Вроде бы наша цивилизация никогда не выглядела столь дееспособной, как сегодня. Всего год-другой потребовался учёным, чтобы создать сразу несколько вакцин против опаснейшего коронавируса. За последние 20 лет технологии сделали наш мир ещё более удобным: онкология уже не выглядит приговором, а смартфон с Интернетом превратился в нашего личного исполнителя желаний. Однако польза прогресса всё чаще подвергается сомнению. В области гуманитарных идей мыслитель может запросто стать жертвой «охоты на ведьм». Впервые за 200 лет научно обоснованное знание бывает осуждено только на том основании, что какая-то агрессивная группа сочла его «неэтичным». Зато лавров «корифея науки» удостаиваются как интеллектуальные селебрити, так и откровенные мошенники и манипуляторы, создающие в головах людей хаос.

Тело науки

Когда знаменитый физик Стивен Хокинг скончался в возрасте 76 лет, медиа во всех уголках писали о «невосполнимой утрате», которую понесла мировая наука. Не подвергалось сомнению, что прикованный к инвалидной коляске учёный с усталым, искажённым гримасой лицом знает больше всех нас о Вселенной, «чёрных дырах», физике и математике. Его сравнивали с Ньютоном, Бором и Эйнштейном, хотя Хокинг не открывал законов тяготения. Погрузившись в его биографию, вообще не сразу понимаешь, за что он получил все свои бесконечные награды и почётные звания.

В 1963 г., спустя год после получения диплома Оксфорда, у Хокинга диагностировали боковой амиотрофический склероз и отвели два года жизни. Однако болезнь прогрессировала не столь быстро, и коляской он начал пользоваться лишь в конце 1960-х. По собственному признанию Хокинга, угроза ранней смерти заставила его ценить каждый прожитый день, и период до конца 1970-х стал самым продуктивным в его научной карьере.

Её пиком стал 1974 г., когда Хокинг сделал предположение, что «чёрные дыры» не полностью «чёрные»: они постепенно теряют энергию и «испаряются», испуская излучение за пределы «горизонта событий». Учёный предложил понятие «микроскопических чёрных дыр», масса которых могла бы составлять миллиарды тонн и при этом занимать объём протона. Открытие вызвало определённый резонанс, поскольку демонстрировало конфликт между теорией относительности и квантовой теорией. Однако никто не собирался за это выдвигать Хокинга на Нобелевскую премию, поскольку открытий подобного значения совершается каждый год с дюжину.

Тем не менее именно его приглашают занять Лукасовскую кафедру в Кембридже, считающуюся одной из самых почётных академических должностей в мире математики. Хокинг, похоже, и сам в шоке: он даже признавал, что со времён средней школы не работал в этой области. Да, он получил звание профессора математики во время работы исследователем в колледже Гонвилл и Киз, но в первый год преподавания в Оксфорде просто читал учебник, опережая собственных студентов на две недели. «Я думаю, они выбрали меня, чтобы просто заполнить вакантное место. Они надеялись, что я проживу не слишком долго, а тем временем у них появится более подходящий кандидат», – объяснял Хокинг своё назначение впоследствии.

Пока он наравне с другими коллегами безуспешно бился над теорией квантовой гравитации, в The New York Times вышла обширная статья «Вселенная и мистер Хокинг», в которой говорилось, что «ещё молодой, но уже тяжело больной» учёный – главная надежда человечества на создание «теории всего». Человечество нуждалось в необычных героях, а спрос всегда рождает предложение. Вскоре крупное издательство предлагает Хокингу написать научно-популярную книгу – и его «Краткая история времени» становится бестселлером.

Пока человечество возлагало на Хокинга непомерные надежды, состояние его здоровья ухудшилось: в 1985-м он чуть не умер после осложнения пневмонии и навсегда потерял голос. Теперь его общение с миром выглядело так: сиделка водила пальцем по дощечке с буквами, а он поднимал бровь на нужной. При этом после выхода статьи Хокинг был популярен как ни один учёный в мире: всюду возникали его фан-клубы, словно он Элвис Пресли. Создаётся впечатление, что без инвалидности он был бы мало кому интересен.

