Мы продолжаем публиковать отрывки из новой книги известного тележурналиста Андрея Караулова. Напомним, что автор описывает в ней время первых лет существования Российской Федерации вне рамок СССР.
Андрей КАРАУЛОВ: Прошу читателей не относиться к моему роману как к историческому источнику. Все события, в нем описанные, полностью придуманы, а совпадение имен, отчеств и фамилий его героев с реальными персонажами русской истории конца ХХ века – случайная вещь.
Уединение
Александр Исаевич без конца ходил вдоль забора, – если бы в Кавендише была весна, забор, конечно, был бы уже цветущей изгородью, но сейчас зима, гадко, да еще ветры, постоянные ветры, Вермонт – это гигантская аэродинамическая труба, где любой ветерок мгновенно становится стихией.
Александр Исаевич так и не привык к холодам, не сумел, хотя лагерники, как и партизаны в войну, не боялись холодов, не замечали их; на «зоне», в лагере, как и в партизанских отрядах, не было, например, гриппа, не было эпидемии за все эти страшные годы, – исторический факт! А у Александра Исаевича – привычка: когда он думал – он ходил, обязательно ходил, мерил землю ногами; мыслить – это работа, нельзя, невозможно, мыслить и… завтракать, например, – невозможно!
Живя уединенно, Александр Исаевич нуждался, конечно, в еще большем уединении, люди тяготили его, а семья, Наталья Дмитриевна, дети, – это естественная необходимость, это обязанность, если угодно, но не более того; он уходил в кабинет, к дивану, садился поудобнее, поджав ноги и… закрывал глаза. Какая это сладость – думать! Искать и выписывать мысль! Как тащит его, тащит к себе одиночество! Александр Исаевич умел смотреть в свои собственные глубины, ему всегда – всегда! – был интересен прежде всего он сам, Александр Солженицын; зачем ему кто-то, если у него внутри, в душе, – целая страна? Он мог бы часами, наверное, сидеть на этом протертом диване, но почему-то главные решения являлись ему, только когда он ходил, – с блокнотом и шариковой ручкой, которая пишет фломастером, похожим на чернила.
Блокнот и ручка всегда были рядом с ним; Александр Исаевич имел замечательную привычку трястись над своими тетрадками, блокнотами, записными книжками, тем более – рукописями; он завидовал Пушкину, который творил по утрам лежа в кровати, небрежно скидывая написанные странички (не пронумерованные!) на пол, – Александр Исаевич презирал гениальную, но пижонскую иронию Бориса Пастернака: если ты знаешь, что ты нужен, – не стесняйся, зови себя сам, не жди, когда тебя позовут другие (да и позовут ли?..). Нельзя в России без самозванства; Александр Исаевич всегда звал себя сам – на каторгу, на создание, на подвиг; он знал, что он творит подвиг, что «Архипелаг» – это подвиг, «Красное колесо» – дважды подвиг! И он сам, в этом ценность, сам звал себя на этот труд, на долгие и мучительные допросы в КГБ, на виселицу (Александр Исаевич, как и все люди, боялся смерти, естественно, но он не боялся виселицы, ибо такая смерть есть продолжение жизни!..). И хотя все мы «умираем неизвестными», – Александр Исаевич хотел быть известным (на весь мир) человеком, он ценил эту известность, он не желал умирать «по-русски» («жизнь равняет всех людей, смерть выдвигает выдающихся»); весь мир – перед ним и он – перед всем миром – вот формула его жизни в Кавендише.
Пошептаться с забором
В доме было тесно; Александр Исаевич наскоро одевался и выходил во двор – пошептаться с забором, как он говорил…
Этот забор, живую изгородь, Александр Исаевич любил еще больше, чем свой письменный стол. За забором ему было хорошо и комфортно; он мог неделями не выходить на улицу, к людям, да и улицы в Кавендише были мало похожи на улицы, кругом лес, сплошной лес, больше, правда, похожий на парк, – в Америке лес всегда похож на парк!
Американские города на границе с Канадой, проведенной, как известно, «по линейке», это и в самом деле окраина страны; здесь, в Пяти Ручьях (так он окрестил свою окраину), это видно невооруженным глазом. Кавендиш — глухой городишко, самое высокое здание — пожарная каланча, жизнь, машины, рестораны – только в центре, но в ресторанах Александр Исаевич находил «душевное запустение» и посещал их от случая к случаю, когда его приглашал кто-то из друзей или издателей. Хотя все друзья, верные друзья, такие, как Борис Можаев, как Игорь Шафаревич, остались в Москве.
Он ходил вдоль забора (здесь, наедине с забором, он у себя) и разговаривал – молча – с самим собой.
