

«Ресурсное проклятие» может проявиться по-разному. Вот, к примеру, Норвегия разумно и ответственно распоряжается нефтяными доходами, а её стабфонд перевалил за триллион долларов. Однако в стране политическая неразбериха: ни одно коалиционное правительство за 20 лет не переизбралось на второй срок. Потому что любой оппонент такого правительства получает в руки термоядерное оружие: мол, посмотрите, сидят на мешках с деньгами, а проблемы народа не решают. Даже в благополучной Норвегии тысячи людей считают, что плохо живут и не понимают азов экономики: в их стране и так самые высокие цены в Европе, а если открыть валютные закрома, то они вообще улетят в космос.

Ведь суть «голландской болезни» в том, что рентные доходы сырьевых отраслей стимулируют рост заработной платы и издержек в прочих отраслях современной экономики. Если в стране много нефти, то какой смысл инвестировать в производство телевизоров? Проще открыть завод в Китае и нанять рабочих в пять раз дешевле. В стране, где власть получила доступ к нефтегазовой ренте, она может купить парламент, силовиков, судей. Нет необходимости налаживать диалог с обществом, пускать в политику кого-то чужого, с кем-то договариваться – правь, как душа пожелает. В конце 1960-х экономика СССР зашла в такой тупик, что политбюро готовилось разрешить премьеру Алексею Косыгину запустить «новый НЭП». Но тут нашли богатейшую тюменскую нефть, и надобность в диалоге со своим народом отпала. А пошла ли нефть на пользу нашей стране – до сих пор большой вопрос.

Ещё в начале XX века считалось, что развитие страны обусловлено принадлежностью к великим нациям. Но опыт Германии, разделённой на ГДР и ФРГ, показал, что один и тот же народ, помещённый в системы с различным набором институтов, будет выдавать совершенно непохожие результаты. К моменту крушения Берлинской стены западный немец зарабатывал больше восточного в 6–7 раз. А ведь стена простояла всего-то 28 лет! Ныне разница в доходах двух корейцев из Сеула и Пхеньяна ещё более значительна – в 20 раз! Хотя народ разделён не так уж давно – с 1950-х годов. Нужны ли ещё аргументы, чтобы показать важность порядков и отношений? И что может случиться со страной, где у людей нет стимула копить и инвестировать, а производство товаров регулируется не их потребностями, а Госпланом?

Кто-то заметит, что нефтяное изобилие Персидского залива в корне изменило жизнь в Катаре, Кувейте, Эмиратах. Но в соседнем Ираке нефти добывали не меньше, однако американцы, учинившие «Бурю в пустыне» были потрясены бедностью и бесправием большинства иракцев. Режим Саддама Хусейна выстроил институты государства таким образом, что нефтяную ренту присваивала элита, а создания эффективной социалки не велось. Зато на пути предпринимателя к успеху громоздились коррупция, клановость, высокие налоги и силовой отъём бизнеса в пользу приближённых к власти людей. Сами США стали мировым лидером во многом благодаря тому, что первые переселенцы не нашли вокруг Нью-Йорка и Джеймстауна ни золота, ни серебра. Они создали общество на основе демократии и права, которое прекрасно работало. По крайней мере до 1990-х годов.

Нефтяное копытце

А что же Россия? В перестройку СССР экспортировал 17% добываемой нефти. А в XXI веке на внешних рынках продавалось уже до 70% добычи. В брежневские времена, когда нефть вокруг Самотлора била фонтанами сама по себе, доля нефтегазовых доходов в бюджете не превышала 22%,[end_short_text] а в 2010-е годы – 51%. С тех пор разговоры о необходимости снижать зависимость экономики от экспорта ресурсов не прекращаются.

Они особенно обострились в 2014 г. на волне санкционной войны с Западом, когда стало понятно, насколько наше хозяйство уязвимо в периоды дешёвой нефти. Была провозглашена политика импортозамещения, призванная стимулировать промышленный бум. Российские заводы также были обеспечены грандиозным госзаказом (прежде всего оборонным), который создавал им хороший фундамент для развития.

Тем не менее в конце 2018 г. Институт экономики роста им. Столыпина совместно с Институтом народнохозяйственного планирования РАН представили исследование «Зависимость российской экономики и бюджета от нефти». Эксперты сделали вывод, что влияние цены барреля на российскую экономику за последние годы только выросло. Как выразился председатель наблюдательного совета Института экономики роста Борис Титов, «правительство в последнее время часто говорит, что наша экономика стала меньше зависеть от нефти. Но это не так». Действительно, в 2015–2016 гг., когда нефть упала в цене, доля доходов от её продажи как в ВВП, так и в бюджетной системе сократилась. В конце 2015 г. доля нефтегазовых доходов в федеральном бюджете упала до 30%. А потом снова начала расти, и к концу 2017 г. снова дошла до 40%. Полезные ископаемые дали 62, 4% всех экспортных поступлений России.

