21 марта – Международный день борьбы за ликвидацию расовой дискриминации. Говоря о жертвах расизма, чаще всего вспоминают негров, индейцев, евреев, цыган. И гораздо реже заходит речь о другой форме расовой, этнической, религиозной ненависти, насчитывающей тысячу лет, – о русофобии. Гость «АН» – кандидат исторических наук Михаил СМОЛИН, заведующий кафедрой истории Московского государственного института культуры.
– Ваш коллега О. Неменский пишет: «Русофобия – не просто неприязнь к России и тем более не любая критика. Представляется, что мы имеем все основания, чтобы увидеть в русофобии явление другого порядка… довольно цельную идеологию, то есть особый комплекс идей и концепций… Наиболее близкий аналог такой идеологии – это антисемитизм». Согласны?
– Любой принципиально отрицательный взгляд на чужую нацию, если речь идёт о его политическом проявлении, всегда на чём-то базируют. Существует, конечно, и бытовая ксенофобия, но, когда мы имеем дело с некоей системой взглядов в отношении какого-то народа, это, как правило, набор идеологем. Исторических представлений о народе в таком случае недостаточно, требуется подкладка – идеологическая, политическая, религиозная.
– Один из главных русофобских стереотипов – так называемая «рабская ментальность». На западные представления о русских сильно повлиял дипломат Священной Римской империи германской нации Сигизмунд фон Герберштейн, посещавший Россию в XVI веке и написавший книгу «Записки о Московии». В частности, ему принадлежит известное высказывание: «Этот народ находит больше удовольствия в рабстве, чем в свободе».
– Священная Римская империя германской нации управлялась иначе, нежели Русское государство: её император был избираем (князьями-выборщиками. – Прим. «АН»). Соответственно, немцу-дипломату казалось, что это единственно правильная конструкция, а Россия устроена неподобающе. Между тем регулярное избрание правителя было в нашем случае не только ненужным, но и невозможным: русские почти ежегодно воевали за свою землю, а потому не выжили бы с таким государственным устройством. При этом обратная связь между народом и московской монархией существовала: государи спрашивали мнение различных слоёв населения. Например, царь Алексей Михайлович начал войну с Польшей за освобождение Малороссии только после проведения земского собора, где представители всех сословий выразили готовность понести дополнительное тягло ради свободы единоверцев.
Если говорить об отношении русского человека к власти, то ничего рабского в нём нет – наоборот, мы относимся к ней очень по-хозяйски, требовательно. Она всё должна уметь, всё должна мочь. Мы живём с ощущением, что власть нам обязана, обязана быть эффективной и победоносной, чуть ли не чудотворной, и сильно удивляемся, когда у неё что-то не получается. Господин и раб никак не связаны друг с другом нравственно, а мы имеем чёткую нравственную связь с властью, и, если она не даёт желаемого нами результата, мы начинаем относиться к ней с пренебрежением. Как говорил Лев Тихомиров, русские могут быть либо радикальными империалистами, либо анархистами. В этой вилке – вся русская психология.
Что же касается русофобии, то она возникла задолго до Герберштейна.
– Когда же?
– Её корни – в церковном расколе 1054 года, вызревавшем несколько веков и разделившем христианскую церковь на католическую и православную. Римские папы отделились от других четырёх патриархов (константинопольского, александрийского, антиохийского и иерусалимского. – Прим. «АН»). Собственно, именно с этого момента и начинается Европа в её политическом понимании. Она возникла как противопоставление православному миру, как контрцивилизация. Возрождение западного императорства, то есть появление Священной Римской империи (в 962 году. – Прим. «АН»), задумывалось как альтернатива Византии.
Отдельность, инаковость – именно на этом они и выстроили отрицательное отношение к православию, сосредоточенное главным образом на Византии, а затем на России. Они чувствуют, что мы более старая, более классическая цивилизация. Примириться, затушевать это нельзя. Нынешние события, которые многим ещё 10 лет назад казались невозможными, ярко показывают: подспудное отношение к России как к другому живо и даже усугубляется. Оно всплывает, взрывается русофобскими настроениями. Против нас совершается не просто военная агрессия, это агрессия против наших цивилизационных основ.
– Казалось бы, православная цивилизация культурно гораздо ближе к западной, чем ислам, конфуцианский Китай или буддийский мир. Почему же именно она стала для Запада экзистенциальным врагом?
– Именно поэтому. Мы родственны – и принципиально различны. Они никогда не были едины с исламом, Китаем или буддистами, а от православных они отпали. На азиатские культуры Западу наплевать, это что-то далёкое и потому не может выступать альтернативой ему. А к нам он испытывает живое, яркое, горячее отрицание, ищущее реализации в политической плоскости. Глядя на православную цивилизацию, они ощущают свою богооставленность, отсюда и эта неуспокоенность в отношении нас. В то же время русофобия доставляет им удовольствие. Такую ненависть, животную, кровавую, возможно испытывать только по отношению к родственнику – вспомним Каина и Авеля.