Старик и его забор, – за ним, за этим забором, чужой мир, бешеный и опасный, подлый, в котором изо дня в день накапливается злость, прежде всего злость, где все (по сути) уже предопределено, прописано заранее, наперед, раз и навсегда, то есть все скука, именно так – скука!
Он сразу признал этот мир, Соединенные Штаты, ненастоящим, и спрятался от Америки за забором, все его мысли сейчас были далеко-далеко, в Петрограде, в красном Петрограде, откуда и покатилось Красное колесо: «если позван на бой, да еще в таких превосходных обстоятельствах, – иди и служи России!..»
Отшельник
Ельцин озлобил всю страну – Александр Исаевич хорошо это видел. Он внимательно читал московские газеты и – тревожился. Просто комок иной раз подступал к горлу: Господи, что творится?
Солженицын жизнь положил на то, чтобы рухнула в России коммунистическая партия, чтобы эти граждане, коммунисты, исчезли, Красное колесо остановилось наконец, но тот строй, точнее, режим, который сменил сейчас коммунистов, был еще ужаснее: демократия демократией, но с водой, кажется, выплеснули и ребенка – страну.
Злоба в России – это такая штука, с которой надо обращаться очень осторожно, не то злоба, русская злоба, все выжжет вокруг себя, как уже в России бывало не раз, – убьет жизнь.
Отшельник – да, отшельник, это знает весь мир. Моисей в бескрайней пустыне, имя которой – весь мир; только за Моисеем, если верить легенде, шла толпа измученных евреев… да и пустыня, сама пустыня – это космос, настоящий космос, дорога к покою, к великой, сияющей красоте; Александр Исаевич не сомневался, что за ним, за его спиной, тоже толпа, но они, эти люди, его знакомые и незнакомые ученики, не должны его видеть, боже упаси, ибо он действительно отшельник, он тайна, даже Наталья Дмитриевна, его жена, всего лишь гостья в его жизни; таков у Солженицына невидимый стержень. Рейган, президент страны, давшей ему приют (и главные деньги), однажды пригласил его в Белый дом. Александр Исаевич ответил телеграммой: если вы, мистер Президент, будете в Вермонте и выдастся у вас свободная минута, – пожалуйте в гости, буду рад, Наташа пирог испечет!
Проигранная битва
Один из его героев, уважаемых героев, мечтал (в советском концлагере), чтобы американцы бросили на Россию, на Сталина, на все его обкомы-райкомы атомную бомбу: «Если бы мне, Глебу, сказали сейчас: вот летит самолет, на нем бомба атомная. Хочешь, тебя тут как собаку похоронят под лестницей, и семью твою перекроет, и еще мильен людей, но с вами – Отца Усатого и все заведение их с корнем, чтоб не было больше, чтоб не страдал народ по лагерям, по колхозам, по лесхозам? – Да, кидай, рушь, потому что нет больше терпежу! Терпежу не осталось!»
Черт с ним, с «мильеном», раз «терпежу» нет, пусть погибнет великий народ, будет еще одна Хиросима, лишь бы Отец Усатый сгорел бы к черту в этом огне со всем своим «заведением», – а не вышло ли так, что он, Александр Исаевич, вдруг промахнулся; чего-то не понял, а?
Эта мысль-догадка не давала ему покоя.
«Рабинович стрельнул,/ Стрельнул – промахнулся,/ И попал немножечко в меня…»
Что ж это за стрелки-то тогда вышли на охоту, – а, елки-палки?..
Тайна как введение в его литературу, не в книги, нет, неверное слово – в его труды, в его узлы, – труды великого каторжника, рассчитанные на бессмертие, на интеллект, на долгий послезавтрашний день…
«Только твои слова будут памятником этих лет, больше сказать некому…»
Холод, дурацкий холод: ничто не портит любой пейзаж так, как ветер и пурга из пыли.
Иногда ему казалось, что забор в Пяти Ручьях – это вовсе не забор (он и на забор-то не похож), а какое-то живое существо, умное существо, которое пристально за ним наблюдает: Александр Исаевич знал, что был однажды определен ему срок умереть, был; смерть – да, приходила за ним, но вдруг остановилась прямо на пороге: сроки вдруг отодвинулись; жуткую (с куриное яйцо) раковую опухоль в его теле кто-то… Бог?.. намертво обшил такой «кожей», что даже метастазы ее не разорвали… – В эту минуту Александр Исаевич действительно почувствовал, как легла ему на плечо рука Небожителя, благословляя его на особый труд, – такие подарки не делаются просто так; теперь Александр Исаевич не сомневался, что жить он будет долго, очень долго, ибо у него миссия: он обязан (Господь обязал) разобраться с дьяволом, затесавшимся среди людей, в их памяти, – Владимиром Ульяновым по кличке Ленин.