Правительство беспокоится, ставит цели. Перед Новым годом вице-премьер и глава Минфина Антон Силуанов заявил, что доля нефтегазовых доходов в бюджете РФ к 2020 г. снизится до 33%. Но разве от слова «халва» во рту становится слаще? Если раньше ВВП страны «гулял» вслед за нефтяными ценами, то сегодня достигнута выдающаяся стабильность: при падении цен экономика падает, а при росте – не растёт. В 2006–2013 гг. повышение цены барреля на 10 баксов вызывало рост валового продукта на 1, 4%, а сегодня – только на 0, 5%. «Рост цен на нефть на рост ВВП не влияет, но их снижение может уменьшить ВВП. Такое несимметричное влияние», – подтвердил в конце 2018-го председатель Счётной палаты Алексей Кудрин.

В 2018 г. запланированные поступления в российский бюджет от нефтегаза составили около 5, 5 трлн рублей. В одной тонне – 7, 3 барреля. 4 млрд баррелей по 70 долларов при курсе 67 рублей за доллар – это около 19 трлн рублей. Примерно 2, 7 трлн рублей составляет выручка от продажи природного газа. Итого мы видим 21, 6 трлн рублей нефтегазовой выручки! Однако из них в бюджет попадает только четверть.

Кто-то скажет, что это нормальный показатель. Всё-таки старые месторождения истощаются, а распечатывать новые за Полярным кругом – недёшево. К тому же нефть не сама по себе попадает в цистерны, идущие к границе, – эту систему обслуживают миллионы людей. И почему, собственно, доходы частных нефтяных компаний должны целиком попадать в бюджет? Другое дело, что главными добытчиками у нас являются контролируемые государством «Роснефть» и «Газпром». И именно у них быстрее всех растут издержки.

Известен хрестоматийный пример с автоматом Калашникова, закупочная цена которого для российской армии в 2000–e -2014 гг. выросла в 13, 5 раза. Ни конструкция оружия, ни курс доллара принципиально не изменились. Во многих направлениях, связанных с государственным управлением бизнесом, ситуация развивается похожим образом. Например, в «Газпроме» в 10 раз больше сотрудников, чем в голландско-британской «Шелл», хотя выручка обеих компаний примерно одинакова.

Видим ли мы серьёзную борьбу за снижение издержек в госкомпаниях? Нет. Зато мы наблюдаем невероятные странности. По статистике, которую предоставляют страны – члены ВТО, американцы купили в России товаров на 9, 9 млрд долларов. А по данным нашей таможни, через неё в адрес контрагентов из США прошла продукция только на 3 миллиарда. По данным Германии, она купила в России нефтепродуктов на сумму 27, 1 млрд долларов, по данным же России, она продала Германии продукции на сумму 10, 9 млрд долларов. Получается, что с 25 млрд долларов не заплачены пошлины… И это только по двум странам! А расхождения есть со всеми, с кем торгует Россия.

И это тоже одна из форм «ресурсного проклятия». «Группы интересов», захватившие контроль за высокорентабельной нефтегазовой рентой, оказались выше всех институтов контроля в стране. Дело уже не только в том, что собирать телевизоры в такой стране невыгодно. Общество лишилось возможности пресекать даже самые циничные формы грабежа державной казны.

Кривое зеркало

Но неужели крупные запасы нефти и газа – это обязательно плохо для экономики? Неужели «ресурсное проклятие» неизбежно? Мы видим, что на нефти процветают небольшие азиатские монархии вроде Брунея с Бахрейном, из опыта которых трудно извлечь рецепты для России. Но есть нефтяные гиганты с многоукладной экономикой, значительным населением и обширной территорией, которые на Россию похожи: Индонезия, Нигерия, Мексика, Венесуэла, Иран. Каждая из этих стран пошла собственным путём. И любопытно разобраться, почему житель Индонезии сегодня в 4 раза богаче нигерийца, хотя ещё полвека назад их средняя зарплата была один в один.

Население Нигерии больше российского примерно на четверть – около 200 млн человек. Страна этнически неоднородна (примерно как Кавказ, Кубань и Карелия), условно подразделяясь на три макроэкономических региона. После Второй мировой войны в одном из них нашли нефть. Поначалу всё шло хорошо: пришли передовые компании, Нигерия получала до 60% дохода от добычи. Но по закону львиную долю забирал добывающий макрорегион. Когда федеральный центр попробовал переделить доходы, дошло до гражданской войны. Сепаратисты проиграли, а центр ещё несколько раз повышал свою долю, когда с финансами становилось не очень. Возник порочный круг: если нефтяные цены обвалились, то не нужно реформировать экономику – надо ещё ниже нагнуть регионы. Доля нефтедолларов в бюджете скакала с 60 до 88%.

