"Русский ад" - историческая эпопея

Первый том эпопеи Андрея Караулова «Русский ад» только что вышел в издательстве «Художественная литература». Книга пользуется невероятной популярностью – издатели из США, Китая и почти 20 европейских стран выразили желание перевести и издать книгу по всему миру. Второй том «Русского ада» выйдет   и хотя это уже четвёртое издание эпопеи, Караулов, по его словам, трижды переписал за последние два года первый том книги и шесть раз – второй, добавив более 20 новых глав. Предисловие Л. Аннинского, послесловие – Ю. Кублановского.
«Я не знаю, как я пишу, – говорит Караулов. – Высоцкий сочинял песни, не зная нот, я пишу текст и понятия не имею, как такие тексты пишутся. Но я твёрдо знаю: я хочу описать всё. Всю жизнь нашей страны в конце XX века и раньше. Масштаб этой невероятной задачи меня не пугает. Я действительно хочу понять самое главное: почему жизнь подавляющего большинства людей на 1/6 части суши в какой-то момент превратилась в ад? Кто виноват? Или все виноваты? Россия – страна, где живут люди, измученные друг другом?.. И в том, что у нас такая Россия, виноваты… мы сами?..»
Сегодня «АН» публикуют фрагмент из второго тома «Русского ада»: все герои исторической эпопеи фигурируют у Караулова под своими именами, этот фрагмент – не исключение, его герои – владыка Тихон, наместник Сретенского монастыря в Москве, и народный артист СССР профессор Борис Покровский, крупнейший оперный режиссёр Советского Союза.

В ЭТУ субботу Борис Александрович пригласил на обед владыку Тихона – своего духовника. Год назад здесь, в Москве, их познакомил Сергей Фёдорович Бондарчук; его семья дружила с владыкой, к нему особенно привязались дети – Алёна и Федька. В тот вечер они долго ужинали в Центральном доме литераторов: Бондарчук пригласил на раков с Хопра.

Раков в ЦДЛ готовили фантастически, по стародавним рецептам: или в сметане, или в огуречном рассоле, как придумал шеф-повар ресторана, знаменитый Марат Максимович. Но главной «фишкой» был, конечно, соус к ракам – из сметаны, чеснока и лимонного сока! Борис Александрович ничего не знал, увы, об испытаниях, которые выпали сейчас на долю владыки Тихона… да и чем же он мог ему помочь?

…К разговору с владыкой Борис Александрович тщательно подготовился. Все вопросы, их пять, выписал на отдельный листочек, чтобы ничего не забыть. Чисто московская черта, между прочим: обстоятельный разговор – это всегда как путешествие, надо так к нему подготовиться, чтобы получить от беседы двойное удовольствие. Нет в мире городов, где люди имели бы такой вкус к беседе, как в старой Москве, – за бесконечным чаем с баранками, халвой и вареньем. Ну и наливочкой, конечно!

Это всё осталось от давних-давних времён, от конки: расстояния в Москве – огромные, а морозы крепкие, поэтому на «чуть-чуть», на минуточку никто в Москве друг к другу не заезжал…

Москва – это не Северная столица, где люди всегда куда-то спешили: их, наверное, подгоняли ледяной ветер и дождь. В Москве – другие ноты. А чаепитие – это ритуал. Каждый день в Воротниковском переулке, рядом с Тверской, где традиционно жили великие старики Малого театра, гудел во дворе самовар. Не сегодняшний, ясное дело, а настоящий, тульский, старинный. Им же не было износа!

Топили самовары шишками, вкус у воды становился тогда другой – с дымком и горчинкой. Все понимали: если во дворе самовар, значит, Елена Николаевна Гоголева ждёт сегодня друзей. А самовар Рыжовых дымил (и никто не сердился!) вообще каждый день, в любую погоду, даже в Новый год: сам Николай Иванович мало двигался, был заядлым домоседом и очень любил гостей…

Владыка Тихон никогда не опаздывал. Замучен делами, это видно, под глазами большие чёрные круги, морщинятся щёки, но глаза добрые, приветливые… – это трудно, наверное, быть приветливым, если все ночи – бессонные, все как одна…

Владыка Тихон всё глубже и глубже сейчас зарывался в религию, в древние церковные книги и очень любил беседовать со стариками. Недавно в Сретенском монастыре он торжественно открыл воскресную школу и осуществил наконец свою давнюю мечту: основоположил мужской хор.

