Первый раз я оказался на острове году примерно в 1980-ом. Я тогда работал плотником в ремонтно-строительном цеху, расположенном на крутом волжском берегу – оттуда по лесотаске поступали бревна, которые мы разделывали на доску. Среди примерно двух сотен рабочих выделялась своим видом и повадками группа плотников, живущих на «том берегу», как называли его мы, волгоградцы. Но на самом деле, это был не противоположный берег Волги, а её остров.
Каждое утро работяги приплывали на работу на речном трамвайчике, а вечером на нем же и возвращались к себе на «тот берег» – это в теплое время года. Зимой они переходили реку по льду, вооружившись длинными жердями из заранее распущенных досок, - эти средства должны были спасти их в случае провала под лед. По утрам они возвращались по вчерашним следам, уже без жердей, которым, видимо, находили применение в своем хозяйстве. К вечеру опять «распускали» бревна на доски – вот так они и строили себе заборы на «том берегу».
Время было сравнительно благополучное, но люди с «того берега» застыли в прошлом и жили по скупым нормам еще военного времени. Они практически не имели гражданской одежды: ее им заменяли синие рабочие спецовки летом и военные полушубки или фуфайки – зимой. Они не ходили в нашу рабочую столовую, где можно было недорого и вкусно пообедать – еду они приносили с собою и, собравшись среди своих островитян где-нибудь в закутке цеха, неторопливо поглощали ее, растягивая процесс на весь обеденный час. В конце рабочего дня они бродили по территории цеха, подбирая веревочки, проволочки и бесхозные дощечки; отыскивали и тщательно выпрямляли гнутые гвозди; собирали куски арматуры и уголков, брошенные сварщиками – все это бросовое богатство должно было пригодиться им в хозяйстве. Они очень любили париться в нашей рабочей душевой – городские работяги быстренько смывали с себя опилки и прочую производственную грязь, а люди с «того берега» мылись так рьяно, как будто год не видели горячей воды.
Так, собственно, и было: я убедился в этом, когда поддался на приглашение одного из этих ребят съездить к ним на остров на рыбалку в выходной день. Звали его Виктор, он был моим ровесником, но я еще и не собирался жениться, а он уже тащил на себе семейную баржу с четырьмя детьми мал-мала-меньше. Как и все островитяне, он даже внешне отличался от нас, городских – приземистый, длиннорукий, с лицом, испещренным какими-то полузажившими язвами, косоглазый и вечно голодный, Витя жил с семьей в маленьком домике в поселке «Кожзавод». До этого я бывал на острове и даже в этом поселке еще в детстве, когда ездил с отцом на рыбалку. Но помнил лишь тяжелый груз рюкзака с рыбой, который мы с ним тащили от озера до пристани – сами островитяне на глаза нам не попались. На этот раз визит на остров запомнился больше.
Я, как будто, перенесся на машине времени на два-три столетия назад, в избу крепостных, где четверо разновозрастных нагих и босых детишек ползали по земляному полу, грызя, облизывая, жуя все, что попадалось под руку – в основном, семечки, кости, куски хлеба и рыбы… Рыба была везде: на веревках, протянутых из угла в угол, на стенах, пришпиленная к доскам гвоздями, в чашках и выварках с перегоревшим уже тузлуком, которые были в беспорядке расставлены по полу, чередуясь с корытами, наполненными молочно-белой, источающей резкий запах брагой.
На моих глазах самый мелкий из детей, ползающий между чашами, приник к одной из них – это была брага – и, перевалившись через край, принялся лакать ее. «Вещь полезная, - заметив мой ошеломленный взгляд, прокомментировал Витя. – Главное, чтоб детеныш ошметками не подавился». В голосе его звучала отцовская забота.
Мать этих детей я вблизи так и не увидел: весь день она маячила размытой фигурой в лохмотьях, согнутая над огородными грядками, потом бегала, принося нам к столу еду из летней кухни, а потом, ближе к вечеру, исчезла вместе с потомством где-то за печкой, в темноте.
Мебели, в привычном понимании горожанина, в этом доме не было: наспех сколоченный из досок стол, пара скамеек вокруг него, тумбочка. Много места занимал старинный сундук в углу, на котором копошилось похожее на Гагулу существо, аттестованное хозяином как «Ма-а-ма». Из более современных вещей там были еще две массивные железные кровати, приставленные друг к другу: на пружинах, старательно убранные расшитыми подушками, и с многочисленными блестящими шарами на спинках.
И вот в этой странной обстановке бурлило самое настоящее броуновское движение – суетливые куры-подружки забегали в комнату в поисках зерен; совсем домашний поросенок что-то рыл в углу, радостно повизгивая в предвкушении находки; пару раз с улицы заскакивал, высунув язык, пес, облаивал всех без разбору, и торопился наружу, чтобы там его не успели забыть корова с теленком, полдюжины облезлых коз и надменные гуси со своими гусынями.
Все это воскрешало у меня в памяти картину со стены кабинета истории в школе, где художник-неудачник запечатлел примитивную картину жизни крестьянской семьи при раннем феодализме. Если б я попытался найти десять отличий той школьной картинки от этой реальной, то я не нашел бы больше двух-трех. Да и эти редкие приметы современности исчезали по мере наступления темноты: в девять вечера замолкает громко работающая подстанция и «электричество кончается». Голубой экран телевизора тухнет, лампочки гаснут, радио замолкает и мир погружается в патриархальную тишину, нарушаемую лишь шорохами, шепотами и кроватными скрипами – я понял, почему в семьях островитян так много детей.
Такой тьмы, как в поселке «Кожзавод» за Волгой, на стыке 70-х и 80-х, без единого огонька, я больше нигде не видел. А между тем, лишь два километра отделяли это поселение, забытое властями, от искрящегося разноцветными огнями миллионного города – но это были как два разных мира, разделенных двумя веками: дремучая Азия с одной стороны, и динамичная Европа – с другой.
(продолжение следует)
Михаил ЦАГОЯНОВ