Парад 9 Мая уже отгремел, но мы продолжаем вспоминать тех, кто служил и защищал нашу страну в военные и послевоенные годы. Вашему вниманию представляем отрывок из воспоминаний моряка Балтийского флота – Кондрата Венедиктовича АНТИПИНА.
9 мая 1951 года нашу команду переодели в матросскую форму и вечером повели на Балтийский вокзал, посадили на электричку и привезли в Ораниенбаум, потом погрузили на железнодорожный паром, был тогда такой в Кронштадте.
Мне тогда запомнился этот день, вернее вечер. Была отличная погода, впереди светился огнями легендарный Кронштадт, в котором нам предстояло учиться и постигать азы морского дела. Хотя это ещё не было морем, но широкий водный простор залива завораживал: большинство из нас никогда не видели так много воды. Я думаю, что у всех учащённо забились сердца.
Ещё больший восторг вызвал праздничный салют в городе в честь Дня Победы, и вид салюта с залива был красивее, чем с берега. С тех пор вот уже более 55 лет 9 Мая я праздную двойной праздник – День Победы и день моего прибытия в Кронштадт. Нам тогда казалось, что город не только отмечает праздник, но и встречает новое пополнение будущих военных моряков для кораблей, стоящих в гаванях. Кораблей в то время было много. Мощно ощетинились своими грозными пушками два линкора, крейсера «Киров» и «Макаров», здесь были эскадренные миноносцы и минные заградители, а мелкими кораблями: тральщиками, сторожевыми, бронекатерами вплотную были забиты все гавани. Наш паром пришвартовался к Арсенальной пристани.
Всех построили на берегу и повели по ночному городу в учебные казармы. Помещения были огромные, сразу на одном этаже располагалась учебная рота, человек 250, здесь же и помещения для быта: командование роты, кладовки, канцелярия, умывальники. Роту распределили на учебные смены человек по 30, были назначены командиры смен из числа старослужащих старшин срочной службы.
Начались суровые флотские будни – прохождение курса молодого бойца, который длился три месяца. Целыми днями, с утра и до самого отбоя ко сну, шли занятия по изучению уставов, наставлений, а также политическая подготовка. Особенно выматывала всех строевая подготовка, которой уделялась большая часть времени. За эти три месяца мы сносили по две пары резиновых подмёток. Улицы Кронштадта тогда были мощены круглым булыжником, и обувь прямо «горела» на нас. В городе не было площади или переулка, где бы матросы не печатали шаг, настолько нас было много в четырёх учебных отрядах.
Гоняли нещадно, выбивали из нас так называемый «гражданский дух». Всякое неповиновение или пререкание каралось нарядами вне очереди, которые, согласно дисциплинарного устава, могли объявляться всеми – от командира смены до командира роты. Особую нелюбовь у нас вызывала трёхлинейная винтовка Мосина образца 1891–1960 годов, которая ещё была в учебных отрядах на вооружении. Весом она была около четырёх килограммов, длиной со штыком около двух метров. С ней мы выполняли строевые и штыковые приёмы, носили на вытянутой руке вдоль тела за ложе приклада, да так ещё, чтобы штыки по ряду в строю составляли одну линию. Руки после таких упражнений так болели, что утром было их просто не поднять.
И не обходилось и без эксцессов. Командиром смены был у нас старшина второй статьи Топоров. Как-то на строевых занятиях подзывает он меня к себе, а сам стоит у забора разговаривает с какой-то девушкой. Я подошёл и чётко доложил: «Товарищ старшина второй статьи! Матрос Антипин прибыл по вашему приказанию.» А он начал мне выговаривать, что, мол, вот какой я некультурный, не поздоровался с девушкой. Я ему ответил, что вы меня вызывали не знакомиться с девушкой, а из строя. Ответ мой ему не понравился, и он объявил мне один наряд вне очереди. Я ответил, как положено по уставу: «Есть» и встал в строй. Когда он объявил перекур, я спросил у него, чем он занимался до службы. Он сказал, что был лесорубом. А я ему ответил, что этим бы и надо ему заниматься, а не людей учить. Язык мой – враг мой. За это он так крепко взялся за меня, что начал давить нарядами за любую, даже самую малую провинность. Ну да ладно, думаю, и это переживём, ведь приказы командиров не обсуждаются, а беспрекословно выполняются, даже если это грозит гибелью – так было написано в уставах. А потом скоро кончатся строевые занятия, в основном будет учёба по специальности, будут новые командиры, и станет легче. Так я думал.