Да такой хор получился, сам Рыбнов развёл руками: он, пожалуй, будет лучший в Европе! Но сейчас, в минуту опасности, владыка Тихон вдруг остро почувствовал, как всё-таки он одинок: некому доверить себя, нет родных рук, родных заботливых глаз! Отец Иоанн – далеко, в Печорах, к каждому человеку отец Иоанн по-прежнему преисполнен блаженной жалости… даже к таким, как Жарков, у отца Иоанна жалость, он и палачей своих всегда пытался хоть как-то оправдать…

Зачем любую опасность превращать в ценность? Люди от этого становятся только хуже, а не лучше.

Ну что, поехали?! Пора?..

– Каждый христианин, – осторожно начал Борис Александрович, – каждый католик… я говорю (хотя и не люблю, владыка, это выражение) об основных религиях мира… – каждый из нас хочет представить себе… свет. Тот свет.

– Истинно так, – кивнул владыка. – Согласен с вами.

Владыка Тихон очень любил красное вино. Больше других – «Бордо»; он считал, что бокал «Бордо» в день – лучшее лекарство для крови, ибо в «Бордо» есть немного природного аспирина.

– Какой он? – продолжал Борис Александрович, закинув на нос очки. – Что там? Как там всё организовано? Есть ли пределы у этих сфер? Если есть, где начинается бесконечность? Суждено ли обычному человеку, такому как я, постигнуть бесконечность?

Если Борис Александрович что-то и пил за столом, то водку. В Ярославле у него был друг – Фирс Шишигин, старый театральный режиссёр. Шишигин ненавидел пьянство, особенно актёрские загулы – жёсткие и тупые. После таких загулов актёр перестаёт быть актёром, сколько тому примеров: Гриценко, Лапиков, Юматов, Даль, Сева Ларионов – сколько их! Но когда они, два старика, садились за стол, на столе тут же появлялась водка. Вот так у русских: не выпьешь – не поговоришь…

– Две дороги: в рай и в ад, – продолжал старик. – В самом деле, владыка: сравнимы ли эти дороги с бесконечностью? Каждый путь – это путь. Как он выглядит? Я здесь, на земле, желаю знать, как он выглядит. Господь не раскрывает свои тайны, но и не прячет их: «Имеющий очи да видит!»

Ирина Ивановна плохо понимала, к чему клонит её муж. Исследование веры – да, это его занятие, одно из них, Борис Александрович не научился останавливаться в своих чувствах.

– А что вижу я? – напряжённо спрашивал Борис Александрович. – За все эти огромные тысячелетия в раю, наверное, скопились миллиарды великолепных людей. Их души. Если угодно – их «я – есьм!», как когда-то говорил Станиславский. – Почему, кстати, бессмертны только души? А не сердца?

Владыка Тихон усмехнулся.

– Сердце – можно взять в руки, Борис Александрович. А всё, что можно взять в руки, Небо отторгает: Небо есть Небо, это не материальная сфера, всё, что материально, остаётся здесь, на земле!

– Но мне, владыка, – продолжал Борис Александрович, – важно то, о чём я только что сказал: в раю, рядом с Богом, находятся миллиарды хороших людей. Кого-то из них я хорошо знаю: Моцарт, Бетховен, Чайковский… Послушайте: как же они, эти творцы, нужны сейчас на земле! Это ошибка, что их здесь нет! Большая ошибка!

– Смерть не может быть ошибкой, – возразил владыка, поднимая бокал. – Бог отвечает за любую смерть, Борис Александрович, у Бога нет мертвецов.

Старик побледнел.

– А я… не уверен, владыка, что мне сейчас надо благодарить Всевышнего, что я дожил до нашего времени. До Ельцина.

– Да что ж ты такое говоришь?! – всплеснула руками Ирина Ивановна. – Не слушайте его, владыка Тихон. Кушайте, кушайте, пожалуйста!

– Я вот, – упрямо продолжал Борис Александрович, – абсолютно уверен: жизнь человека зависит не от него самого, а от судьбы, ему предназначенной. Надо уметь читать знаки судьбы! «Жизнь и судьба» – так называется, мы знаем, грандиозный роман Гроссмана. Я согласен с Гроссманом! Жизнь и судьба – разные вещи. И они редко совпадают друг с другом. Это как секс и любовь – если совпадают, это счастье. Вот почему я спрашиваю, владыка: неужели там, в раю, хорошие люди нужнее сейчас, чем здесь, на земле? Для чего Господь одарил человека бессмертием, если не прояснено самое главное: что с этим бессмертием делать? Для чего оно там, на небе, даётся человеку? Зачем он, этот жест Господа? И как там, на небе, организован труд бессмертных? Ведь люди не могут ничего не делать!