Научный журналист Чарльз Сейфе написал о Хокинге объёмную книгу в которой констатирует, что к началу 2000-х учёный превратился в коммерческий бренд: венчурные инвесторы умасливают его на своих конференциях, чтобы он представлял их рекламные кампании. Одна фирма, желающая получить жирный контракт NASA, представила Хокинга парящим в невесомости на борту их летательного аппарата. Сейфе пишет, что за 19 тыс. фунтов поклонники могли приобрести часы, в которые вмонтированы кусочки рабочего стола Хокинга, за которым гений «созерцал тайны Вселенной». Словно это реликварий, хранящий щепку Святого Креста.

Постепенно Хокинг стал самым цитируемым учёным мира, хотя «говорил» лишь при помощи компьютерной приставки, превращающей написанный текст в голосовую речь. Уже никого не волновало, что он не делает новых открытий, постоянно ошибается в прогнозах и высказывается на темы, по которым не имеет специальных знаний. Хокинг, словно экстрасенс, ванговал о неизбежной гибели человечества от астероидов, восставших роботов и агрессивных инопланетян, но опровергать его считалось верхом неприличия. Он заявлял, будто «философия мертва» – и никто из современных философов не решался вступить с ним в серьёзный спор с невыгодной позиции «нападающего на инвалида». А пресса делала вывод – Хокинг и тут понял больше нас всех. Хотя он даже в своей сфере оказывался не слишком прозорлив: в 2013 г. англичанин Питер Хиггс получил Нобелевскую премию за обоснование существования бозона (благодаря ему элементарные частицы обретают массу), а Хокинг всюду заявлял, что бозон никогда не будет открыт.

Профессор Стивен Хокинг ни в коем случае не являлся неучем или шарлатаном. Он был многообещающим физиком в 1970‑е годы, но возраст и болезни, с наступлением которых он боролся с потрясающим мужеством, превратили его в лучшем случае в популяризатора науки. Что он гений, который всё объяснит, человечество придумало само без каких-либо разумных оснований. И для нас это очень тревожный звоночек. Хокинг стал первым глобальным учёным-селебрити, слава которого не была прямым результатом его вклада в науку. Дарвин, Эйнштейн, Фрейд тоже были звёздами и мемами, но все знали, чем они это заслужили. Более того, атмосфера в науке была такой, что любой доцент мог бросить гению вызов: Фрейд рассорился с большей частью учеников, включая Юнга и Адлера, а Дарвина клюют по сей день. Когда Хокинга хоронили в Вестминстерском аббатстве рядом с Ньютоном, никто не посмел спросить: а за какие заслуги?

У многих учёных с годами снижается качество исследований. Но когда их слава растёт обратно пропорционально научным заслугам, стоит задаться вопросом: а всё ли в порядке с наукой? Чарльз Сейфе в своей книге рассказывает, что Хокинг обожал Мэрилин Монро. Работавший с учёным режиссёр-документалист Эррол Моррис однажды сказал ему, что понял, почему у него Мэрилин на всех стенах: «Как и вы, она была человеком, которого ценят за его тело, а не за ум». Хокинг бросил на него свирепый взгляд. И сказал: да.

Путь к знанию

Науке частенько «вменяют» национальность. Мы, дескать, должны гордиться, что Менделеев, Бехтерев и Павлов были русскими, поскольку наличие гениев косвенно подтверждает, что вся наша нация в целом «неглупая». Хотя появление крупных учёных и выдающихся открытий – это почти всегда вопрос условий, которые им выпали.

К началу XV века Европа выглядела захолустьем по сравнению с Востоком. В Пекине проживало 700 тыс. жителей, а компендиум китайской науки насчитывал 11 тыс. томов. В Китае создали сеялку за 2 тыс. лет до Джетро Талла, а первую доменную печь для выплавки чугуна – около 200 г. до н.э. Флот китайского адмирала Чжэн Хэ в начале XV века брал на борт 28 тыс. человек и был крупнее любого западного до Первой мировой войны.

Европейскаяцивилизация не шла в сравнение даже с Ближним Востоком. Халифат Аббасидов простирался от Кабула до Толедо ещё и потому, что в Дамаске работала первая в мире больница, а в Фесе – первый университет. Первый учёный-экспериментатор был мусульманином: ибн Аль-Хайсам из Басры издал семитомную «Книгу оптики». В багдадском Доме мудрости переводили Аристотеля, а Роджер Бэкон впоследствии признавал: «Философия пришла к нам от мусульман».