Был в нашей части замполитом майор Алексеев. Был он не молод и прошёл войну. И был он настоящий комиссар, умеющий проникнуть прямо в душу человека, воодушевить его и успокоить. Настоящие политработники, соответствующие этому статусу, встречаются очень редко. За мою более чем 28‑летнюю службу таковых было не более пяти человек. Так вот, майор Алексеев подсел как-то к нам во время перекура и спрашивает, мол, тяжело, наверное, даётся служба после гражданки, я понимаю, как трудно привыкать к суровой воинской службе и дисциплине, но без этого мы не смогли бы победить в такой войне, как прошедшая, что надо потерпеть, и со временем вы привыкнете чётко выполнять приказы, и служить станет легче, и что все воины через это проходят. Вот тут я его и спросил, а как быть, если тебя вызывают по уставу, ты подходишь и докладываешь как положено, а командир в это время стоит с девушкой и начинает тебя отчитывать перед ней за то, что ты такой серый и невоспитанный и что надо было с ней поздороваться. Майор сказал, что такого не должно быть, что надо чётко определять, где служебные взаимоотношения, а где личные, и что мы об этом ещё поговорим. Уж не знаю, какой был разговор с моим командиром, но после этого он перестал меня трогать.
Прошли, я и сейчас так считаю, самые трудные месяцы на военной службе. Из тюфяков, одетых в матросские шинели, мы превратились в бравых моряков с хорошей выправкой. Настал день принятия Присяги. Выстроился весь личный состав учебного корпуса в парадной форме, у офицеров на груди сияли ордена и медали, большинство из них прошли войну. Играл духовой оркестр. В торжественной обстановке с оружием в руках каждый из нас подходил к Знамени части и давал клятву на Верность Родине. Тогда из этого торжественного ритуала не делали шоу, как сейчас. На строевом плацу стояли только военные. И этот момент запомнился на всю жизнь!
После принятия Присяги нам стали давать увольнения в город. Первое увольнение было просто впечатляющим! Весь город был заполнен матросами, казалось, что гражданского населения там совсем мало, хотя его число превышало тридцать тысяч. Всюду, как заросшее ромашками поле, сияли белые бескозырки и фуражки, красовались белые форменки с синими полосками на гюйсах, и вились чёрные ленточки. Развлечений в городе было много. Работали три кинотеатра, в Петровском парке играл духовой оркестр, в Летнем саду было много аттракционов, открытая сцена и две танцевальные площадки. Везде играла музыка, было весело. Вот только девушки не очень охотно знакомились или танцевали с матросами.
В городе было ещё офицерское училище ТМАУ, там готовили офицеров со среднетехническим образованием. Вот и охотились молодые девушки за выпускниками этого училища, видя в них будущих женихов. На этой почве частенько возникали конфликты между матросами и курсантами. К форме одежды курсантов полагалось холодное оружие в виде длинной сабли, оно называлось палаш, и его не принимали , как личное оружие, в раздевалке. Даже во время танца палаш приходилось таскать на поясном ремне и прижимать рукой, чтобы он не болтался. Вот за это оружие матросы и прозвали курсантов «хлеборезами». Когда начиналась потасовка, то обычно издавался клич: «Бей хлеборезов!» Но такие «встречи» быстро пресекались. В дни увольнения в городе было множество комендантских патрулей и ещё при управлении специальный взвод из здоровенных матросов. Дебоширов быстро усмиряли и отправляли в комендантское управление в специальные камеры для задержанных. Туда же привозили и подвыпивших матросов из буфетов и от пивных ларьков. За день увольнения, особенно в дни получек, там собиралось большое количество людей. Сначала забирали всех, от кого пахло алкоголем в момент задержания, а к концу увольнения – только тех, кто был уже сильно пьян. Остальным записывали в увольнительную записку, что он был пьян, и наказание осуществлялось своими командирами.
Об авторе
Кондрат Венедиктович Антипин родился в уральской деревне в Пермской области в 1930 году. Крещён старовером. Служил инструктором водолазов на учебно-тренировочном судне (УТС-2) в Кронштадте. Ныне пенсионер.