Я не сомневаюсь, что там, в раю, мои старые друзья – Моцарт, Бетховен, Чайковский (я уверен, владыка, они попали именно в рай, ибо Девятая симфония – это прощание с землёй и новый великий ветер, резко взметнувшийся на небо), так вот: одно дело, если там, в раю, мои друзья, выдающиеся композиторы, по-прежнему сочиняют музыку. А если у Моцарта и Бетховена нет такой возможности… если Бетховен, с блеском проваливший, как вы знаете, «Фиделио», где нет ни одной арии… – если Бетховен не возьмёт сейчас там, на небе, реванш и не напишет (я об опере) что-то эпохальное, – зачем ему рай? И зачем ему бессмертие? Чтобы там, в раю, он был как все? И, как все, ничего бы не делал?

Я знаю Бетховена: он сойдёт с ума. И умрёт во второй раз. Если рай… все непознаваемые сферы, не предоставят ему возможность работать, значит, там, в раю, миллиарды других людей, понимающие всё величие музыки, начнут протестовать. Да как это, в самом деле: Бетховен без музыки! И Верди! И великий Тосканини! Что же, мой дорогой Сергей Сергеевич не напишет – вдруг – ещё один вальс к «Войне и миру»? Получив новую жизнь, не напишет?!

«Только через мой труп», – говорил Сергей Сергеевич, когда я и Слава… Слава Ростропович умоляли его написать вальс Наташи Ростовой. Сергей Серге-
евич переработал. Он смертельно устал от этой оперы. А ария Кутузова? О величавой Москве? Кто её написал? Правильно, Ростропович! Наполовину – он. Потому что Сергей Сергеевич всё время твердил: «Только через мой труп!»

Ну и… вот же он… – свершилось! А где ария? Где, я хочу знать, где ария?! И где вальс? Прокофьев всегда держал своё слово! Если – «через труп», значит, должна быть ария. Самое главное: если Сергей Сергеевич, владыка, не будет работать, рай для него превратится в ад. А если там, на небе, они, мои дорогие друзья, по-прежнему сочиняют музыку, кто её исполняет? Тосканини? Караян? Кляйберн? Какие оркестры? Я хочу знать, какие это оркестры! На каких инструментах они играют!

– Вы хотите перенести на Небо весь реальный мир? – усмехнулся владыка. – Со всеми его заводами, оркестрами и заработной платой?

– Но если бессмертие не предполагает труда, значит, бессмертие – это уже не бессмертие, ибо оно больше похоже на издевательство! Поэтому всё тот же вопрос, владыка: если там, в раю, Сергей Королёв по-прежнему создаёт ракеты, то из чего? И куда они летят? Из космоса в космос?!

Владыка Тихон опять пригубил любимое «Бордо».

– Я отвечу, если хотите.

– С нетерпением жду, владыка, но прежде примите, пожалуйста, ещё одно рассуждение, я боюсь, – Борис Александрович заглянул в свой листочек, – что-то забыть. Каждый христианин верит во Второе Пришествие: «Се гряду скоро». Когда Христос ещё раз спустится на землю, это будет больше, чем просто чудо, потому что только Господь может спасти сейчас землю от Своих же детей, ибо Его дети взяли в руки атом и создали такое оружие, которое взорвёт всю Вселенную – вместе с Господом. Так вот: если Христос может вернуться на землю, то почему, владыка, может вернуться только он? Христос может, а Вагнер не может? Но ведь Вагнер тоже как Бог!

Владыка молчал, он с удовольствием слушал Бориса Александровича.

– Вернётся Вагнер, владыка, и исчезнут все эти ужасные дискотеки, отупляющие молодёжь: дети очнутся. Сейчас, чтобы все мы очнулись, недостаточно слов. Да и чуда недостаточно, здесь, извините, запрос на другое чудо – такое, которое в самом деле перевернёт людей и весь мир. А человека надо перевернуть, пока не поздно, иначе он правда перевернёт всю Вселенную!

Вагнер сошёл на землю, и все понимают: Бог есть, Бог с нами, Он послал Вагнера, потому что Вагнер это Вагнер, и второго Вагнера быть не может. Да и не нужен второй Вагнер, совершенно не нужен, если сам Вагнер действительно бессмертен!