К концу XVIII века всё стало ровно наоборот. Все 30 важнейших научных открытий 1530–1789 гг. были сделаны европейцами от Парацельса и Коперника до Левенгука и Лавуазье. 80% героев научной революции родились в шестиугольнике с вершинами в Глазго, Копенгагене, Кракове, Неаполе, Марселе и Плимуте, а остальные – не дальше 160 км. Хотя самые впечатляющие открытия были ещё впереди.

И это притом что до 1875 г. технологии появлялись в результате усилий людей, обычно не являвшихся учёными. В 1810 г. парижский кондитер Николас Апперт изобрёл консервирование: пища дольше сохранялась в наглухо запечатанных стеклянных банках, выдержанных в кипящей воде. Апперт отреагировал на запрос от армии, получил за находку премию в 10 тыс. франков, но не мог объяснить, как работает изобретённый им процесс. Зато, когда в 1873 г. Луи Пастер открыл роль микроорганизмов в порче продуктов, возникла бактериология. Учёные стали изучать состав и условия хранения продуктов, их чувствительность к температуре, кислороду, питательной среде, создавая не сами изобретения, а фундаментальную базу для них. На место вдохновения и удачи пришли анализ, измерение и проверка.

Почему же на Востоке науки вдруг пришли в упадок, а на Западе расцвели пышным цветом? В Азии 500 лет назад почти повсеместно победили духовные скрепы, импортозамещение, патриотизм и культурное своеобразие. Мудрые имамы решили, что изучение философии несовместимо с Кораном. Согласно фирману султана Селима I, с 1515 г. застигнутого у печатного станка ждала смерть. До 1868 г. в Стамбуле не существовало обсерватории, а единственной западной книгой, до конца XVIII века переведённой на ближневосточные языки, была книга о сифилисе. В Китае уничтожили отчёты о плаваниях Чжэн Хэ, а с 1500 г. китайца, замеченного в постройке судна более чем с двумя мачтами, приговаривали к смерти. Японию с 1639 г. запрещалось посещать иностранцам, а уже в XIX веке сёгун Токугава постановил наказывать учёных, изучающих иностранные науки.

Европаже обязана развитием конкуренции между государствами и слабости централизованной власти. Многим кажется, что эпоха Возрождения была лишь возвращением к античным культурным истокам. На самом деле ровно наоборот: это в Средневековье писания Аристотеля были священными, но в середине XVI века Пьер де ла Раме пишет диссертацию об ошибках Аристотеля, а Фрэнсис Бэкон замечает, что древнегреческие учёные похожи на детей своей готовностью говорить и неспособностью что-либо производить. Галилей и Ньютон забили последние гвозди в гроб древней физики, а Уильям Харви создал современную модель кровообращения взамен ошибочной теории античного врача Галена. Отныне для прогресса в знаниях был необходим скептицизм, а все знания стало возможным оспорить – таков был лозунг Королевской академии наук в Лондоне.

Если бы Европа тогда находилась во власти какого-нибудь султана, он бы всё немедленно запретил. В любом традиционном обществе есть священные истины и мнение, что предки были умнее нас. Но в условиях раздробленности и конкуренции у европейских правителей, наоборот, был большой спрос на «интеллектуальных предпринимателей». Это Эразм и Мор, Декарт и Гарвей – все те, кто вкладывал силы в размышления об устройстве мира и в поиск нового. После XVII века они впервые в истории предстают как группа людей, объединённых в сеть общими научными интересами. У Вольтера было 1400 корреспондентов по переписке. Герцоги и графы часто поддерживали «умников» материально ради удовольствия вести с ними философские беседы, но не только: когда Галилей доказал, что скорость падения тела не пропорциональна его весу, это было важно для определения правильного угла наводки пушек.

Историк экономики Джоэль Мокир полагает, что решающее значение в будущей промышленной революции имели несколько тысяч инженеров, механиков, врачей и натурфилософов, образовавших творческое сообщество, основанное на обмене знаниями. Джеймс Уатт не смог бы усовершенствовать старую паровую машину и создать свою, если бы не был членом сети, в которую входили профессор университета Глазго Джозеф Блэк и члены Лунного общества в Бирмингеме. И если бы они всё хвалили, а не критиковали друг друга.

