В «Москве» – «Мерцание золота»

В журнале «Москва» готовится к публикации роман Алеся Кожедуба «Мерцание золота», который посвящён жизни писательского сообщества в лихие девяностые годы. Предлагаем вниманию читателей главу из романа.

Я бы взял вас к себе, но у нас зарплата маленькая, – сказал Сафонов. – У Вепсова больше.

Как истинный интеллигент из провинции, Эрик обращался к своим собеседникам исключительно на «вы». А может, это была привычка чиновника, которым он поневоле стал на посту главного редактора.

Мы с Эриком сидели на веранде его внуковской дачи.

– Почему Романов не заходит? – спросил я.

Романов, первый секретарь Союза писателей России, жил на первом этаже под Эриком. Я знал, что они с Сафоновым дружат.

– Как все капитаны дальнего плавания, он пьёт в одиночку, – сказал Эрик.

– Почему? – удивился я.

– С командой им пить нельзя, вот они и давятся у себя в каюте. Об этом у всех мореманов написано.

– Даже у Иванченко?

– И у него, – кивнул Эрик. – Я Бориса каждый раз приглашаю. «Хорошо», – говорит, и не приходит. Так что придётся и нам в одиночестве.

– У нас Том, Чук и Мери, – сказал я. – Очень приличная компания.

– Это правда, – разлил по рюмкам Эрик. – Дети тоже редко приезжают. А как ваш сын?

– Растёт, – сказал я. – Файзилов нас встретил с коляской, посмотрел и говорит: «Какой осмысленный взгляд!»

– Внуковский, – согласился Эрик. – Так что идите к Вепсову. Его Бондарев двигает, и не исключено, что на самый верх.

Вепсов жил в квартире за стеной, но сейчас его во Внуково не было. Вчера при Эрике он пригласил меня к себе на работу в журнал «Слово». Но я хотел к Эрику.

– У вас зарплата совсем маленькая? – спросил я.

– Меньше некуда, – вздохнул Эрик. – Народ разбегается. Остались Авсарагов, Ованесян и Тер-Маркарьян.

– Для «Литературной России» очень хороший подбор, – кивнул я. – Может быть, подождать лучших времён?

– Лучше уже не будет. А вам надо к Вепсову.

И я пошёл на службу в издательско-производственное объединение «Слово», которым руководил Вепсов. Моя должность звучала очень весомо: заместитель главного редактора по издательским проектам. Но на самом деле я был кем-то вроде экспедитора.

Главным редактором этих самых проектов был Владимир Белугин. Мы издавали серию приключенческих романов – Майн Рид, Жюль Верн, Фенимор Купер. Моя задача заключалась в отправке книг подписчикам. Я ездил по железнодорожным вокзалам, заключал договора с транспортниками и отправлял книги в разные концы страны. Частенько приходилось грузить книги самому.

– Заработаем денег – наймём грузчиков, – подбадривал меня Владимир Ильич. – Завтра из типографии приходит тираж очередного тома, проследи, чтобы все мужики из редакции были на месте.

Это тоже входило в мои обязанности – обеспечивать присутствие.

– А я на больничном, – отговаривался Лёша Тимофеев. – Жар, озноб и…

– Понос, – кивал я. – Можешь, конечно, не приходить, но Вепсову это не понравится.

Лёша вздыхал, но на разгрузку являлся. Работой нынче не дорожили лишь те, кому нечего было терять, например, Паламарчук. Но Пётр всё же был внуком сразу двух маршалов СССР. А маршальским внукам легче было справляться с трудностями, чем остальным.

В «Московском вестнике» я стал появляться гораздо реже, однако бывал.

– Что пьём? – спросил я, приглядываясь к стоявшей на столе бутылке.

– Спирт «Ройял», – сказал Коледин. – Очень хороший напиток, бьёт наповал.

– У меня массандровский портвейн, – наклонился к моему уху Паламарчук.

– Тебе самому мало, – отказался я. – Я уж как все.

– Паламарчук, это правда, что вы выпили всё вино у Берра? – осведомился Уткин, сидевший, как обычно, на председательском кресле.

В нём он походил на прокурора в зале суда. Картину портил лишь стоявший перед ним стакан со спиртом.

– А кто вам сказал? – поднял одну бровь Паламарчук.

– Да уж сказали, – усмехнулся Уткин.

– Ну, выпил, – не стал отказываться Паламарчук. – Утром похмелиться охота, а все бутылки пустые. Я туда, я сюда, – ничего нет. Засунул руку в резиновый сапог, стоявший у двери, – есть!

– Как ты догадался, что вино во Франции прячут в резиновые сапоги? – изумился Коледин.

– Наитие, – опустил долу цыганские глаза Пётр.

– Талант, – сказал я.

– А что в Аргентине? – продолжал допрос с пристрастием Уткин.