Почему, владыка, в случае с Христом, Сыном Божиим, это возможно: «Бо Господи явися нам», а Вагнер, тоже Сын Божий (мы все – Его дети), – в случае с Вагнером его пришествие даже не рассматривается?..

– Может быть, потому, мастер, – усмехнулся владыка, – что Вагнер не уходил? Он ведь остался на земле! Он и его музыка. Не только на ежегодном фестивале в Байройте – да? Он же – повсюду! И Баренбойм играет Вагнера даже интереснее, чем Караян.

Борис Александрович отодвинул от себя вилку и нож.

– Я не согласен, владыка. Фестиваль в Байройте плох. Он давно плох и год от года делается всё хуже и хуже. Уставший, сбрендивший, гомосексуальный Париж требует сейчас от режиссёра Льва Додина безусловно конъюнктурного, но отнюдь не бездарного человека, чтобы не только в «Парсифале», но даже… представьте себе, в «Пиковой даме», в пасторали, женскую и мужскую партии пели мужчины. Понимаете меня?

И после Парижа эта «Пиковая» переберётся в Москву, в Большой театр, вот увидите, ибо почему же Большому театру не повторить грандиозный парижский успех? И Германн у Галузина получится не странным загадочным офицером, а пациентом местной психушки, который весь спектакль в исподнем и наброшенной на голое тело шинели будет тупо слоняться по сцене…

И никто, владыка, не остановит сейчас этот кошмар. Поздно! У них уже культура сложилась – культура педерастов. Остановить эту культуру (и эту «Пиковую») может только Чайковский! Только он, сам безумно страдавший от собственных пороков и двадцать раз переписавший – в искупление – Литургию, может гордо сказать: «Господа, это мерзость!»

Но самое главное… – Борис Александрович опять заглянул в свой листочек, – не могу ли я, владыка, верующий и, смею думать, добропорядочный христианин, отказаться от рая, если рай отнимет у меня смысл моего существования? Я точно остаюсь без Камерного театра и без Большого, а что же взамен?

– То есть вы, – улыбнулся владыка Тихон, – требуете трудоустройства на Небеси тоже? В раю?.. Творчества, – поправился он.

Борис Александрович словно ждал этого вопроса.

– Нет: права делать то, без чего я не Покровский! И – не человек! – с жаром воскликнул он. – Если я остался без работы, без дела моей жизни, рай для меня хуже ада!

– Взамен прежнего дела вас ждёт новая жизнь.

– Бессмертие?

– Бессмертие.

– А какое оно?

– Никто не знает.

– Невозможно представить?

– Боюсь, что да, Борис Александрович. Как же представить себе чудо, не встретившись с чудом? По вашей логике, мастер, Наполеон или Гитлер – я хочу верить, Борис Александрович, что там, на Небесах, вы с ними не встретитесь, – будут умолять Всевышнего о новом походе на Москву?

Борис Александрович застыл. Вопрос, точнее – метафора, застали его врасплох.

– Одним словом, рай – это не место для бездельников, – вдруг засмеялся владыка Тихон.

– Именно! Именно! Небо не может лишить человека того, без чего человек – не человек! Это хуже любого наказания! Хуже ада! А Господь милосерден, мы это знаем, я это знаю.

Просто я, – горячился Борис Александрович, – я знаю себя, и я знаю людей. Что такое бессмертие? Счастье или новый ужас?! Когда миллиарды людей слоняются по раю…

– То есть Господь, вы думаете, не найдёт для них занятия?

– А какое? Скажите, какое?

– То есть вы, мастер, предлагаете додумать до конца, так сказать, до дна, что происходит с душой человеческой после самой смерти человека?

– Да, я хочу узнать, во имя чего я умираю!

– В вашем вопросе, Борис Александрович, два вопроса, – усмехнулся владыка Тихон. – Первый: зачем Богу вообще чья-то смерть? Почему жизнь на земле конечна, жизнь на небе бессмертна? И, собственно, главный вопрос: зачем Господу там, в раю, такое количество хороших людей рядом с собой. Рай – это не Смольный институт благородных девиц. И никто не знает, кстати, точны ли мы в словах, называя ад адом, а рай – раем, ведь мысль изреченная – есть ложь, а Господь никому не давал даже самым мудрым из нас, Данте или Чайковскому во «Франческе», права так вольно трактовать небесные сферы Его и Его деяния. Мы можем ошибиться. Вот оно, ключевое слово в наших рассуждениях: ошибка. Каждый из нас, кто хотел бы, но пока не стал, мастер, Его сотаинником, каждый из нас, не свободен, увы, от ошибок. Или заблуждений. Даже коварных заблуждений. Насчёт того, например, что если Сергей Павлович Королёв там, на Небесах, не запустит в космос очередную великую ракету, он, вероятно, тут же сойдёт с ума.