И покатилось «Красное колесо»…
Оно застряло почти сразу, запуталось в первых же «узлах».
Разве Александр Исаевич мог знать, что он проиграет эту битву?
Мера вещей
Словно форточка вдруг захлопнулась: исчез свежий воздух, строчки работали с трудом, текст задыхался, слова, мысли – есть, но энергии (жизни) в них нет.
Каинова печать легла на него: Александр Исаевич был похож на старца Зосиму, огромный лоб со следами вулканической работы мозга, худые щеки с бороздой оврагов, – казалось, не живое это лицо, смертная маска.
«Красное колесо», последний том, последний Узел, его борьба с самим собой, – книга распухала и становилась невыносимой.
Да, он не любил Америку, думал (когда выгоняли) поселиться в Норвегии, на фьордах, но он был обязан сохранить себя для литературы, для борьбы, а Норвегия, если бы СССР развязал войну против Англии (Солженицын не сомневался, что война с англичанами будет, обязательно будет), – Норвегия станет первой, самой кровавой добычей Брежнева и Андропова. И отсюда, с фьордов, советские «тополя» будут бить по Лондону и Эдинбургу... («Почти нельзя было выбрать для жительства более жаркого места, чем этот холодный скальный край… – записывает он в дневнике. – Я понял, что в Норвегии мне не жить. Дракон не выбрасывает из пасти дважды»…)
Ему казалось, что третья мировая война неизбежна и начнет ее именно Андропов, имевший, как известно, безграничное влияние на Леонида Ильича.
…Забор, забор, – такое ощущение, он, этот забор, и его перегородил пополам…
Дьявол оказался сильнее, выскочил непобежденным.
Он писал о стране, в которой ничего нельзя изменить, тем более перестройкой.
Александр Исаевич пришел к мысли (и тут же, вздрогнув, прогнал ее от себя), что демократия погубит Россию.
Он старился на глазах.
Как понять Шаламова? «Новый мир» публикует Солженицына, лагерная вещь: Шаламов присылает длинное письмо, хвалит-хвалит… и вдруг – гнев, прорывается гнев: блатарей, Александр Исаевич, в вашем лагере нет, лагерь у вас без вшей, служба охраны не отвечает за план и не выбивает его прикладами! Кот – по лагерю гуляет кот! И зэки его не съели?!
Получается, что автор, сам Александр Исаевич, вроде как и не сидел: если в бараке живет кот, если урки меряют махорку стаканом, хлеб оставляет в матрасе, и его никто не ворует, если в бараках тепло, даже уютно, если в столовой есть ложки!.. – где этот чудный лагерь? – кричит Шаламов, – хотя бы годок в нем посидеть! Шесть страниц похвал – вдруг выскакивает этот абзац, написанный, видно, уже поздно вечером, под водочку, а водка, как известно, самый честный напиток на свете, эффект дает… мощный…
Да, все в жизни Александра Исаевича было в меру, так распорядилась судьба: фронт, лагерь, Рязань, «Новый мир», Хрущев… – все в меру, всего в меру, из года в год. Так что теперь? Если судьба положила ему, Солженицыну, всего в меру (Александр Исаевич не верил в неуправляемость судьбы), если он (его выбор?) литературу принес в жертву... даже не ГУЛАГУ, нет, конечно, он пожертвовал литературой ради подвига… Каковы итоги? Все говорят о подвиге, Солженицын – литератор – попутная тема; так, кстати, было с «Бабьим яром» у Евтушенко, люди приняли поэму прежде всего как поступок, не как поэзию, хотя стихи получились, стихи звучат как набат!
Шаламов – настоящий гений и по‑настоящему несчастный человек. Один из итогов – его письмо? Абзац про кота, все перечеркнувший? Шаламов не принял от Александра Исаевича помощь, умер в сумасшедшем доме… – но разве он, Александр Солженицын, виноват, что Хрущев прочитал «Ивана Денисовича», но не «Колымские рассказы» (Твардовский ни за что на свете не передал бы его рукописи Хрущеву, это было бы для Александра Трифоновича как несостоявшееся самоубийство)… – разве он, Солженицын, виноват, что его вдруг выдвигают на Ленинскую премию, а Шаламов – вскоре – погибнет в психушке?
Наталья Дмитриевна раскрыла окно:
– Обед! Саша! Писатель земли русской, – обед!
Караси
У Александра Исаевича был железный режим, лагерный.
Ветер завыл еще сильнее, просто взбесился. Страничка в блокноте, заложенная огрызком карандаша, была совершенно чистой.
Открыв дверь он долго, по-крестьянски, вытирал ноги.
– Из Москвы звонил некто Полторанин, – доложила Наташа, – новый… у них там… начальник.
