В 788 малых городах России (до 50 тыс. жителей) сегодня проживают 17 млн человек. Это менее 15% населения страны, но на малые города, как на шампур, нанизаны окружающие посёлки и деревни. А все вместе они уже большая силища – 43% россиян. Формально правительство понимает важность малых городов и реализует ФЦП по их развитию стоимостью 168 млрд рублей. Однако ни одна другая федеральная программа так ярко не выдаёт бессвязности региональной политики, отсутствия в ней стратегических целей. Нет понимания того, что сокращение числа малых городов стало бы для державы более тяжёлым ударом, чем обезлюдевшие российские деревни.
Слабое звено
С деревнями как раз всё более-менее понятно. За последние 20 лет в России исчезли 20 тыс. деревень – по три штуки каждый день. По данным Всероссийской переписи 2010 г., в России насчитывалось 153 125 сельских населённых пунктов, в которых жили 37,6 млн человек. По сравнению с прошлой переписью 2002 г. деревень стало на 2,2 тыс. меньше. Также 14 лет назад прозвучал доклад академика РАСХН Владимира Милосердова: в 33 тыс. населённых пунктов проживает в среднем 1,76 человека, ещё в 14 тыс. – 7,8 человека. Перепись 2010 г. только подтвердила тенденцию: деревня исчезает, словно снег по весне. На Северо-Западе, например, около 30 тыс. сельских поселений, из которых вовсе пустует каждое пятое, а целых 58% имеют не более 10 жителей. То есть доживают старики, а вернуть такую деревню к жизни не помогут никакие госпрограммы. И специалисты, несмотря на всю печаль, смирились, не бросая в лицо государству упрёков.
Зато активная часть общества взвилась в конце 2011 г., когда внешне тихая глава Минэкономразвития Эльвира Набиуллина предложила свернуть «избыточную» программу поддержки малых и средних городов, а также посёлков городского типа. Дескать, это всё равно, что пахать море. И если в ближайшие годы не высвободить из глубинки 15–20 млн человек, то это может стоить России целых 2–3% экономического роста. На дыбы встала не только седьмая часть населения страны, которой предложили ради этой высокой цели перебраться в Москву. Союз малых городов Российской Федерации, например, заявил, что предложение Набиуллиной неприемлемо для любого нормального человека.
Набиуллина размышляла как вполне прагматичный экономист. Ведь реализация госпрограммы поддержки малых городов 1996–2001 годов на ситуацию не повлияла. Минрегион разработал концепцию новой серии «Развитие малых городов России (2014–2020)», а Набиуллина в ней великого смысла не видела, как, возможно, и в любой инициативе, ориентированной на «бесперспективных» людей. Так или иначе, поддержка малых городов в итоге вышла ни два ни полтора.
Предлагалось начать реформы в социальной сфере, сфере госуправления и промышленном секторе экономики. Отобрать несколько пилотных регионов, масштабируя опыт наиболее успешных до 2020 г. по всем малым городам. Но дополнительного финансирования не дали, предложив лишь перераспределить 8% из уже выделенных средств. Реализацию программы, охватывающей 43% населения, оценили в 168,6 млрд руб. на семь лет. Деньги вроде бы немалые, но половину суммы предлагалось поискать в карманах частных спонсоров. А они-то как раз в убитую провинцию вкладываться никогда не стремились – и правительственные экономисты об этом прекрасно знали. Потом подешевела нефть и даже 53 млрд, которые всё-таки собирался выделить федеральный бюджет, начали безбожно секвестировать и задерживать. Но самое главное – поддержка малых городов чудесным образом сочеталась с «оптимизацией» медицины и образования.
Точка на карте
Есть ли смысл кормить пациента витаминами, баловать его массажами и сауной, делать педикюр, если собираешься снести ему голову? Примерно так выглядят меры поддержки любого малого города, если параллельно в нём закрывают две школы из трёх, все детские сады, дом культуры и почту, а больница лишается родильного отделения, хирургии и травмы, превращаясь в хоспис для стариков. Все, кто в состоянии, вслед за этим бегут в города покрупнее, а местные власти пытаются объяснить, почему между Старой Руссой и Брюгге такая большая разница.
Приближённые к власти экономисты отмечают, что число городов в России стабильно: в пределах 1100 уже много лет. На самом деле это не сообщает нам ни о какой стабильности, поскольку не существует единых правил, что считать городом. Огромные кубанские станицы по 30–40 тыс. жителей городами не считаются. А например, Сольвычегодск (Архангельская область) с населением 2,3 тыс. человек – город. Самым маленьким городом России до недавнего времени оставался Чекалин (Тульская область) – здесь живет всего 965 жителей. А в союзные времена население доходило до 2,4 тыс., работали молокозавод, комбинат, производивший одеяла, детский санаторий и леспромхоз. Сегодня все предприятия заброшены, остатки чекалинцев ищут работу в соседних Суворове и Краинке. Хотя с точки зрения учёта Чекалин – пример стабильности малых российских городов.
