Философ Владимир Варава: «В условиях военных действий общество ждёт мощного философского слова»

Российскую спецоперацию невозможно осмыслить лишь в военных и политических категориях. На наших глазах происходит разлом тектонических плит всемирной истории – не только в политическом измерении, но и в философском. Фундаментальная мировоззренческая разница между Россией и Западом, будучи вечной темой академических и кухонных споров, из отвлечённого вопроса превратилась в насущный. В списке самых нужных профессий – таких как врач, учитель, солдат, пожарный, полицейский и т.д. – трудно представить профессию философа, однако сейчас национальная философия необходима как воздух. Не за горами тот момент, когда она скажет своё мощное слово, уверен Владимир ВАРАВА – доктор философских наук, заведующий кафедрой философии Московского государственного института культуры.

– В ЧЁМ особенность именно русской философии?

– Философия, как известно, оформилась в античности, и в её основе лежало удивление – удивление бытию. Мира могло бы не быть – почему он есть? Впоследствии античная философия дала начало западноевропейской и русской, и это оказалось своего рода разделением. Для западноевропейской философии задачей стало познание, а для русской – переживание и осмысление страдания. Страдания от того, что мир несовершенен, что в нём есть зло, смерть, неправда, несправедливость, боль. Русская философия сосредоточилась на этике, нравственности.

– А почему не на познании, как западная?

– На мой взгляд, познавать – не дело философии. Она, безусловно, задаёт первичный импульс познания всем наукам, но сама этим не занимается. Западноевропейская философия – не философия в строгом смысле слова. В Средние века она была служанкой религии, а в Новое время стала служанкой науки. Превратилась в так называемую «методологию научного познания». Произошло грехопадение философии в разум и веру, как сказал Хайдеггер. И лишь в XIX веке такие великие имена, как Ницше, Шопенгауэр, Кьеркегор, отчасти вернули философии её исконное свойство.

– Что, собственно, плохого в познании?

– Познание – это прекрасно, но мы с вами говорим о философии. Познавать мир можно эмпирически (опытным путём. – Прим. «АН»). Можно познавать флору, фауну, социальные процессы и так далее. А как познать само бытие? Никак. Бытие – это чудо, оно таинственно, оно логически не выводится ни из чего. Поэтому в русской философии на первый план выходит нравственный аспект – не познание, а переживание бытия. Она отчасти питается из религии, но главным образом из литературы. Именно в литературе вызревают основные идеи русского философствования. Нравственные идеи.

Первоначально – робкие идеи в кружке любомудров. Затем – Гоголь с его радикальной постановкой вопроса о соотношении зла и красоты (зло, оказывается, может быть красивым – это привело Гоголя к серьёзным нравственным страданиям). И затем – Достоевский, вершина нашей национальной философии, по выражению Бердяева. «Проклятые вопросы» Достоевского – это ядро русской мысли.

Как оправдать Бога, как оправдать добро, если в мире есть зло? Как соотнести цель и средства (знаменитая «слезинка ребёнка»)? Вопрос о красоте: спасёт ли она мир или же в ней Бог с дьяволом борется? Высоко поднятая женская проблематика (женщина способна свести мужчину с ума не только распутным поведением, но, наоборот, своей кротостью, робостью, как Соня Мармеладова). Вопросы преступления, наказания и оправдания вины, повлиявшие на Ницше, который назвал Достоевского своим учителем. Открытие бессознательного – человеческого «подполья», где глубины сатанинские и высоты ангельские. Фрейд почти не добавил к этому «подполью» ничего нового.

– Неужели западной философии не интересны перечисленные вопросы?

– Массовому читателю – не очень, но есть отдельные яркие авторы. В качестве исключения я уже назвал Ницше. Ещё можно назвать Рильке, глубоко понимавшего суть русской души, русской стихии. Ему принадлежит известная формула: все страны граничат друг с другом, и только Россия граничит с Богом. Ещё можно вспомнить Камю и Сартра, которые тоже находились под сильным влиянием Достоевского. Можно вспомнить Кафку… Да многих.

В то же время важно понимать: хотя вопросы западной философии преподносятся нам в качестве классических и общечеловеческих (кризис культуры, «смерть Бога», «смерть человека» и т.д.), в действительности они не являются ни классическими, ни общечеловеческими. Это проблемы именно западного общества. Когда Ницше говорил о «смерти Бога», то имел в виду западноевропейский контекст. Он говорил о смерти Бога в душе западного обывателя. До XIX века вся европейская культура была христоцентричной, религия оплодотворяла деятелей культуры и науки (для того же Ньютона христианство было целью, а наука – только средством), но затем постепенно победило обмирщение. Появились вульгарный материализм, вульгарный атеизм. Христианство даёт сложную, многомерную модель бытия, а материализм способен дать лишь плоскую, упрощённую модель.