– И… что хочет… господин? – Александр Исаевич бережно положил шапку на полку и повесил шубу. – Зачем… звонил?
– Хочет, чтоб мы скорее возвращались в Россию, если одним словом.
– Ишь ты…
– Говорит, Ельцин просит. Все в силе. Все, о чем была летом беседа.
– Вон как...
– Сегодня пельмени.
– Вот и благо…
У него был особый язык, чисто русский, с мелодией…
Александр Исаевич прошел к столу – чинно, не спеша. Все как всегда: огромные напольные часы отбили два тридцать дня.
Часы русские, со звоном, видно, купеческие, старые...
Да, да, дурацкая, конечно, затея, вредная – поселиться в Штатах; если не Норвегия, лучше всего, конечно, была бы Финляндия, но Урхо Калева Кекконен, Президент республики, был платным агентом советской госбезопасности, то есть корни – заложены… и какие! КГБ там всюду (так информировали американцы). Урхо Кекконен и Индира Ганди – самый большой успех КГБ в нелегком деле вербовки платных (лучше бесплатных, конечно) «агентов влияния», хотя Индира Ганди (богатейшая женщина, между прочим) стоила госбезопасности, Советскому Союзу, двести тысяч долларов в квартал. (В КГБ плановое ведение хозяйства, как и во всей стране, – поквартальное!) СССР не жалел денег на шпионаж, – знатоки-американцы предупреждали Александра Исаевича, что бюджет внешней разведки в Советах (только разведки) намного больше, скажем, чем все государственные расходы на межконтинентальные ракеты, хотя любая ракета в СССР – ручной сборки, разумеется…
Солженицын не верил Ельцину, чувствовал в нем – всегда это было – какую-то подлость.
Он так и жил все последние годы – с ощущением личной катастрофы.
Ельцин звонил в Вермонт в прошлом году: Солженицын сорок минут объяснял ему, что демократия в России (если все и дальше так пойдет) мгновенно себя исчерпает; Ельцин слушал вполуха, вяло повторял, что Россия с нетерпением ждет «великого сына» домой, обратно домой, и – зевал, это было слышно через океан… зевал…
Обед Александра Исаевича на обед не похож, привычка есть мало: куцый салатик и шесть пельменей в бульоне, зато на десерт – черный чай с мороженым.
Дьявол, похоже, задался целью снести Россию под корень, дьявол в России наплодил дьяволят, они в России повсюду, они по-прежнему везде…
Больше всего на свете Александр Исаевич не любил светские рауты, обязательные для общества, коль скоро он живет в Америке!
Александр Исаевич принялся за пельмени, – еда деревенская, чистая, он любил все простое, он наслаждался простотой, ел молча, вкусно, собирая ладонью упавшие крошки.
Если он молчал, Наташа тоже молчала, берегла его покой.
– Хорошие пельмени, – Александр Исаевич тщательно вытер салфеткой губы. – Удались на славу. Хорошо бы, знаешь, карасей… раздобыть. И в сметану!
– Какие зимой… караси…
У них уговор: ни слова о работе, о тексте, пока Александр Исаевич молчит.
Он медленно, степенно встал из-за стола.
– Чай?
– Пришли в кабинет.
– А Полторанин? Если позвонит…
– У них там… сто раз все переменится… у Полтораниных. Они сами не знают, что сейчас строят... Ни чертежей, ни плана… Такой дом обязательно рухнет. Докатим «Колесо», тогда поедем. Коль скоро дом у них… устоит...
Александр Исаевич пошел в кабинет, но вдруг резко обернулся в дверях.
– Пусть ждут, короче говоря. Мы вернемся в Россию, только когда придет пора умирать, а умирать сейчас рано, книгу надо закончить.
Он скрылся за дверью.
Полторанин действительно позвонил на следующий день, и Наталья Дмитриевна ответила, что Александр Исаевич очень занят, дописывает «Красное колесо», поэтому в ближайший год они вряд ли соберутся в Москву, хотя тоска по России адская.
Книга держит.
Полторанин сказал, что Президент создаст Александру Исаевичу все условия для работы.
– Спасибо, – поблагодарила Наталья Дмитриевна и положила трубку.
«Где в Америке найти карасей? – рассуждала она. – вот где?»
Впрочем, рыбу Солженицын не любил, особенно морскую, иное дело пельмени или картошка с салом по-домашнему, хотя сало в Кавендише – тоже проблема, за салом в Канаду надо ехать, к братьям-украинцам.
Спросить о сале можно было бы, конечно, в Москве, самолеты летают каждый день… да и карасей можно послать, заморозить и послать, дело нехитрое, но все это хлопоты, а на хлопоты времени нет, очень много, как всегда, литературной работы…