Владимир КРУПИН – последний из могикан, писателей-деревенщиков. Свой литературный путь он начал в 1974-м, в 33 года, опубликовав сборник рассказов «Зёрна», а широкое внимание к себе привлёк в 1980-м повестью «Живая вода» (впоследствии её экранизировали под названием «Сам я – вятский уроженец»). В 1990-е наряду с другими деревенщиками горестно отображал тогдашний всесторонний кризис, охвативший страну. Сейчас продолжает творить и удостаивается литературных премий. Излучает стойкость, собранность и в то же время мягкость. А ещё – завидное спокойствие.


Писательский раскол

– Применительно к позднему СССР используют выражение «русская партия». В эту «партию» включают писателей-деревенщиков, консервативных журналистов, некоторых художников (прежде всего Глазунова) и даже кое-кого из государственных «шишек». А вы лично состояли в «русской партии»?

– Она не имела власти – уж точно меньше, чем «украинская партия», или «грузинская», или «прибалтийская». Само выражение «русская партия» придумали государственные функционеры. Ну какая же это партия? Если партия, то где-то должен быть ЦК, должны быть партийные билеты, взносы, собрания, конференции… Ничего подобного, разумеется, у нас не было. Но про людей наших взглядов сказали именно так: это, мол, всего лишь некая партия (от лат. pars, partis – «часть», «группа». – Прим. «АН»), достаточно кинуть им кость, как собаке, погрызут и успокоятся. Если же под «русской партией» понимать сборища, которые выпивали, материли евреев и тем самым, как им казалось, «спасали Россию», – это и вовсе смешно.

Патриотически настроенная общественность громко заявила о себе в 1988-м, с размахом отпраздновав тысячелетие Крещения Руси. Враждебные русскому народу силы тогда не на шутку перепугались. И последовало воплощение гениального плана по убиванию России.

– Во взглядах на события девяностых годов писатели резко разошлись друг с другом. В 1990-м вы поставили свою подпись под знаменитым «Письмом 74-х», где, в частности, говорилось: «Под знамёнами объявленной «демократизации», строительства «правового государства», под лозунгами борьбы с «фашизмом и расизмом» в нашей стране разнуздались силы общественной дестабилизации, на передний край идеологической перестройки выдвинулись преемники откровенного расизма. Их прибежище – многомиллионные по тиражам центральные периодические издания, теле- и радиоканалы, вещающие на всю страну... Русофобия в средствах массовой информации СССР сегодня догнала и перегнала зарубежную, заокеанскую антирусскую пропаганду… Русский человек сплошь и рядом нарекается «великодержавным шовинистом», угрожающим другим нациям и народам». Считается, что это письмо стало причиной раскола Союза писателей РСФСР на либеральный Союз российских писателей и патриотический Союз писателей России, сопредседателем которого, кстати, вы являетесь.

– В девяностые годы русских гнали из многих бывших республик СССР: «Чемодан – вокзал – Россия!» – а теперь жители этих республик просятся к нам в дворники. Что касается того письма, то, не будь его, разделение писателей всё равно произошло бы. Таково любимое русское дело – раскол. Вы упоминаете два союза, а их возникло гораздо больше – например, организация, называвшая себя «союзом неангажированных писателей». Но основных организаций действительно – две. Особой тоски по либеральному Союзу российских писателей мы не испытываем, и они по нам тоже. Впрочем, и антагонизма между нами сейчас нет. Делить нам с ними нечего, нас не ущемляют по отношению друг к другу. Они умеют находить богатеньких буратин, да и мы вроде научились, но вместе с тем, конечно, было бы проще, если бы писательская организация была единой. Государственная поддержка не помешает: надо молодняк поднимать, стариков поддерживать, нужна издательская база, за коммунальные услуги платим, в конце концов. А как договориться с государством о постоянной поддержке, если писательских организаций несколько? Путин так и сказал: «Сколько же у вас союзов писателей?» Справедливо сказал. Был бы один союз – был бы другой разговор.

– А нужна ли хорошему писателю господдержка? Считаете, рыночная экономика не благоволит литературе?