Меньше Чекалина по числу жителей только Иннополис в Татарстане – первый город, построенный в России после распада СССР. В июне 2015 г. Иннополис, в котором ныне всего 96 жителей, с помпой открывали премьер-министр Дмитрий Медведев и президент Татарстана Рустам Минниханов. Здесь планируется создать IT-город с населением 50–150 тыс. человек – филиал «Сколково» с университетом, лицеем, технопарком. Но пока всё выходит потёмкинским: хотя вложения, предполагаемые в Иннополис, могли бы вернуть к жизни несколько десятков реальных малых городов.
Когда речь заходит о развитии глубинки, стало модным предъявлять технопарки или особые экономические зоны. Например, в глубоко дотационной Псковской области бросаются все силы на создание ОЭЗ «Моглино» с государственными инвестициями в 3,2 млрд рублей. Туда подтягивают коммуникации, решают все юридические вопросы и приглашают инвесторов: дескать, те, кто построят здесь завод, смогут и губернатору напрямую позвонить и льготы по налогам получить. Может быть, это достойное дело – помогать бизнесу встать на ноги. Но одновременно лишаются привлекательности обычные малые города за пределами особых зон и технопарков. Инвестору транслируют, что в России существует минимум два режима игры: либо в резервациях, либо на свой страх и риск. И, выбрав второй вариант, не нужно удивляться, что у вас потом отобрали по суду честно купленную землю или остановили производство из-за отсутствия маркировки на электрических лампочках.
Словно сговорившись, в качестве лекарства малым городам прописывают туризм. Но только единицы из них смогли построить на них экономику. Например, в Суздале (Владимирская область), казалось бы, все звёзды сошлись: великолепно сохранилось наследие, которое не позволили испортить новоделом. До Москвы 190 км, до Владимира, центра Золотого кольца, – 25 км. Местную промышленность удалось не потерять, а перестроить на выпуск сувениров, медовухи, изделий из бересты. За четыре сотки земли с ветхим домом в Суздале дают 10 млн рублей. Но аншлаги здесь лишь 1–2 месяца в году, всё остальное время гостевые дома заполнены на 20–30%. И это в отсутствие многоэтажных «хилтонов». Какие тогда шансы у Устюжны, Пошехонья или Невеля, которые областные власти почему-то видят местными Веронами? Ведь у них неудобная логистика, дикая инфраструктура и сильно потрёпанные достопримечательности. Даже в щедро разрекламированном Плёсе в начале сентября живёшь в абсолютно пустой гостинице.
Мал городок, да дорог
Рассуждая о проблемах глубинки, власти почему-то озабочены проблемами не Пошехонья или Чекалина, а моногородов, вся экономика которых строится вокруг единственного предприятия. И хотя самый крупный моногород Тольятти вмещает 700 тыс. жителей, большинство из этого списка – одновременно и малые города. Непонятно, чем проблемы 20-тысячного Пикалёво с его устаревшим производственным комплексом важнее проблем 21-тысячной Нерехты, где не осталось вообще никаких производств? Разве что власть сделала свои выводы из волнений в 30-тысячной Кондопоге в 2006 г., показавших, что сплочённое вокруг одного завода население способно самоорганизоваться – не в пример жителям «обычных» малых городов.
Собственно, и моногородам вкусить от государственных щедрот толком не получилось. Господдержку получают единицы, а рассчитано финансирование всего на два-три года, за которые трудно структурно перестроить экономику. Центр стратегических разработок (ЦСР) рекомендовал для 45% моногородов «кризисного списка» недорогую программу создания индустриальных парков: в 20% моногородов следует применить технологию «управляемого сжатия», что обойдётся в 20–35 млрд руб. – это в пять-шесть раз дешевле их ликвидации, показанной лишь в единичных случаях. Дело было в 2014 г., к настоящему моменту индустриальные парки остались в основном на бумаге.
Главная проблема в том, что власть видит в программах поддержки любых депрессивных территорий некое одолжение без отдачи. Так спившемуся знакомому дают в долг сто рублей – без надежды на возврат, просто чтобы не приставал. Правительственные экономисты никакого ренессанса в глубинке не ждут: им как никому понятны ключевые причины бедности малых городов. Это дикий дисбаланс в распределении налогов между центром, областью и городом, которому остаются жалкие крохи. Плюс нежелание властей всерьёз бороться с коррупцией, убивающей на местах ростки предпринимательской инициативы. Плюс оптимизация. И все эти «плюсы» – в минус.
До недавнего времени катастрофическое исчезновение деревень было не так критично для жизненного ландшафта в глубинке. По сути, оставшиеся деревни держались за счёт малых городов: пусть в 30–40 км есть больница, школа, несколько магазинов и кое-какая работа. Если малые города начнут пустеть с «деревенской» скоростью, для Кремля это станет более серьёзной геополитической угрозой, чем боязнь потерять Дальний Восток. Ведь 15 мегаполисов на безлюдном пространстве от Балтики до Тихого океана трудно признать государством.