При такой структуре экономики государство – крупнейший инвестор. И чем такой калач пахнет – мы с вами прекрасно знаем. Есть в бюджете деньги – затевается мегапроект с целью распила выделенных на него средств, нет денег – строители уходят по домам независимо от результата. В 1970-х годах крупнейшим госзаказом стал сталелитейный комплекс в Аджаокуте, который строили советские специалисты. В 1993 г. его финансирование прекратили при степени готовности 98%. И до сих пор даже железную дорогу не подвели.

Общее число приостановленных проектов в Нигерии – около 4500. Не удалось даже построить мощности по переработке нефти: начиная с 2008 г. обладательница крупнейших в мире месторождений ежегодно тратила более 7 млрд долларов на закупку нефтепродуктов. Из-за постоянных разливов нефти угробили сельское хозяйство в дельте реки Нигер: импорт продовольствия превышал экспорт углеводородов.

Каков итог нефтяного периода, который все в стране называют «потерянным сорокалетием»? Протесты, волнения и свободные выборы, на которых побеждает представитель нефтедобывающих провинций. «Вертикаль» рухнула, рента перераспределена вниз, и даже муниципалы получают теперь до 15% налогового пирога. С тех пор ВВП растёт на 7% в год. Новый президент впервые допустил международных аудиторов в государственные нефтяные закрома: выяснилось, что только в 2014 г. там «пропало» 16 млрд долларов. Но, даже выйдя на твёрдую почву, далеко уйти от нефтяной зависимости пока не удалось.

Вовремя сменить вывеску

В Индонезии население ещё больше, чем в Нигерии, – 268 млн человек. Люди 300 народностей, исповедующих все крупнейшие религии, разбросаны по 17 тысячам островов. Но 57% живёт на Яве, где плотность – более тысячи человек на километр. Зато Индонезии повезло с геополитическим раскладом. В 1960-е власть в стране захватили военные, которые объявили коммунистическую партию вне закона. А когда США вторглись во Вьетнам, американцы рассматривали соседнюю Индонезию как важнейшего партнёра. Среди армейской элиты было немало крупных собственников, и им вполне подходил экономический рост по западным лекалам: свободный рынок, конкуренция, минимальное вмешательство государства в экономику.

Но всё могло быть совсем по-другому. Добыча нефти велась в Индонезии с 1871 г., но независимость страна обрела только в 1945‑м. Первый президент Сукарно продвигал идею «направляемой демократии». Но ведь если перед словом «демократия» есть прилагательное, значит, народовластием там и не пахнет. Сукарно нацелился на политические дивиденды от восстановления международного престижа, экономика для него была вторичной. Он сорвал овации, вернув в состав страны Западную Гвинею, начал подбивать клинья к Малайзии и Тимору. А когда Запад его осудил, президент под разговоры о происках мировой закулисы начал разворот на Восток – к коммунистическим Китаю, Вьетнаму и Северной Корее. Показательно, что заговор против него вызрел среди военных, хотя на армию уходило до половины бюджета.

Во главе страны на 31 год встал генерал Сухарто. Ему снова повезло: в 1970-е подорожала не только нефть, но и все статьи сырьевого экспорта: древесина, кофе, каучук, олово, пальмовое масло. Но пример Венесуэлы показывает, что и это всё можно пустить псу под хвост, если ради укрепления собственной власти прижучить независимый бизнес, перекупить парламент и суды, создать антирыночную систему распределения. Сухарто же, наоборот, инвестировал в провинцию: выдавал субсидии фермерам, строил дороги и ирригацию. Только в 1974 г. были построены более 5 тыс. начальных школ и тысячи сельских госпиталей. Индонезия сумела извлечь пользу из подъёма Японии, Южной Кореи и Китая, создав условия для экспорта капитала из этих стран. Вместо импортозамещения, практиковавшегося в послевоенные годы, сделали ставку на поддержку промышленного экспорта. В итоге электроника и текстиль приносят бюджету больше, чем нефть и газ.

Успех Индонезии демонстрирует, что для экономики не очень важен политический режим. Даже при несменяемости Сухарто, коррупции и пятилетних планах развития страна совершила колоссальный рывок. Как отмечают эксперты Московского центра Карнеги, подготовившие доклад «Сравнительная история нефтезависимых экономик конца XX –начала XXI века», больше всего на экономику влияют риски, которые видят для себя участники рынка. Если для режима на первый план выходит вопрос самосохранения, его действия становятся контрпродуктивны по отношению к экономике. И тогда, пожалуйста, – популизм, гиперконтроль, милитаризация, отъём бизнесов, разрушение системы сдержек и противовесов. Всё это появляется, когда режим чувствует недостаток легитимности. Стабильная же диктатура может оказаться эффективнее иной демократии. Но тут главное вовремя сменить вывеску: несменяемый Сухарто бескровно ушёл на фоне беспорядков, вызванных подорожанием бензина.