– Считаю, что скорее нет, не благоволит. Она губит литературный уровень, потому что появляются всякие, назовём их условно донцовы, которые прикармливают читателей, понижая их вкусы. Как и телевидение, где публика аплодирует пошлости. Дурной вкус побеждает, побеждает каждый день, наши дела пока плохи. С другой стороны, я уже полвека в Союзе писателей и могу сказать, что от многих авторов в итоге ни пены, ни пузырей, а уж какие вручались им премии, какие издавались собрания сочинений! Это особенно страшно, когда книги умирают раньше, чем сам писатель. Если же подчинить литературу чиновникам, то продвигать они будут только «шестёрок». Словом, и так плохо, и эдак нехорошо.

Победа несомненна

– Вы рассказывали, что стали воцерковлённым человеком ещё в семидесятые – задолго до того, как государство отказалось от атеизма. При этом с 1961 года вы состояли в КПСС. Одно с другим не вступало для вас в противоречие?

– Для меня – не вступало. Как и для моих родителей. Отец стал членом партии в 1943-м, и при этом в доме всегда была икона. На Пасху – крашеные яйца, плюшки-ватрушки, чистые рубашки, пусть и штопаные. Я счастлив, что родился в местах, куда мало проник город: от областного центра до моей малой родины (посёлка Кильмезь Кировской области. – Прим. «АН») – 250 км, и дорог-то не было, летали маленькими самолётами У-2.

В пору моей юности образ коммуниста был совсем другим, не имел ничего общего с карьеристской породой. «Коммунист» означало – обязательный гражданин. Политрук, который в войну первым лез из окопа с криком: «Коммунисты, вперёд!» А в мирное время – человек, выходивший на воскресники и трудившийся, как ломовая лошадь. Человек, который уступит отпуск сотруднице – матери с ребёнком, а сам потерпит, подождёт. Да, была идеология. Считаю, общество без идеологии – это хитрая ельцинская уловка. Результатом стало то, что мы валялись в ногах у Запада, считая международные законы выше наших государственных, – вот венец политики всех этих гайдаро-чубайсят. В аду им гореть. Да, я был коммунистом – и не стыжусь.

– И не приходилось скрывать свои религиозные убеждения от товарищей по партии?

– А никто об этом не спрашивал. Мы с Солоухиным, который тоже был членом КПСС, посещали церковь, абсолютно не стесняясь. Помню, партком обсуждал Солоухина за публикацию на Западе рассказа «Похороны Степаниды Ивановны» (а Окуджаву – за провоз порнографии), но чтобы партком обсуждал его или меня за посещение церкви – такого не было. А в институте, кстати, не особенно требовали знать историю партии: мы учили её левой лапой, зная, что ниже четвёрки не поставят.

– И всё же государственная идеология исключала религию. Теперь всё иначе: в Конституции упомянут Бог, а СВО обосновывается не только жизненными интересами России, но и защитой традиционных духовных ценностей. Но вот вопрос: соответствуем ли мы столь высокому призванию?

– Я много езжу по стране и многое вижу. Вижу, что люди у нас в основном хорошие. Очень хорошие. Особенно женщины. По прошествии девяностых годов я выстрадал спокойствие за судьбу Отечества. Роль личности во главе государства, конечно же, очень велика, и в то же время моя вера в Россию прежде всего связана с верой в народ. И в Бога. «Разумейте, языцы, и покоряйтеся, яко с нами Бог!» Огромна разница между мировоззрениями у нас и на Западе. Мы – со Христом, они – без Него. И вернуться к нам они могут только через Христа.

Победит тот, кто с Богом. Наша победа несомненна. Но она не достанется нам просто так. Наши парни отдают свои жизни, а что в тылу? Нет ощущения, что война, что «всё для фронта, всё для победы». По телевидению всё то же разложение. В каком-нибудь «Давай поженимся» на всю страну говорится: «Вы изменяли мужу? Попробуйте, это освежает чувства!» А какой-нибудь Якубович презрительно называет учительницу «училкой».

На фронте люди мыслят иначе. Для них открывается не только земная жизнь, но и вечная, а смерть – это рождение в жизнь вечную. Поняв это, понимаешь русскую историю. На наших парней сейчас вся надежда, а также на нашу власть, на её твёрдость и мудрость. Запад будет давить, ведь они, европейцы, помнят, как легли под Гитлера, а мы спасли их. Не вспоивши, не вскормивши, врага не наживёшь.