– Вульгарный атеизм, «смерть Бога» – неужели это относится только к Западу, но не к СССР?

– Я не стал бы интерпретировать советский период в категории «смерти Бога». На уровне академической философии, конечно, ничего интересного не было: идеологический материализм, марксистско-ленинский истмат и диамат. Единственной официальной формой философии была всё та же западная теория познания. Однако была интересная самиздатовская философия, а также философия в литературе – прежде всего я выделил бы писателей Шукшина и Распутина, показавших настоящее нравственное вопрошание в художественной форме. Получилось так, что советский строй на время оградил нас от бездуховного влияния Запада.

– Прямо-таки бездуховного?

– Я сказал это без морализаторства, не в ругательном смысле. Говорю о духе как о философской категории (нематериальное начало, а также высшая способность человека, без которой невозможно самоопределение личности. – Прим. «АН»). Немец Гегель, живший на рубеже XVIII и XIX веков, отводил духу определяющую роль в историческом процессе. А затем все философские построения рухнули из многомерности в одномерную плоскость. Запад смотрит на мир сугубо материалистично – через причинно-следственные связи, и только.

В XX веке там сложилась мощная аналитическая традиция, но что она анализирует помимо текста, помимо слов и их значений? Современному Западу не интересны важнейшие предметы философии – такие как метафизика (то, что лежит вне физических явлений, в их основании. – Прим. «АН»), онтология (структура и категории бытия. – Прим. «АН»). Западной философии не нужно то, что находится за пределами слов, языка, – для неё бытие не «просачивается» между строк. Текст, язык превратился в самодовлеющую структуру, на которой свет клином сошёлся. Таков трагический итог. И сказал об этом вовсе не я. Немец Хайдеггер в прошлом веке констатировал: человек перестал мыслить, западная философия закончилась. Она не реагирует на зов бытия, а кого это не устраивает, тот романтик и чудак. Все стали строгими прагматиками. Философы превратились в аналитиков, политтехнологов, экономистов…

– Понятно. На Западе, как обычно, всё плохо. А что у нас?

– За прошедшие 30 лет западные веяния просочились в недра нашей жизни и интеллектуальной традиции. Академическая философия в основном воспроизводит западные образовательные подходы. Глядя на вольную философию, академисты брезгливо морщатся – мол, дилетантизм. Скажу так: можно быть эрудированным, владеть научным инструментарием, но если тебе Бог на душу не подышал, если ты не чувствуешь и не переживаешь тайну бытия, не чувствуешь зла и неправды, то никакой философской идеи ты не создашь. И наоборот: если у тебя нет философского образования, но есть это чувствование – ты проявишь его. Впрочем, в академической философии тоже есть яркие личности. Кто-то говорит, что в России сегодня есть философы, но нет философии, – я не согласен, есть философия. Задачей должна стать организация философии как духовного процесса, который позволил бы связать разрозненные идеи в какое-то целое (разумеется, без ущемления индивидуальных позиций).

К сожалению, академические философы в большинстве своём стоят на либеральных позициях деидеологизации и потому они против такого подхода. По их мнению, это станет уподоблением Советскому Союзу. Но общество, особенно сейчас, в условиях военных действий, чего-то ждёт от философии. Ждёт не от отдельных философов, а от философии как социальной силы. И я убеждён: в России эта сила есть, пусть на данный момент она недостаточно проявлена. Ещё недавно казалось, что нет никого заметнее блогеров, поп-музыкантов, спортсменов, – а сегодня гораздо больший вес обрели политологи, военные эксперты, знатоки происходящего. Скоро придёт и наше время, время философов. Страна ждёт от нас смелого, умного, честного, мощного слова.

– Не станет ли оно словом нового Геббельса?

– В том-то и дело, что мы с вами говорим о философии, а не об идеологии. Если ты честный мыслитель, ты никогда не скажешь, что разгадал тайну бытия и тайну человека. Разгадывая тайну, ты движешься от непостижимости к ещё большей непостижимости, но не можешь отказаться от попыток найти разгадку, потому что в этих попытках – оправдание собственной жизни для мыслителя. В философии невозможна идеологическая однозначность, поскольку философ скорее недоумевает и вопрошает, нежели предлагает готовые рецепты. Философия способна просветлить действительность – и дать нации волю к дальнейшему существованию. Не через готовые рецепты, а через ощущение сопричастности к высшему. Через понимание, что мы не песчинки на краю Вселенной, мы участники великого процесса.

Может быть, первыми насущное философское слово скажут писатели. Или, может быть, пастыри. Как бы то ни было, поворот общества в сторону философии уже обозначен, и это время не за горами.