Самое, что поразило меня в этой истории - настоящая природная, земная тяга к жизни у этого человека — женщины, бабушки, ветерана войны. «Мама очень хочет жить, - сказала ее дочь. - Очень хочет. Очень. Очень!!» Всю жизнь она проработала на ферме дояркой. Я спросил, а была ваша мама счастлива, было ей когда-нибудь хорошо. "Нет, наверное", - ответила Елена Сократовна. Передаю почти дословно услышанную и записанную мной историю, позволил себе лишь незначительные редакторские правки. Чтобы не повторяться за Шолоховым, решил назвать просто «Судьба». Это не рассказ, не очерк, не повесть. Это просто судьба...
"Жили мы в Воронежской области в деревне Медовка на берегу Дона. На другом берегу в церкви стояли немцы, на колокольне у них бы пулеметчик. В нашем доме был штаб Красной Армии. Девушки переплыли через Дон, связали немцев и привезли в штаб. Они разведчицами были.
Я, Пономарева Татьяна Тимофеевна, 1922 года рождения.
До немцев немножко не дошли, до немецкой территории, в Австрии были.
После военкомата сначала нас подготавливали, обучали девчонок. Всю зиму по снегу ползали. Война идет. В сорок третьем году нас весной забрали на Второй Украинский фронт. Попали мы в Бессарабию, потом в Румынию. У нас ветлазарет был 465 полк, в/ч 24610. Когда мы с Румынии пошли, и говорит наш главнокомандующий: «Тут было поле битвы. Кто хочет посмотреть, как бойцы лежат убитые наши тута?» Все бегом туда. Пришли на поле боя. Кто как... кто в землю лицом. Ой. Кто с руками сжатыми.. землей так нахватано у них... Тяжело-о. У нас слезы лились на них.
Бои затянулись, и мы месяца два были в Венгрии. Там был кирпичный завод. Там была большая хибара, амбар метров сто. В этой хибаре обжигали кирпичи. Когда наши пришли, все это разбили, разбомбили. Мы здесь конюшню организовали. А наши солдаты сказали, что тута пленных жгли в этой самой хибаре. Там все смешано было в воде - руины, прямо озеро воды. Как вечер, начиналось на этой воде загораться огоньки, огоньки. Все озеро в этих огоньках. А потом стон. Стон... Не поймешь сколько там... Стон, стон, уй... Мы плакали. Что они делали, что делали! Страшно же. Люди... Людей жгли. Привозили пленных наших, которые без вести пропали, они все здесь погорели. Их всех пожгли эсесовцы. Привозят машины, за машинами сваливают, а потом полно набьют, включают, а они там живыя... ой. Это разрыв души, сердца. Слезы, слезы. Мы подойдем к этому месту, а у нас ноги с места не двигаются. Очень жалко людей, сколько погибло. Невыносимо. Там тысячи погибли, погорели. Ох. Вот такая наказание... Теперь начальникам об этом говорим. Они, ух, вы че-нибудь придумали. Ну как мы придумали! Вот они пришли, полковники, майоры, все начальники собрались. Зашли в нашу конюшню. Мы говорим, подождите, щас, товарищ начальник, сейчас будет, все и увидите. Вот они как глянули. Один говорит, вон смотрите, уже появились эти, огоньки-та. Как будто всё озеро в этих огнях. Огни, огни, огни... Не выносимо сколько. Потом как стали эти голоса. У них как стали головные уборы падать с головы. Все остались без головных уборов. Попадали. Как будто подошел кто-то, снял головные уборы. Вот такие страсти. Ну, девчонки, не зря вы так шумели, сказали начальники.
Вы видите такую наказанию, такую страсть божию, которую наши люди пережили. Это самое страшное.
Заехали в Австрию. А там течет река Висла. И лес темный невыносимый. Доезжаем, где население. Подходит австриец начальник. Ребята, вы смотрите, будьте внимательны, а вчера у нас целый полк погибли, ваши солдаты. Все мертвые лежат. Эсесовцы пришли с леса. Весь полк за ночь убили. У нас два пулемета было на катках. Ночь. Наши в бинокль смотрят. Командир сказал к бою. Стали шарахать бах, бах, бах. Немцы хотели и нас убить, а нашлись хорошие люди, ведь не все были фашистами, предупредили. Мы утром пошли смотреть, там вся река была в немцах. Кто плывет, кто раздетый, кто потонул. Их там невозможно сколько было. Мы тоже смотрели. Вот такие наказания, вот такие мучения. Страсть божия. Не дай господь, чтоб кто еще увидел такое наказания, иль ваши дети, иль ваши внуки. Сохрани и помилуй. Не доведи господи такое наказание.