Помощником военного коменданта гарнизона был подполковник Андрицан. Утром, построив всех задержанных во дворе комендатуры, он проходил вдоль строя, вынимал из карманов мелочь и раздавал провинившимся. Сзади шёл писарь, забирал эти деньги и записывал их номинал и фамилии владельцев. Так определялось количество суток ареста, вот только трояков и пятаков в его карманах никогда не было. Потом представители частей и кораблей забирали своих подчинённых и отправляли их на гауптвахту отсиживать полученные сутки. Командиры всех степеней, кроме командира отделения, тоже имели право арестовывать своих подчинённых. Таким образом, гауптвахта никогда не была пустой, а, наоборот, даже присутствовала очередь, чтобы посадить. Только к революционным праздникам была амнистия, и тогда выпускали всех арестованных, даже не отсидевших свой срок.
По дисциплинарному уставу было два вида ареста: простой – до 20 суток и строгий – до 10 суток. Разница состояла в том, что при простом аресте каждый день с тобой усиленно занимались строевой подготовкой и водили под ружьём на разные работы в городе. А ещё там же, в комендатуре, пилили дрова тупой пилой. Если кто-то умудрялся наточить её, то старшина гауптвахты Виктор Иванович Ткаченко бил её о камни зубьями и приговаривал: «Мне нужен не ваш труд, мне нужен ваш пот».
При строгом аресте арестованных содержали в тёмных, холодных, без окон одиночных камерах. И только под потолком через небольшое отверстие в стене проникал тусклый свет. Один день давали горячую пищу, а назавтра – только хлеб и воду, так вот и чередовали. Гулять выводили раз в сутки – не более 20 минут. На ночь, с 23:00 и до 6 часов утра, в камеру бросали деревянную решётку без матраца, одеяла и подушки. Днём вместо стула выдавали отрезанную от дерева чурку, хорошо, если она попадалась от толстого дерева, а чаще всего это была чурочка диаметром 10 сантиметров, долго на такой не посидишь. Вот и приходилось ходить по камере, измерять её шагами, а вернее – ступнями, так как длиной камера была ступней десять, а шириной – четыре. Пол был цементный, и если его помыли мокрой шваброй, то он весь день не просыхал, а потому лечь на него не было никакой возможности. Простой арест по сравнению со строгим был просто курортом. Почему я так подробно всё описываю? А вот почему. Мы с приятелем как-то отправились в увольнение и решили отпраздновать уже не помню какую дату. Наверное, когда мы выпили, то потеряли бдительность и нас задержал патруль. Мы, естественно, начали оправдываться, но старший офицер патруля оказался уж очень принципиальным и записал нам на увольнительной целый букет нарушений дисциплины и отправил в комендантское управление. Там нам и объявили по 10 суток строгого ареста. После этого случая за пять лет срочной службы я больше не попадал на гауптвахту – это был хороший урок. У командиров было много рычагов, чтобы повлиять на состояние дисциплины: гауптвахта, наряды вне очереди (то есть работа в ночное время), выговоры, лишения увольнений, письмо на Родину в семью о плохом поведении сына. Кроме этого существовали и более строгие меры. Например, дисциплинарный (штрафной) батальон сроком до двух лет, пребывание в котором не входило в срок службы. Но к этим мерам командиры прибегали очень редко, когда уже все способы дисциплинарного воздействия матросу не помогали.
Дисциплинарные батальоны больше были похожи на концлагеря. Кстати, один такой батальон находился под Таллином – в Палдиске на месте бывшего концлагеря. Там всё сохранилось от военных лет. Тот же холодный карцер, арестованные работали на тех же каменоломнях по 12 часов в сутки, и там им крепко вправляли мозги на место, и после они дослуживали свои сроки очень даже хорошо. Я помню такого матроса Дементьева с нашего корабля. Я, уже будучи мичманом, возил его в этот батальон, родом он был из Ленинграда. Этот Дементьев долго бравировал, а все с ним долго возились, пока не лопнуло терпение у командира. После отсидки он вернулся на корабль, был как шёлковый и всем наказывал, чтобы туда не попадали.