– Апогеем западного отношения к русским стал нацизм, объявивший нас недочеловеками. Европа предпочитает рассматривать это как вывих собственной истории, как нечто такое, что ей в целом несвойственно. Однако схожий подход к русским на Западе озвучивался задолго до Гитлера, причём идеологами совершенно другой, казалось бы, направленности. Маркс: «Славянские варвары – природные контрреволюционеры, особенные враги демократии». Энгельс: «У Европы только одна альтернатива: либо подчиниться игу славян, либо окончательно разрушить центр этой враждебной силы – Россию».
– Русофобия западного человека никак не зависит от его политических взглядов: она свойственна и либералам, и социалистам, и консерваторам – кому угодно. Это общий вектор. Верно и обратное: что бы ни происходило во внутренней российской политике, какие бы силы здесь ни находились у власти, отношение Запада к России принципиально не меняется. Внешняя политика вообще не особенно зависит от внутренней, а некоторые геополитические конструкты и вовсе вечные. Какая бы ни была власть в государстве, его внешнеполитические задачи постоянны.
Советский Союз, как известно, не позиционировал себя как православное государство – наоборот, он позиционировал себя как государство атеистическое. Однако, поскольку его этническая основа была русской, Запад смотрел на него как на Россию. Антагонизм между либерализмом и социализмом сильно преувеличен, враждебное отношение Запада к СССР было обусловлено вовсе не этим. Социалистическую доктрину придумали не на Рязанщине, а коммунистический манифест написали не в Вятке – эти идеи ничуть не менее западнические, чем либерализм, просто сам Запад не захотел их у себя реализовывать. Если почитать западных политологов, например американца Хантингтона, то увидим, что Советский Союз для них гораздо более приемлем, нежели возвращение России на традиционный имперский путь. Они всегда отдавали себе отчёт, что весь этот атеистический социалистический эксперимент – временный выверт, рано или поздно русские переболеют и вернутся к своим корням, и тогда Запад снова столкнётся с Российской империей, пусть и в другом её изводе.
Кто-то думал, что после отказа России от коммунистической идеологии Запад примет её в свои объятия. Как это наивно! Будь мы монархией или республикой, социалистами или капиталистами – для Запада мы всегда враги.
– И даже для его правоконсервативных сил? В условиях нынешней леволиберальной культурной революции, которая происходит на Западе, Россия могла бы снискать симпатии западных традиционалистов.
– Русофилы на Западе есть, есть даже влюблённые в Россию, но они никогда не возьмут верх. Даже среди тех, кто изучает нашу культуру и нашу историю, преобладают те, кто делает это из желания поработить нас. Что касается правоконсервативных сил на Западе, то они, во-первых, хилые, а во-вторых, среди консерваторов не бывает интернационала, он бывает только среди левых. Левые хотят общемировой революции, поэтому они вненациональны, им наплевать, где её устраивать. Консерватор же всегда национален, для него важны национальные интересы, а они непреходящие. Французский консерватор помнит взятие русскими Парижа, немецкий – Берлина. Это не изглаживается из сознания.
– Как бы то ни было, Западом сейчас правят не правые, а левые, которые смотрят на Россию как на реакционную цитадель, подобно Марксу с Энгельсом.
– Европейцы хотят видеть в нас интеллектуальных рабов, считают, что мы должны безропотно идти вслед за ними ко всем этим вненациональным идеям. То, что мы ощущаем себя самостоятельными и являем собой альтернативу, не желаем шагать в постхристианское апокалиптическое будущее, – это дико раздражает их. Когда русские консерваторы в XIX веке говорили, что Европа близка к падению, над ними много и с огромным удовольствием смеялись. А теперь мы видим, что от той Европы – христианской, рыцарской, высококультурной – ничего не остаётся, лишь какие-то исторические тени, которые уже никого не вдохновляют. Это хороший момент для России, чтобы, как предлагал Данилевский, эмансипироваться от Европы, осознать, что мы политически никогда не относились к этому сообществу.
Европейский этап нашей истории, наше очарование европейскими идеями – от гуманизма до либерализма и социализма – подходит к концу. Мы очень тяжело выбираемся из постсоветского периода, цепляемся за СССР, хотя и там хватало русофобии (вспомним Сталина, который назвал первоочередной задачей партии «решительную борьбу с пережитками великорусского шовинизма»). Нужна смелость, чтобы свободно смотреть в русское будущее. Оно должно быть без западных идеологий, любых. Цивилизационная самоидентификация – таков наш путь.