Изобретение в 1450 г. печатного станка Гуттенберга – точка невозврата для научной революции, после которой распространение знаний не могла остановить никакая инквизиция. Уже к 1640 г. в Англии издавалось 300 тыс. популярных 50‑страничных учебников по пивоварению или ковке металла ценой 2 пенса. А батрак в день зарабатывал 12 пенсов. Воздействие книги на жизнь в XVII веке было, вероятно, большим, чем нынче оказывает персональный компьютер.

Что не менее важно: учёным стало быть и престижно, и выгодно. Ньютона в 1727 г. хоронили как национального героя в присутствии десятков тысяч скорбящих. Авторство изобретений ещё в XVII веке «столбилось» при помощи патентов: в Англии за этим ревностно следил парламент. Все читали, что в 1769 г. Ричард Аркрайт изобрёл прядильную машину Waterframe и зарегистрировал на неё патент, с которого начала капать денежка, позволившая герою открыть собственную фабрику нового типа. Менее известно, что до этого Аркрайт работал в парикмахерской и изобрёл водостойкую краску для париков. Так вот торговля этой краской и дала ему капитал, необходимый для работы над прототипами прядильных машин. Это был соблазнительный социальный лифт для жутко сословного общества: без всяких дипломов, титулов, гильдий и допусков заработать кучу денег собственным умом.

Ничего подобного на Востоке и представить себе было нельзя, хотя люди там не глупее. Но ценности азиатского бюрократического феодализма оказались несовместимы с капитализмом и наукой. А купеческие культуры Запада смогли добиться слияния производства, математики и естественных наук. Не факт, что в Китае было меньше ремесленников-изобретателей, но китайская джонка практически не изменилась с XII по XIX век. А европейское судостроение выросло колоссально и отнюдь не случайно: сотни умов бились над прибором по определению долготы и парусным оснащением, позволявшим каравелле идти против ветра, в итоге предопределившими открытие Америки европейцами.

В науке царствовал экспериментальный подход, а не прошлые заслуги изобретателя и не знание им мудрости Конфуция. Не можешь подтвердить находку на практике – иди учи матчасть. Интервал между чистой наукой и промышленностью начал сокращаться. В бессемеровской печи использованы знания о химии сталеплавления, полученные за полвека до этого. В 1831 г. Фарадей открыл электромагнитную индукцию, но только через 50 лет трансформаторы и электродвигатели стали важным коммерческим продуктом. Но уже Маркони нашёл применение волнам Герца через 9 лет. А рентгеновские лучи «заработали» ещё быстрее.

В начале XIX века наука была нужна промышленности лишь для тестирования, измерения и анализа уже существующих продуктов. Эндрю Карнеги стал первым сталепромышленником, который взял на работу химика доктора Фрика. Как следствие, 90% всех неясностей с выплавкой чугуна для Карнеги вскоре исчезло. Всего за 40 лет срок службы рельсов увеличился с 2 до 10 лет, а грузоподъёмность вагонов – с 8 до 70 тонн. Промышленные фирмы, не желавшие поражения в конкурентной борьбе, уже не могли игнорировать учёных.

Самое важное, что научное сообщество успешно функционировало без иерархии. Каждый учёный контролировал направление своих работ, расход времени и материальных ресурсов. С 1875 г. фронт промышленных технологий начал смещаться от видимого мира рычагов, шестерёнок, осей и шатунов к невидимому миру атомов, молекул, индукции, магнетизма, вольтов, амперов, бактерий и вирусов. Источником изменения технологий стали именно горизонтальные связи между учёными, занимающимися фундаментальной наукой ради самой науки и статуса, который давало лишь признание твоих заслуг другими учёными. Финансирование уже к середине XIX века не было проблемой: деньги на исследования шли через бюджеты универов, правительственные гранты и частные пожертвования.

Всё это необходимо помнить при оценке нынешних, не всегда здоровых тенденций в науке. Иногда создаётся впечатление, что Запад и Восток решили снова поменяться местами.

