Литературный герой нашего времени – кто он? На эту тему корреспондент «АН» побеседовал с историком культуры Ириной ПРОХОРОВОЙ, кандидатом филологических наук, главным редактором журнала «Новое литературное обозрение», ведущей программы «Система ценностей» на телеканале РБК.
От героизма к рефлексии
– Начнём с исторического предисловия. Что вкладывал Лермонтов в название «Герой нашего времени»?
– Иронию. В советской школе нас учили теории лишнего человека. Дескать, Печорин не мог себя выразить в несвободном обществе и от отчаяния занимался бог знает чем! В этом могла быть доля истины, но вопрос о положительном герое в связи с произведением Лермонтова стоять не может. Это был ответ романтическому идеалу бунтаря, которому не страшны границы условностей. Роман Лермонтова – трезвый, печальный взгляд на умного, но жестокого и бесплодного человека, разрушающего чужие жизни и неспособного созидать. Странно, что детям это преподносилось если не как идеал, то как манера поведения.
– Главным образцом в советской школе
считался, наверное, Рахметов?
– Моим поколением роман «Что делать?» уже не воспринимался как руководство к действию. Революционные образцы выглядели для нас странно. Никто не намеревался сверять свою жизнь с Павкой Корчагиным.
– Павка, конечно, музейный экспонат. Но ведь герои литературы о Великой Отечественной по-прежнему актуальны, так? Взять, например, «А зори здесь тихие».
– Cильнейшее произведение. Но разве мы пожелаем такой судьбы своим близким? Это страшная трагедия, почти античная. Великая Отечественная – первая война, в которую оказались втянуты женщины. Весь пафос произведения в том, что это противоестественно. И главный вывод не о том, что надо быть готовым к смерти за родину, а о том, как сделать так, чтобы войны больше не было. Преподносить это как положительный идеал, на мой взгляд, безнравственно. Тем самым создаётся проект будущего, в котором такие события нормальны. Тогда как государство обязано не допустить их.
– Во второй половине XXвека в СССР появилась «городская проза», которую также называют интеллигентской. Сергей Довлатов, Юрий Трифонов, Виктория Токарева… Их герои – рефлексирующие интеллигенты, где-то подчёркнуто слабые, бессильные против обстоятельств. Недоброжелатели обзывали это направление «еврейским нытьём».
– Я не считаю их героев слабыми. Это опять-таки идеологический посыл – рассматривать сомнения как слабость. Мне кажется, появление «городской прозы» – признак гуманизации социума. Жестокому милитаристскому сознанию эти писатели противопоставили нормальную человеческую жизнь – не чёрно-белую, а многообразную. Их герои не из тех, кто знает и понимает всё наперёд. То же можно сказать и о писателях-деревенщиках. Они, к сожалению, исповедовали одиозные взгляды (например, антисемитизм), но писали об ужасах раскулачивания и стоическом терпении, о гибели целого крестьянского сословия, об исчезающем укладе жизни. Это тоже было не очень ко двору, но этого было много, это читали.
Вообще в советской литературе из-за несвободы творчества существовали целые зоны умолчания. В этом смысле литература девяностых годов, мне кажется, гораздо интереснее и богаче.
Внутренний бунт
– В 90-е случился бум бульварной беллетристики. Главными персонажами стали менты и преступники.
– Это потому, что её не хватало в советское время, когда интеллектуалы ждали своей очереди, чтобы взять почитать детективчик на одну ночь. Кстати, такого количества кровавых сериалов, как сейчас, в 90-е не было. В нынешних сериалах дискредитированы новые профессии – бизнесмены, банкиры, юристы. А лучшими людьми показаны полицейские и эфэсбэшники. Хорошо, что врачей не забывают.
– Тогда же, в 90-е, появился постмодернист Виктор Пелевин. Его герои смотрят на всё происходящее со стороны, отгораживаясь от мира стеной сарказма и играми разума.
– Не согласна. С одной стороны, они циничные, но, с другой – они упорно ищут выхода из этой фантасмагории к вечным ценностям. За всем этим – большое внутреннее напряжение и трагизм. Пелевин – очень русский писатель. На мой взгляд, сентиментальный милитаризм Захара Прилепина (я называю это «танком в слезах») гораздо циничнее, чем внешний сарказм и отстранённость Пелевина.
– Герои Пелевина в «Поколении Пи» и в вампирской дилогии – представители правящей касты. Писатель как будто отыгрывается: мол, если мы не имеем возможности влиять на происходящее в стране, то пусть хоть мои герои поруководят.
– В том-то и драма, что ничем они не руководят. Являются рабами в руках страшных сил. Соблазнившись идеей могущества, герой пропадает. Я вижу в этом изображение нашей власти. Люди, которые правят Россией, внутренне несвободны. Они заложники страшной системы, которую сами создают. Не могут управлять, лишь имитируют управление.
– Вспоминается Александр Терехов. Его герой – московский чиновник путинских времён – бунтует на кухне против фальсификации выборов. Это и называют слабостью героев «городской прозы»: их бунт исчерпывается кухней. Они не становятся революционерами.