– Вы кушайте, кушайте… – ласково попросила Ирина Ивановна, подкладывая гостю листики салата. – Боренька, – кивнула она на мужа, – мог даже Ирашу Андроникова заговорить.

Борис Александрович улыбнулся: Ирина Ивановна была права! Ираклий Андроников, блестящий учёный и великий говорун, не любил бывать у них дома.

– Он меня заговорит, – смеялся Андроников, кивая на Бориса Александровича.

– Зачем мы нужны там, на Небесах, знает, конечно, только Бог, – продолжал владыка Тихон. – Ясно, что Москву с её Большим театром и подмосковный Калининград с огромными королёвскими заводами в рай перенести невозможно, ибо чем тогда Небо отличается от земли? Кстати, о Королёве, мастер. Вы обратили внимание, что все советские ракетчики – глубоко верующие люди? Рискну предположить, что они верили в Бога даже глубже, чем мы с вами – люди, не связанные с космонавтикой. Как-то раз я спросил у Бориса Раушенбаха: верит ли он в загробный мир. Вы знакомы с Раушенбахом?

Борис Александрович покачал головой:

– К сожалению, нет. Не привёл Господь.

Он знал, что академик Борис Раушенбах был одним из ближайших сподвижников Королёва, – в 30-х годах, когда лётчики стали в Советском Союзе необыкновенно популярны, Борис Александрович был подписан на журнал «Самолёт», а Раушенбах, тогда – молодой инженер, публиковал в «Самолёте» невероятно интересные статьи о самолётах будущего, почему они сумеют, например, летать без хвоста.

Владыка Тихон улыбнулся.

– Обязательно вас познакомлю, – пообещал он. – В отличие от меня, мастер, Борис Викторович часто бывает в Большом театре.

Итак, спрашиваю: верит ли он? «Конечно, верю», – ответил Раушенбах. Признаюсь, я был поражён. «И вы, учёный, – спрашиваю, – можете научно показать мне, священнику, где же там, во Вселенной, находится Его Царство?

Раушенбах, мастер, взял в руки чистый лист бумаги. Представьте, говорит, Вселенную. Она – как этот лист бумаги. Только бесконечная. Смотрите: по листу… – он показал, – ползёт божья коровка. Кстати, почему она божья – кто-нибудь знает? Ну ладно: ползает и ползает. По листу бумаги. Туда-сюда, туда-сюда… Скажите, эта божья коровка может в какой-то момент оказаться на той стороне листа? С другой его стороны?

Борис Александрович задумался:

– Нет, конечно. Туда нет дороги.

– Именно! Как она переберётся на оборотную сторону? Вот и нам, человечеству, не дано – сейчас – заглянуть по ту сторону Вселенной. А Бог там. По ту сторону. Там Его Царство. И какое оно – никто не знает, это всё наши предположения: рай, ад…

– То есть мы знаем, что ничего не знаем? – задумался старик. – Так получается?

– Конечно, – засмеялась Ирина Ивановна. – А ты: Прокофьев, Прокофьев… откуда мы знаем, что Сергей Сергеевич хочет, чего не хочет? Там, в раю! Откуда мы знаем, какие люди после смерти?..

– И ещё, Борис Александрович? Если бы Господь снизошёл на землю в эпоху Сталина, что сделал бы с Господом Сталин? Помните, у Достоевского в «Легенде»: Великий инквизитор арестовал Бога, ибо зачем «ты пришёл нам мешать»? Достоевский гениально предсказал Сталина. «И вот, такова его сила и до того уже приучен, покорён и трепетно послушен ему народ…» – так, кажется, у Фёдора Михайловича, – что люди кидаются на Бога и уводят Его в темницу. Чтобы утром казнить. Сжечь на костре.

Скажите, страшная сцена? Нет, даже не так спрошу: реальная?

Борис Александрович молчал. И владыка Тихон тоже молчал, – они вроде бы сказали сейчас друг другу всё, что хотели, но они оба понимали, что не сказали сейчас самое главное, а вот что они не сказали здесь, за столом, каждый из них понимал, похоже, абсолютно по-разному.