Про Владимира Высоцкого рассказывали много и многие. Но свои записи я храню как уникальные реликвии.
Когда папа был жив, я всё пытала его, приставала с просьбами вспомнить ещё какие-то детали про гения ХХ века, его друга и соратника Владимира Семёновича. Я была восхищена, потрясена и слушала «взапой» его песни, как и многие люди, которым довелось жить в эпоху Высоцкого. Папа садился в своё любимое серое бархатное кресло напротив окна, и начиналось волшебство.
Ранимая душа народа
Это не только гений – это душа народа. Володя был фантастический человек. Это светлый ум, великая доброта и ранимая душа. Это внесоциальное явление, как и Пушкин. С тех пор я так и не встретил даже хоть сколько-нибудь похожего на него. В тот период было много событий, хороших и плохих, светлых и тёмных, ярких и ярчайших. Есть воспоминания совершенно «трезвые», когда Володя не пил. Некоторые из них абсолютно не совпадают с тем, о чём писалось и говорилось. О многом я пока не готов рассказывать. Потому что не знаю, как бы Высоцкий отнёсся к этому.
Расскажу об очень важном для меня. Для «Опасных гастролей» Володя написал много песен. Не все они вошли в картину, но всё равно не потерялись. Как и всё, что писал Высоцкий, приобретало самостоятельную ценность.
«Я не люблю себя, когда я трушу… Я не люблю насилья и бессилья, и мне не жаль распятого Христа». Эта песня тоже ведь была написана для «Опасных гастролей». Понятно, почему не вошла в фильм. Потому что самое страшное в этих словах – что людям даже Христа не жаль.Потом Володя слова переделал, изменилась его позиция, наверное, он что-то хотел подправить. Он работал над текстами почти всегда. Не всё ему нравилось. И написал: «Вот только жаль распятого Христа». Высоцкий обычно все свои песни доделывал и переделывал, причём на протяжении всей жизни. «Песня о сплетнях» («Но словно мухи тут и там, ходят слухи по домам, а беззубые старухи, их разносят по умам...») в фильм тоже не вошла. «Цыганочку» («Эх раз, да ещё раз...») тоже убрали.
Когда я приезжал в Москву по всяким делам, я останавливался практически всегда у него. Он жил на улице Телевидения с мамой. Потом переехал на Малую Грузинскую. Я оказался у него в тот момент, когда Володя развёлся с Людмилой Абрамовой. Это была серьёзная душевная драма. Понятно, что когда родители расстаются, дети обычно принимают чью-то сторону. Его сына Никиту я видел часто. Володя чуть ли не ежедневно заезжал за ним в детский сад. А Никита папу просто обожал. Обнимал и заглядывал в глаза. Хоть был суров не по годам и молчалив. Не предполагая, вероятно, что его отец – гений. Аркашу в тот период я ни разу не видел. Аркаша принял целиком мамину сторону.
Георгий Юнгвальд-Хилькевич, Владимир Высоцкий и Нетребенко
(звукооператор – записи песен, исполненных в тон-ателье Одесской киностудии, были сделаны им и разошлись по всему свету...)
Если не приехали, значит – запили…
С раннего утра Володя поднимался и начинал помогать друзьям. Это были хлопоты по устройству в институт, определению чьих-то детей в садик, кого-то нужно было устроить в приличную лечебницу. Доставал лекарства.
Высоцкий к тому времени уже снялся в «Вертикали» у Славы Говорухина. Но там он был. И в «Долгих проводах» Киры Муратовой тоже. И его мало кто на улице узнавал. Хотя песни знал каждый. В лицо его стали узнавать после «Опасных гастролей».
Как-то Марина Влади прилетела в Москву, остановилась в гостинице «Бухарест», и Володя меня туда потащил. Ему нравилось, когда друзья рядом. И Севку Абдулова за собой таскал. Не знаю, правда, зачем это ему нужно было? Там были все условия, чтобы им провести время вдвоём. Помню, все мы были поддатые. И Володя тоже. И веселились. Потом Марина напоила нас какой-то шипучей французской таблеткой, и через полчаса мы по очереди стали бегать в туалет и блевать… Марина делала то же самое. Через час все были трезвы как стёклышки.
Я думаю, что Володю, конечно же, сгубила пьянка. Даже не наркота. Ужас в том, что все мы были пьющие. Никто его не подбивал «кирнуть», все жалели, зная, что это болезнь. Но всё равно квасили при нём. И он в конце концов срывался. Первая рюмка выпивается обычно втихаря и очень радостно, а потом всё понеслось. Нужна мощная, нечеловеческая собственная воля. А Володя после запоя сам завязать уже не мог. Это обязательно капельницы, больница. Завязка с медициной. Такое со мной тоже было, когда кажется, что начинаешь умирать. А спасение одно – выпил, и тебе хорошо. И этот промежуток – как шагреневая кожа, всё больше и больше сокращается. Когда завязал, настолько остро начинаешь ощущать мир. И это счастье. Когда я с Володей познакомился, он пребывал в двухлетней завязке. А в конце «Опасных гастролей» развязал. В принципе он был идеально точный человек. С ним можно было договориться за месяц, что, к примеру, 16-го числа в четыре часа он прилетит в Одессу. И можно было даже не перезванивать, не напоминать, часы не сверять. Так же и с Мишкой Боярским. Если один или другой не приехал, значит – запил.