– Идея революции – часть милитаристского сознания. Революция – это люмпенизация и откат назад, она не воспитывает правовое общество. Да, искать революционеров очень хочется, особенно в юности. Но это не единственная линия поведения для положительного персонажа.
– Отдушиной в этом смысле стал последний роман Алексея Иванова, основанный на реальных событиях 90-х на Урале. Нуждающимся семьям афганцев обещали квартиры в новых домах, но просочилась информация, что обещание не выполнят. Тогда руководитель афганского сообщества организовал самовольное вселение в дома, выстроив оборону от властей. В итоге он сел в тюрьму, но власти не решились выселить «захватчиков»: семьи всё-таки. Герой победил.
– В том-то и беда, что единственный путь борьбы за справедливость, который мы видим, – это взять своё с автоматом в руках. Отстаивать справедливость правовыми методами нам очень сложно, потому что общество раздроблено, в нём отсутствует солидарность. Ответ насилием на насилие – это замкнутый, порочный круг. Как выйти из него? Ответа нет. Собственно, вся русская литература, как мне кажется, об этом.
Жажда хеппи-энда
– Надо заметить, современная военная проза мало востребована. У Прилепина, служившего в Чечне, только одна книга о войне. К прозе Аркадия Бабченко, тоже участника чеченской войны и талантливого писателя, интереса вне Интернета почти нет.
– Это очень грустно, что людям не интересна окопная правда. Происходит героизация и легитимация насилия. К реальности войны, которая совсем не романтическая, внимание не привлекается. Война для общества – красивая картинка на экране, а не кровь, мерзость и растление людей.
– Как считаете, стоило бы литературе оперативно отреагировать на события Крыма и Донбасса?
– Оперативность – функция журналистики, а не литературы. Требуется время, чтобы осмыслить исторические события. Напомню: роман «Война и мир» был написан через полвека после событий.
По инициативе сверху после присоединения Крыма были оперативно изданы сборники тематических рассказов, но серьёзные авторы отказались принять в этом участие. Должна сказать, меня очень беспокоит идеологический запрос государства на положительного героя определённой формации. Некоторые писатели в поисках героя отправились на Донбасс. Это выглядит как командировка по комсомольской путёвке. Если уж они возрождают советский жанр производственного романа, то, может, лучше к фермерам съездить?
– О ком вы?
– О Прилепине. О его друге Сергее Шаргунове. Небесталанные писатели.
– Они доказали свою независимость многолетней оппозиционной деятельностью.
– А теперь стали системными людьми. Сидеть в президиумах, мелькать с экранов – страшный соблазн. Исторический опыт показывает: нельзя писателю встраиваться в идеологические игры – талант разрушается. Бездарностям в этом смысле легко, а для талантливого человека такие игры оборачиваются трагедией. В советское время люди стрелялись, когда понимали, в какую ловушку угодили. Быть лояльным, изображая из себя бунтаря, – поза Маяковского. Мы знаем, каким крахом для него это кончилось.
– Отдельно коснёмся женской прозы. Героини Токаревой – женщины с трудной судьбой, которые не могут найти надёжное мужское плечо.
– Эта проблема и для жизни характерна, не только для литературы (смеётся). Я считаю ошибкой выделять прозу о женщинах и для женщин, составляющих большинство читательской аудитории, в какую-то отдельную нишу. Мы же не называем литературу о мужчинах «мужской прозой». В XX веке куртуазный язык и традиционные взаимоотношения полов оказались разрушены, а новая форма взаимоотношений не складывается. Отсюда – взаимная агрессия полов. У людей нет способа сосуществования. Проблема общемировая, но в России стоит особенно остро. Та русская проза, которую называют женской, глубоко социальная. И, хотя женщина в России несёт двойную нагрузку – работает и занимается детьми, в этой прозе нет феминизма. Утопический идеал по-прежнему консервативен: будем сидеть дома в белых платьицах и заниматься детьми, пока мужья зарабатывают.
– Один из главных претендентов на роль героя нашего времени – персонаж «Духлеса» Сергея Минаева. Эту роль в одноимённой экранизации сыграл Данила Козловский. Герой – молодой и богатый топ-менеджер, добившийся всего сам. Пресытившись деньгами и красотками, он понимает: не это главное.
– Разочарование в тщеславии – это хорошо, но в российском контексте меня настораживают такие сюжеты. Успех у нас до сих пор нелегитимен, подозрителен, а бедность рассматривается как добродетель. А может человек быть успешным и при этом счастливым? В русской литературе за редким исключением такого не найти. Мне понравилась «Рубашка» Евгения Гришковца, где герой успешен и счастлив. Весьма оригинальная идея на фоне всеобщих рыданий.
Достижимое счастье для нашей литературы по-прежнему не типично. Она не хочет хеппи-энда. Как человек жизнерадостный, я это тяжело переживаю. Неслучайно мы так охотно читаем западную литературу, где хеппи-эндов больше. Они иногда натянуты, но всё равно приятны.