Русская философия войны принципиально отличается от англосаксонской. Гость «АН» – кандидат философских наук Алексей СКВОРЦОВ, доцент кафедры этики философского факультета МГУ.
– Расскажите сперва о теории справедливой войны (ТСВ), популярной на Западе. Знаю, что наши почвеннически ориентированные философы её недолюбливают.
– Теория справедливой войны (или, как ещё говорят, оправданной войны) возникла в 1960-х. Она находится на стыке философской мысли и юридических наук, претендует на достаточную точность. Это попытка осмыслить международное гуманитарное право с такой трактовкой: англосаксонская традиция с её внешней политикой всегда права. Да, мол, бывает чрезмерная жестокость, бывает меньше обоснованности, но в целом мы, англосаксы, всегда правы. В общем, весь мир должен подстроиться под англосаксов и признать любую их агрессию справедливой. ТСВ на Западе стала доминирующим взглядом на войну, хотя вообще-то в истории философии не было ни одного крупного мыслителя, который бы не высказывался о войне, и в рамках континентальной европейской традиции написано немало серьёзных книг на эту тему.
Для нас, русских, ТСВ очень неудобна и даже опасна. Русская мысль, неважно какого плана, всегда была критична к западной мысли, а ТСВ многие наши философы восприняли некритично. Её выводы – односторонние и крайне невыгодные для нас.
– А почему бы не скалькировать ТСВ, заменив в ней англосаксов на русских? Или это так не сработает?
– Не сработает. В России война всегда воспринималась как защита Родины, а в ТСВ, по сути, речь идёт об установлении своего мирового порядка. Мы на это никогда не претендовали и сейчас не претендуем, у нас не было и нет идей вроде борьбы с варварами. А главное, русская философия войны исходила и исходит не из гуманитарного права, не из юриспруденции, а из человека. Хотя Россия всегда стремилась к гуманизации боевых действий, особенно на рубеже XIX и XX веков (в 1899 году по инициативе Российской империи в Гааге была созвана первая в истории мирная конференция, заложившая основы международного гуманитарного права. – Прим. «АН»), но наше осмысление войны исходило не из правового, а из человеческого измерения. Многие русские философы (Достоевский, Соловьёв, Трубецкой, Ильин, Бердяев, Карсавин и др.) оставили глубокие, обоснованные рассуждения о войне, которые мы можем воспроизвести как последовательную систему взглядов. Одна из её особенностей – смещение фокуса рассмотрения вооружённого насилия с социологического и политического к антропологическому и этическому.
– Что это значит – «антропологический и этический фокус»?
– Рассуждения о справедливости и оправданности войн велись нашими философами скорее с эмоционально-нравственной точки зрения – без обращения к нормам международного гуманитарного права. Русская мысль никогда не претендовала на универсальные, абстрактные принципы войны, не стремилась вывести некие объективные критерии, которые были бы надситуационными (как в ТСВ, где перечислены шесть признаков «справедливой войны» и всё расписано по пунктам, – хоть за голову хватайся). Мы на такой уровень абстракции выйти не могли и не можем, потому что исходим, повторяю, из человека, из его личного решения, личного мировоззрения. Это и означает, что война для нас антропоцентрична, тогда как в ТСВ почти нет человека: у них субъектом выступает не человек, а государство или социальная группа.
Война – это прежде всего личная драма, трагедия совести. Трагедия заключается в том, что на войне доброе и злое соединяются в одно. Такое соединение невозможно в правовом поле, оно возможно в человеческой личности. Для православной культуры вопросы справедливости стоят очень остро, а в отношении войны – особенно. Справедливо ли ты ведёшь себя на войне – решаешь ты сам, на индивидуальном уровне, самостоятельно. Христианская совесть рефлексивна, перед её обладателем встаёт вопрос: что я делаю? То ли я делаю? Сколько насилия в данной ситуации я могу себе позволить? Могу ли минимизировать насилие?
– Не вредит ли эффективности боевых действий такая рефлексия?
– Сложный вопрос. Но если убрать совесть, то русская культура не будет русской культурой. Боле того, человек не будет человеком. Даже в страшных условиях войны мы хотим сохранить человеческое достоинство.
Война не может трактоваться однозначно – ни как однозначное зло, ни как однозначное благо. Возможно, главная отличительная особенность русской философии войны – понимание её как глубокого парадокса, решить который возможно только личностным волевым усилием, но не обращением к абстрактным принципам. «Парадоксалист» – так назвал своё рассуждение о войне Достоевский, которое можно признать одним из самых глубоких в отечественной традиции. Оно построено в форме воображаемого диалога между автором и «мечтателем», где стороны представляют взаимоисключающие точки зрения. Автор защищает позиции военного реализма, оценивает войну лишь с её внешней стороны в виде страданий и разрушений, а «мечтатель» высказывает взгляды, прославляющие войну, и для него источник зла – не война, а долгий мир. Сама же война не просто полезна для развития общества, но даже возвышенна: «Ложь, что люди идут убивать друг друга… напротив, идут жертвовать собственной жизнью – вот что должно стоять на первом плане. Нет выше идеи, как пожертвовать собственной жизнью, отстаивая своих братьев и своё отечество…» Как тут не вспомнить слова Христа из Евангелия от Иоанна? «Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за други своя».