Ну здравствуй, это я…
Марина при нём тоже выпивала. Целый день, по чуть-чуть, как все французы. Немного коньяка… «Душистый» поцелуй, и этот запах… А это делать нельзя. И он не выдерживал.
А когда Марина уезжала в Париж, это были многочасовые разговоры по телефону. У меня в тот момент начинался роман с Таней, со второй женой, и через знакомых московских телефонисток он соединял меня с ташкентскими знакомыми телефонистками, а они соединяли меня с Черновой. Причём в то время из Москвы с Ташкентом соединиться было не легче, чем с Парижем. Помнишь песню: «Девушка, милая, я прошу, продлите, вы ж теперь как ангел, не сходите ж с алтаря… А, вот уже ответили: ну здравствуй, это я».Именно так он Марине в Париж звонил. Он набирал 07. И говорил: мне вторую, вторая соединяла с тридцатой. А я так же говорил с Таней, с Узбекистаном. И всё бесплатно. Нищие же все были. А нас телефонистки обожали.
Наконец соединяли, и Володя говорил Марине: «Хочешь новую песню послушать?» И я держал трубку, а он ей пел. Когда какие-то аккорды и переборы, я подносил ближе к гитаре. Когда он куплет начинал – микрофон ближе к нему. Однажды что-то защёлкало в телефоне. Он мне: «Нас слушают». И в трубку: «Ребята, дайте поговорить без свидетелей. Это чисто интимный разговор. Отключитесь. Я вам потом попою». Щелчок. Час говорил. Повесил рубку. Звонок. «Можно Владимира Семёновича?» – «Да. Это я». «За обещанным», – говорят. И Володя пел часа три в трубку этим кагэбэшным ребятам, а я только менял руки, чтобы они послушали.
Дружеский шарж Георгия Юнгвальд-Хилькевича на Высоцкого за несколько месяцев до кончины Володи
В этом совковом кошмаре…
Потом Володя ко мне в Ташкент приезжал. В первый приезд на гастроли с «Таганкой». А однажды просто так. Соскучился. Прилетел утром, первым рейсом, и сразу из аэропорта к нам. Я открываю двери, а он мне: «Привет, Ангвальд. Мёд есть?» Не успел позавтракать. Взял лапоть хлеба, намазал сливочным маслом и сверху мёдом густо и съел.
Я всякий раз был таким счастливым, когда он появлялся! Я его любил как друга и боготворил как гения. Когда они были на гастролях, я пришёл за ним в гостиницу «Ташкент», где остановилась вся театральная труппа.
Там, в своём номере, он набрал воды в ванну и навалил туда доверху фруктов: винограда, яблок, груш, дынь и арбузов. Я спрашиваю: зачем? А он: «Пусть лежит. Красиво! В Ташкенте ещё остался кусочек рая». В то время я выпускал спектакль в качестве художника в русском репертуарном драмтеатре. Очень уставал. Он тоже после спектакля садился с гитарой и пел у нас дома! Я слушал часов до трёх ночи, пока не засыпал. А Таня тоже приходила после спектакля, она работала в Театре Навои балериной и слушала Володю до утра. Володя, по-моему, вообще в то время не спал. И не пил. Он пел и всякие истории рассказывал. Многое Таня записала на наш любительский магнитофон, и это, конечно, со временем тысячу раз переписывалось и стало общим достоянием. Но всё это было, конечно, не очень качественно. Бобин всего было шесть или семь штук. Потом я писал Володю в цехе звукозаписи, когда снимал «Опасные гастроли». На записях хорошо слышны мои разговоры с Высоцким. У кого только и где только я их за жизнь не послушал, узнавал эти записи по голосу звукооператора Нетребенко. Там и байки Высоцкий травил, которые, как правило, перед песней рассказывал на выступлениях. В хорошем качестве все записи разошлись по рукам. Что-то было отреставрировано. Выпущены пластинки, диски. Но это было гораздо позже.
Ещё забавную деталь вспомнил. Владимир Семёнович любил одаривать. Ту кожаную куртку, про которую он говорил, что она «его», мне Высоцкий подарил новенькую. Подозреваю, что она была привезена Мариной специально для меня. Потому что она мне была точно впору. Володины вещи, кроме обуви, были мне катастрофически малы. И в росте, и в объёме. У меня рост метр восемьдесят. А Володя ведь был ниже ростом значительно. Однажды он подарил мне свои туфли. Со словами: «Не могу смотреть на тебя в этом совковом кошмаре». Его туфли 39-го размера, как и у меня, – не снашивались. Проносил я их лет десять. Он и правда, любил дарить, хотел сделать жизнь друзей счастливее.