Но всё же закрытые для свободной конкуренции страны редко имеют эффективную экономику. Азербайджан до недавнего времени рос самыми высокими темпами на постсоветском пространстве. Но режим отца и сына Алиевых не смог на бешеные нефтегазовые доходы диверсифицировать экономику – всё шло на текущее потребление. В последние годы рост ВВП остановился, а к 2025 г. добыча нефти может крякнуть вдвое, поскольку заканчивается контракт с международным консорциумом, а новых месторождений давно не открывали.

А едва ли не лучший пример для России – Мексика. Экспорт нефти с 1975 по 1981 год вырос в 23 раза, а цена увеличилась с 8 до 40 долларов за баррель. Умножьте 23 на 5, и вы получите невиданную в мировой истории «нефтяную иглу». Да ещё под боком у главного импортёра энергоносителей – США. Однако нефтяной дождь не привёл к реальному развитию экономики. Госрасходы, как и в Венесуэле, оказались неэффективными, а курс песо к доллару вырос в ущерб местным производителям. Капиталы весело поскакали за границу. Как ни парадоксально, рекордными темпами рос госдолг.

Но мексиканцы сумели признать, что, если не изменить структуру экономики, любая нефть утечёт в решето. И они извлекли пользу из того факта, что средняя зарплата в Мексике составляла 3 доллара в час, а в Калифорнии – 21 доллар. Они переманили к себе несколько тысяч американских сборочных предприятий, так называемых «макиладорас». Мексика стала для США тем, чем Россия могла бы стать для Евросоюза. Это было бы выгодно: технологии, рабочие места, налоги для нищих регионов. Но пока мы шалели на нефтяных дрожжах, европейские фирмы ушли в Индию и Китай.

И сегодня ключевые тенденции в развитии России совсем не похожи на мексиканские. Крупные производства, не связанные с госзаказом, либо сокращают выпуск, либо вовсе закрываются. Зато мы видим бурный рост инфраструктурного строительства, прежде всего портов, трубопроводов и железных дорог. Например, «развитие Дальнего Востока» очень похоже на попытку «групп интересов» за казённый счёт распечатать под себя новые месторождения и гнать ресурсы в Китай и Японию. Отсюда газопровод «Сила Сибири», расширение БАМа и Транссиба, мосты на Сахалин и Хоккайдо, Севморпуть, «свободные порты» в Приморье. Прежде всего на экспорт ресурсов заточены и морские гавани на северо-западе России: Усть-Луга, Приморск, Высоцк, Бронка. А если мы отыщем в федеральных целевых программах хоть какой-нибудь крупный завод, то он, скорее всего, будет производить сжиженный газ или бензин. Ничего похожего на Уралмаш или Магнитку.

Всё это скорее повысит зависимость экономики от экспорта ресурсов, чем снизит её. И именно эту тенденцию фиксирует статистика. Россия, конечно, не Венесуэла, Нигерия или Азербайджан, но отворачиваться от чужих экспериментов с «ресурсным проклятием» вряд ли стоит. Лет тридцать назад мы и представить себе не могли, что Мексику и Индонезию будут ставить нам в пример.

Оранжевый сюрприз

ПРИТОК иностранной валюты разогрел курс гульдена, соответственно, у голландских предприятий выросли издержки. Начались массовые увольнения работников. Экономисты констатировали, что в долгосрочной перспективе «голландская болезнь» приводит к перемещению ресурсов из обрабатывающего сектора в сырьевой и сервисный, которые создают меньшую величину добавленной стоимости. Причём наиболее мощное негативное влияние «проклятие» оказывает на экономику тех стран, которые располагают достаточно развитыми промышленностью и сельским хозяйством. Вон Саудовская Аравия ничем таким не обладала – соответственно, и проблемы у неё появились лишь с появлением обрабатывающего сектора.

 В то же время США добывает не меньше ресурсов, чем Россия, а признаков «голландской болезни» у них нет. Потому что при инновационной экономике технологии, как минимум, не хуже нефти формируют добавленную стоимость. Себестоимость айфона Х – 357 долларов, а оптовикам его продают за 999 долларов (около 70 тыс. руб.). Разницу даёт экономика знаний. Но в России сама власть, похоже, не верит, что при ней возможно с выгодой изобретать, внедрять и производить.