Русские, русские пришли.
Везде привечали. Плохо нигде не обращались жители с нами. На поле боя у наших убитых бойцов ни у кого ничего не было. Немцы побитые все лежали с рюкзаками полными — курочка, масло в банках. Жратву волокли. А наши русские ни у кого ничего не было. Развязали мешок у немца, а там сапоги накладены. А у наших ничего не было, без ничего умирали - кто сжавшись, кто вот так согнутый. У кого в руках земли полно, тяжело ему было, раны тяжелые... Разве всех сразу подберешь, ребяты... Всех сразу не может... Столько людей...
И у нас не все одинаковые, и там не все одинаковые.
Уж война скоро кончается. В Австрии люди обняли нас: девочки вы не брезгуйте, мы же не виноваты, мы такие как и вы. В один дом приехали, а нам сказали хозяева, что нам Русь не нужна. Начальник плюнул, и мы ушли. Приходим в другой дом, нам сказали пожалуста раздевайтесь, седайтесь кушать. Нас встречали не плохо. Говорят, мы не виноваты, это правительство захотело. Начальство захотело войны, а мы простой народ. Мы работаем, делаем свое дело. Нам русские ничего не сделали, и мы им ничего не сделали. Большинство так говорили. Какая нам прибыль от войны, у нас хозяйство. Детей позабрали, взрослых сыновей, у кого побиты. Так же как у вас, так и у нас.
А в Венгрии был наш мужик русский.
Он служил в Первую германскую и попал в плен к немцам. И хозяин, у кого он жил, имел шахты. Он забрал мужика этого на работу. Тому дядьке придавило на шахте ноги. Этот хозяин забрал к себе, вылечил ноги. Говорит, домой поедешь в Россию? Он говорит, да кому я там нужен. А не поедешь, женись на моей дочери, говорит хозяин. Будь моим зятем. Будешь? Буду. И вот он с германской войны остался там.
Сталина я видела с детьми и с женой.
Нас выслали по раскулачиванию в Мурманскую область на станцию Двоицкая. Там мы жили, папа, мама, брат. Мы плыли на пароходе чрез Онежское озеро. Беломорский канал. Там в бараках мы жили. Там был врач, он всех больных принимал. Я сяду в окно и смотрю. Этот врач берет ружье и пошел. А я подглядела, когда он шел обратно. Он щуку несет на плече. Он ходил щук убивать, приносил, разрубал щуку, и всем давал. Там пароходы шли. И вот приходят расконвоированные ребяты-матросы. Они говорят: приходите к берегу, Сталин поедет с женой и детьми на белом пароходе. Один пароход впереди, Сталин посредине, один пароход сзади. День был жаркий хороший. Мы побегли на берег. Гудки, гудки. Гудять. Там каналы, шлюзы. Сталин ходит по пароходу. Стол стоит, девочка и мальчик у них тама и жана. Стол накрытый едой. И вот они сидят, а дети эти двое смотрят на нас. А тут детей полно, весь берег устлан детьми. А он повернулся сюда, сам трубку курит и смотрит. А сам бах рукой и потихонечку помахал: махает, махает, уже пароход далеко уехал, почти не видно, а он все стоит и махает.
Нашего отца расстереляли по доносу.
Дед рассказывал - услышал разговор, ребяты подпили после сенокоса. И говорили, как они на бумажке расписались, чтобы мово отца забрали. Их восемь было, их потом за это поили два дня. Отца расстреляли тута в Воронеже. Дед сказал, хорошо, Иван Егорыч, я теперь запомню. А ты расскажи мне, кто еще расписывался. Я им теперь дам, они получат у меня, пока не подохнут.
Много повидала на своем веку.
Выселку прожить, войну прожить, и в тюрьму попасть. Это как, это как? Сколько всего можно пройти, сколько всего можно пережить. И прожила девяносто три года. Слава Богу. Господи. Вот такая жизнь, и вот такая судьба моя".