Торжество лженауки

Всемирная организация здравоохранения только в 1992 г. исключила гомосексуальность из числа подлежащих лечению психических расстройств. А уже сегодня гей-общественность устраивает травлю учёных, исследующих проблему пола. Мало ли какие открытия они могут сделать, учитывая, что до сих пор нет ответа на фундаментальные вопросы. Нейробиолог из Орегонского университета Чак Роселли исследовал самцов овец, спаривающихся с другими самцами, и был обвинён в том, что ставит «евгенические опыты с целью искоренить гомосексуальность среди людей».

Прославленный открыватель структуры ДНК и нобелевский лауреат Джеймс Уотсон в 2019 г. был лишён многих почётных званий за такие «недопустимые высказывания»: «Я вижу мрачные перспективы для Африки, потому что вся наша социальная политика строится на допущении факта, что у них уровень интеллекта такой же, как у нас, – тогда как все исследования говорят, что это не так». Вроде бы старина Уотсон немного шарит в биологии, и стоит послушать, на каких данных строится его логика. Но табуирована сама тема – и проще «отменить» Уотсона. Раньше учёные объединялись в сети, чтобы противостоять нападкам инквизиции и прочих мракобесов, а сегодня от «отменённого» дистанцируются коллеги, медиа, вузы, фонды, опасающиеся тоже стать «токсичными».

Вряд ли Дарвин или Фрейд смогли бы сегодня добиться популярности своих открытий в условиях травли со стороны сексуальных, расовых, культурных меньшинств, выдающих свои политические догмы за науку. Из их взрывающих мозг рассуждений о вине белых гетеросексуальных мужчин за всё и вся вытекают изменения для всего общества.

«АН» не раз рассказывали, что теория глобального потепления стала вызывать у думающих людей серьёзные сомнения, не потому что её кто-то однозначно опроверг. Но в почтенной отрасли знания на стыке климатологии, сейсмологии, астрофизики победили тенденции не священного поиска рождающейся в споре истины, а идеологического клоповника, участники которого железной рукой искореняют ересь. Левые политики, часто прикидывающиеся экологами, оседлали тему уничтожения рыночной экономики – якобы ради спасения планеты от изменений климата. Они неоднократно попадались на фальсификации научных данных, а всех, кто с ними не согласен, объявляли дезинформаторами и наймитами сырьевого бизнеса.

Когда «несогласные» корректно именовались оппонентами, от научных дискуссий была польза. Сегодня другое мнение – это «лженаука». Но если учёный отказался от темы или начал дуть в общую дуду, эффект будет такой же, словно Джордано Бруно и Яна Гуса снова сжигают на кострах.

Призрак коммунизма

Усилившиеся на Западе социалисты требуют от гуманитарной науки «доказательств», что всему виной капитализм. Хотя благодаря ему современная наука и стала возможна.

В 1980–1990-е годы в западных университетах активно готовили специалистов по гендерным и расовым проблемам. На эти факультеты активно шли инфантильные идеалисты, желающие переделывать мир. Впоследствии оказалось, что на их профессии нет рынка. Ничего страшного: левые партии уловили тренд, обязывая корпорации и муниципалитеты иметь у себя отделы по работе с социофобами, гомосексуалистами или бывшими алкоголиками. Люмпен-интеллектуалы, словно советские политруки, монетизировали свои странные навыки, становясь частью академической среды, как физики или биологи. Они не решали никаких проблем, лишь гипертрофируя их и изобретая новые статьи финансирования: на борьбу с «углеродным следом» от самолёта или на повышение самооценки.

Важнейший прорыв научной революции состоял в отказе от идеи, что Вселенная пронизана неким смыслом, а болезни, голод, нищета случаются потому, что какая-то сущность этого хотела. Лучшим лекарством от бедности оказались рыночная экономика, свободная торговля, верховенство права, позволяющее изобретателям извлекать выгоду из своих инноваций. Колыбелью этих инноваций стала возможность всё подвергать сомнению, а почитание авторитетов, магическое мышление, склонность винить во всех бедах злоумышленников, наоборот, вредили развитию.

Но интеллектуалам лучше всех известно, что со времён ветхозаветных пророков пессимизм приравнивался массами к серьёзности воззрений, а сочетание социальной критики с обещаниями грядущей катастрофы лучше всего продаётся. Дошло до того, что в западных колледжах и университетах ругают саму науку: мол, это один из нарративов и мифов, виновный в расизме, империализме, мировых войнах и холокосте.