***
Высоцкий очень не любил, когда его бардом называли. Он считал себя профессиональным поэтом. И не причислял себя к самодеятельным исполнителям. Но в результате именно те, кто занимался авторской песней, и помогли. Причём очень, в распространении и популяризации музыки Высоцкого. Издавали книги.
***
Как-то я ехал из Киева в Москву в поезде. Лежал на верхней полке, а на нижней шла беседа двух моих попутчиков. Один рассказывал другому, как и где он сидел с Высоцким. Да так реально и красочно, с такой необычайной любовью к Высоцкому, что я заслушался. Володя ведь пел от имени каждого – как будто он воевал, сидел, был, видел, сам прошёл. И ему верили, от чьего бы имени он ни пел. Очень многие чувствовали себя с ним на равных. Старые вояки, какие-то заключённые.
Мадам Брежнева по артистам круто «шуровала»…
Ходили слухи про любовниц Володи. Одну историю вспомнил: ну, например, я сам видел дочь Леонида Ильича Брежнева в грим-уборной у Володи, ну пару раз точно. Она стояла в дверях, смотрела, как он гримируется. И так смотрела на Высоцкого, что я решил, что у них роман. (Которого, конечно, не было.) Но она млела от Володи и всерьёз помогла, когда Театр на Таганке хотели закрыть. Мадам Брежнева, как известно, по артистам круто «шуровала». И даже замуж вышла за цыгана, которого устроила в Большой театр.
Высоцкого любили и боготворили. Но его же и травили высокопоставленные чины.
Потому что он шёл к правде поперёк коммунистической идеологии. Паршивой советской идеологии. Ни за что обратно к той системе не хотел бы. Жрать было нечего. Врали о каких-то несуществующих невероятных урожаях. Брежнев был просто очень старым и больным, и от его имени многое делалось, на местах одни лизоблюды и дураки. Но великолепные, как цепные собаки, охранники своего дебильного строя и сладкого положения в обществе.
Но песни Высоцкого и его голос уже были знаменем передовой части общества. Народ его чтил, больше чем любого другого поэта. Государство его за это ненавидело. Государство в целом – как машина. Причём некоторые «водители» этой машины, такие как Косыгин, втихаря собирали коллекцию его песен и слушали… слушали до одури! Коммунистическая мораль была «двустандартная», двойственная. Мерзкая. С одной стороны, Володю травили и мучили, а с другой – его обожали. Причём иногда это были одни и те же люди.
Вот тут Есенины и рождаются…
А вот ещё одна история вспомнилась.
Помню, как поехали мы с Володей в Синеж. В Солнечногорск. Там были курсы художников, дизайнеров. Собирались талантливые люди. Володя всегда интересовался всем новым в искусстве. Я потащил его туда на их выставку. Нас до начала просмотра поселили в чудную комнатку. Предложили чай. Зима. Тишина, всё снегом засыпано. За окном замёрзшее озеро и опушка леса. Прозрачные берёзы. Он смотрел, смотрел и сказал: «Вот тут Есенины и рождаются». Пока чай несли, Высоцкий прилёг на диван и заснул. Проспал часов восемь. При том, что к тому времени он уже совсем не мог спать. А потом после показа выставки, от которого он был в восторге и во время которого бормотал: «И у нас это никому не нужно!», он пел ребятам. Пел всё, что просили, часа четыре. Художники и плакали, и смеялись, и меру их счастья измерить было нельзя. Глубокой ночью мы вышли на дорогу, встали на точку, где к нам должен был подъехать автобус для возвращения в Москву. Мороз – градусов тридцать пять, и снег падает… Всё сверкает и светится. Тишина невероятная. Вдруг вдали появилось какое-то шевелящееся облако и раздался усиленный морозом и тишиной глухой топот. Подбегает парень, по пояс голый. В руках гимнастёрка, мокрая подмышками. И куртка. Смотрит в глаза Володе и, хотя ночь и одеты все по-зимнему, сразу узнал его.
«Меня ребята послали в самоволку к тебе, – говорит. – Мы – это курсы «Выстрел», только скажи, и мы всё для тебя сделаем». И встал на колени. Взял за руку Володю и поцеловал. Поднялся и, не прощаясь, побежал обратно 20 километров. «Выстрел» – это высшие офицерские курсы. И это меня потрясло, и не только меня, ещё больше Володю. Едем обратно, он молчит. Я его спрашиваю: «Ты чего такой мрачный?» Это же фантастика. Он говорит: «Юра, мне кажется, что я не заслуживаю такой любви». «Да ты что, – говорю ему, – Володя, я сам готов бежать рядом с автобусом до Москвы, чтобы тебе руку поцеловать. Ты настоящий гений, ты не только наша душа, но и сердце!» И всю дорогу до Москвы я его успокаивал. У него глаза были полные слёз. Так и не знаю, от чего…