– Ты и туда летал?! – рука у Коледина дрогнула, и он пролил спирт на газету.

– Лучше бы не летал, – сказал Паламарчук. – Моим соседом в самолёте был Солоухин.

– Очень хороший писатель! – очнулся человек, дремавший на кресле в углу, на котором обычно спал Бацалёв.

Отчего-то я понял, что этот человек не из писательского цеха.

– Таких жмотов свет не видел! – посмотрел на него Паламарчук. – Весь полёт прикладывался к фляжке с коньяком, а мне не предложил ни разу.

– Сколько туда лететь? – спросил я.

– Часов десять. Представляешь – ни разу! В одиночку весь коньяк выдул.

– Солоухин таков, – согласился Уткин. – Мне бы он предложил, а вот юнцам вроде вас – никогда.

– И вам бы не предложил! – загорячился Паламарчук.

Назревал скандал.

– А кто здесь писатель? – поднялся с кресла человек в углу. – Мне нужен романист.

– Вот он, – небрежно махнул в мою сторону Уткин.

Я романов не писал, но промолчал.

– Пойдём, выйдем, – приказал человек из угла.

Только теперь я понял, что он из воинского сословия.

Мы вышли в коридор.

– Значит, так, – сказал вояка, усилием воли заставляя себя не качаться. – У меня есть сюжет, ты пишешь роман. Идёт?

– Идёт.

Наблюдая за его усилиями, мне было трудно заставлять себя стоять ровно, тоже хотелось покачнуться.

– На.

Он сунул мне в руки листок.

«Командиру ВЧ 15956 полковнику Пушкину А.Г., – прочитал я, – от командира 1-й авиаэскадрильи подполковника Григорьева В.И. рапорт о служебном расследовании».

– И что? – посмотрел я на вояку.

– Ты читай, читай.

Я стал читать.

«20 августа 1987 года экипаж майора Гумилёва Н.К. на самолёте Ан-12 №83 выполнял полёт по маршруту Львов – Луцк – Дубно – Львов. При этом проводилась перебазировка истребительной эскадрильи с аэродрома Луцк.

Выполнив задание, по метеоусловиям Львова экипаж остался на ночёвку на аэродроме Дубно. После ужина в лётной столовой экипажем в гостинице была выпита полученная от командира Луцкой эскадрильи пол-литровая (по утверждению экипажа) бутылка технического спирта.

Ночью помощник командира корабля Матвеев С.А. встал в туалет по малой нужде. Однако уставший после напряжённого лётного дня лейтенант Матвеев С.А. в темноте перепутал дверь в туалет с дверью во встроенный одёжный шкаф, вошёл в последний и помочился в лётные сапоги майора Гумилёва Н.К.

Майор Гумилёв Н.К. заметил происшедшее только утром, надев сапоги на ноги.

В результате сложившейся психологической несовместимости прошу изменить состав штатного экипажа самолёта Ан-12 №83».

– Н-да, – сказал я, закончив читать.

– А резолюция? – спросил вояка, который спал стоя, пока я читал. – Резолюцию разобрал?

Действительно, на листке была резолюция, написанная от руки

– Василий Иванович! – вслух прочитал я. – Не надо мне е…ть мозги! Буду я ещё из-за всякой херни изменять установочный приказ по части. Объяви Матвееву выговор за несоблюдение субординации, а Гумилёв пусть нассыт в сапоги Матвееву и успокоится. Полковник Пушкин.

– Подпись есть? – спросил вояка.

– Есть, – сказал я.

– Вот, – сильно покачнулся он. – Писать будешь?

– Буду.

Я тоже качнулся.

– Сам Пушкин подписал! Бери рапорт себе.

Мы вернулись в кабинет председателя.

«Нет, Карфаген должен быть разрушен, – подумал я, взяв в руки стакан. – Сюжет не хуже «Капитанской дочки». А может, и лучше».

– Договорились? – подмигнул мне Паламарчук.

– Эта штука сильнее «Фауста» Гёте, – сказал я.

– Напишешь – дашь почитать.

Мы с Петром чокнулись.

К сожалению, я тогда не знал, что мы с Паламарчуком больше не увидимся. Он сильно исхудал и пил свой портвейн уже через силу. А спустя месяц мне сообщили, что Петра не стало.

– Отпевание в Сретенском монастыре, – сказала по телефону Бурятина. – Придёшь?

– Приду.

Народу в храме было не много и не мало, ровно столько, чтобы не было толкотни. Несмотря на окладистую бороду Петра, было видно, что он совсем молод, едва-едва за сорок.

«Один из самых талантливых моих сверстников, – думал я. – Его «Сорок сороков» останутся навсегда. Мы мрём сейчас от болезней или от невозможности жить?»

Отпевал сам отец Тихон. Пахло ладаном и ещё чем-то, чем всегда пахнет в минуту прощания.