«Мечтатель» Достоевского продолжает: неправда, что люди не любят войну. Она даёт духовный подъём, «праздник в душе», а когда гроза пройдёт, то ничто не вспоминают так часто, как боевую славу минувших лет. Подчеркну: Достоевский отнюдь не защищает войну. Два противоположных взгляда, изложенных им, раскрывают диалектическое отношение к ней. «Парадоксалист» показывает: к такому сложному явлению невозможно относиться однозначно. Последствия войны для общества могут быть непредсказуемыми – от полного крушения до великого подъёма.
– А есть в русской классической философии такие мыслители, кто относился к войне однозначно негативно?
– Из крупных – только один. Это поздний Лев Толстой, призывавший к дезертирству. С взглядами Толстого в той или иной степени полемизировали все философы Серебряного века. Наиболее известные из них считали войну злом, но злом относительным, иногда оправданным, а в некоторых случаях и необходимым. Они ещё больше углубили парадоксальный, диалектический взгляд на вооружённую борьбу, сформулированный Достоевским.
Исток парадокса лежит в борьбе добрых и злых начал, осуществляемых на войне. С одной стороны, война есть несомненное зло (как отмечает о. Флоровский, «не то страшно, что люди умирают, а то, что они перестают быть людьми»). С другой стороны, отказ вступать в вооружённую борьбу может закончиться ещё большим злом: например, развалом государства, хаосом, анархией. Но если даже не принимать во внимание социально-политическую реальность, а исходить из индивидуально-этической точки зрения, то война позволяет, а часто и требует от человека проявить свои лучшие качества. «Сверхчеловеческая сила ненависти вызывает ответные действия сверхчеловеческой силы любви», – замечает Трубецкой, а Карсавин утверждает: «Кто хочет быть совершенным, должен знать, что цена совершенства – жертвенная смерть». Случаи исключительного героизма и самоотверженности на войне происходят значительно чаще, чем в мирной жизни.
Война представляется и как массовое убийство, и как коллективное самопожертвование. И как разрушение культурного наследия, и как обновление культуры. Если из мировой культуры убрать войну – много ли останется? В ходе войны создаётся новая духовная общность, где жизнь каждого человека имеет огромное значение. «Великой проявительницей» назвал войну Бердяев, поскольку она лучше всех других социальных явлений высвечивает пороки общества, указывает на фальшь в отношениях людей. И напротив, именно во время войны происходит сплочение людей: «В минуты подъёма и волнения, – отмечает Ильин, – теряет даже смысл деление на «знакомых» и «незнакомых»: люди, впервые видевшие друг друга, уже соединены где-то в самом важном».
– Вся эта диалектическая цепочка очень интересна, но всё же хочется какого-то итога, вывода, внутренне непротиворечивого.
– Нравственное противоречие войны должно иметь своё разрешение, согласен. Для воина, убеждённого в правильности целей войны и участия в ней, убийство всё равно считается грехом и требует искупления. Чем же в таком случае может быть нравственно оправдан этот грех? Обоснованные политические цели, пусть даже избранные сознательно, – это скорее внешнее, коллективное оправдание. Помимо него требуется оправдание индивидуальное, особенно для христианина, ведь насилие для него – сложная дилемма. Христиане не могут совершать его с чистой совестью, то есть принимают на себя вину. Но этот грех искупается решимостью пострадать, то есть необходимость убивать оплачивается готовностью к самопожертвованию. Войной нельзя победить зло, его можно лишь ограничить, но зло можно победить добром служения и самоотречения. Грех не может быть оправдан, но всегда оправдано искупление греха.
Посылая нам войну, Бог требует от нас подвига, страдания и жертвы. Требует, чтобы мы утверждали добро даже в самых страшных условиях войны. Для русских философов самый глубокий, поистине нравственный смысл войны заключается в превращении вооружённого насилия из стихии кровавого хаоса, рождённого ненавистью, в упорядоченную деятельность разумных людей, которые стремятся к ограничению насилия и отказываются ненавидеть противника. Мы побеждаем не только насилием, но и человеколюбием. Воюем не против людей, а против затуманивающей идеологии. «Воины – не убийцы. И на лицах воинов не лежит печать убийц. На наших мирных лицах можно чаще увидеть эту печать», – писал Бердяев.