Но было и ещё более суровое наказание – лишение свободы сроком от 5 до 10 лет. Оно выносилось военным трибуналом за воровство, за невыполнение приказа, за самовольный уход из своей части сроком более двух суток, за дезертирство, за порчу военного имущества. Но это было крайне редко, основная масса матросов служила добросовестно.
Суровое воспитание и планомерное обучение давали свои плоды. У многих матросов расширялся кругозор, проявились организаторские способности и умение командовать. Из них в учебных отрядах готовили командиров отделений. В то время на флоте был лозунг: «Не умеешь – научим. Не хочешь – заставим», и этому лозунгу следовали неукоснительно. Была ли тогда дедовщина? Да, была, но она носила положительный, воспитательный характер. Когда я пришёл служить, было очень много старослужащих. Продолжали служить матросы военного 1944 года призыва. Их призвали в 17 лет, а когда кончилась война, им начали считать срок срочной службы с исполнения им 19-летнего возраста – таков был призывной возраст по приказу.
Был ещё и комсомольский досрочный призыв после войны. Все они были умудрённые большим опытом, некоторые даже участвовали в конце войны в военных действиях, а после её окончания занимались тралением мин, которыми было усеяно море. Естественно, они не занимались уборкой трюмов и мелким ремонтом. Это был удел молодых матросов. Но всегда подсказывали и показывали, если молодые попадали в затруднительное положение. А могли и смазать по соплям, если кто-нибудь пытался отлынивать или небрежно выполнял свои обязанности. И это не было издевательством над личностью человека, а был разговор по-мужски.
Тогда ещё не было союзов матерей и всяких других организаций, которые защищали бы интересы и права призывников и «срочников», и которые, к сожалению, в девяностые годы разгула бандитизма и хулиганства не смогли научить ничему положительному своих отпрысков. Многие из них неплохо освоили лагерное поведение, царившее тогда на улицах и во дворах, и попытались это перенести на военную службу, ведь и в военные училища поступали ребята из этих же рядов и получали звания офицеров. Почему-то СМИ явление беспредела в армии назвали «дедовщиной», а это просто элементарная уголовщина, когда страной стали править кулак и пистолет, и молодёжь сбивалась в шайки бандитов и устанавливала на улицах свои порядки, а после это поведение переносила в армию и проповедовала не силу знаний, а силу кулака. Добавим к этому полное бесправие командиров и отмену всех рычагов воздействия на подчинённых. Были отменены: гауптвахта, наряды вне очереди, лишения увольнений в город; остался лишь один выговор, который можно объявлять бесконечно и от которого никому и не холодно, и не жарко. Наиболее наглые матросы смеялись прямо в глаза и говорили: «А что ты можешь со мной сделать?» А ответственность с командиров никто не снимал. Отсюда и неуставные взаимоотношения.
Но этим я не хочу сказать, что в наше время служба была похожа на институт благородных девиц, всё было строго и по уставу. Иногда смотришь, кто-то ходит с фингалом под глазом или распухшим носом, и командир спрашивает его: «Что с вами случилось?» Был обычный ответ: свалился в темноте с трапа, ударился о трубу или клапан. Вообще-то: командиры и особенно политработники строго следили за этим, и мордобой сразу пресекался. И я за пять лет службы не припомню, чтобы кого-то покалечили, отбили внутренности и уж тем более убили. На службе была жёсткость, но никак не жестокость. Дед на флоте – это уважаемый человек, многоопытный специалист. Так называли старших механиков, опытных старшин команд, старослужащих на кораблях. Провожая молодого матроса в увольнение, деды смотрели, как подогнана форма, и если видели, что матрос одет неряшливо, то отдавали свою форму, учили помогать пожилым людям и женщинам. И не дай бог, если кто-то увидит, что ты уселся в автобусе или на скамейку на улице, когда рядом стоят пожилые люди или женщины с детьми, – тут же могли выдать затрещину.
Честь моряка соблюдали неукоснительно. Но и народ относился к матросам с огромным уважением не только в Кронштадте, где мы составляли большую часть населения, но и по всей России. Все помнили героические десанты моряков в Новороссийске, Керчи, Севастополе, Одессе, их лихие атаки на сухопутных фронтах. Да и в мирное время своим поведением и выправкой они вызывали к себе уважение. Служили моряки дольше всех, да и сама форма одежды, если она правильно подогнана и отглажена, вызывала восхищение.
