В нашей стране, уставшей от революций за прошедший век, само это слово вызывает отторжение или даже страх. Оно понимается в сугубо политическом и трагическом смысле. Однако история знает и другие революции – промышленную, научно-техническую, компьютерную… Обжёгшись на молоке, дуем на воду? Именно так считает доктор социологических наук, кандидат экономических наук, главный научный сотрудник Института социологии ФНИСЦ РАН Юрий ЛАТОВ, известный своей критикой в адрес российского обществоведения за отказ от марксизма.
– Постсоветское российское неприятие марксизма вполне понятно. Социализм оказался эксплуатацией (крестьяне расшифровывали ВКП(б) как «второе крепостное правое большевиков»), коммунизм и вовсе оказался утопией, а попытки достигнуть его – преступными и кровавыми. Могли бы вы отделить мух от котлет – марксизм-идеологию от марксизма-науки?
– Во-первых, с вашими оценками согласятся далеко не все. Во-вторых, сама постановка вопроса некорректна. Любую идею, даже самую гуманную, можно использовать для того, чтобы разбивать головы оппонентам. То же христианство, проповедующее любовь к ближнему, каким-то образом стало основой для крестовых походов и «охоты на ведьм».
– Разве Маркс не призывал изымать у людей собственность и пресекать их сопротивление этому изъятию?
– К насилию Маркс не призывал, он призывал к экспроприации экспроприаторов.
– А в чём разница?
– Мы почему-то считаем, что советский марксизм – самый правильный из марксизмов. Это, мягко говоря, сомнительно. Коммунисты-большевики – далеко не единственные наследники «дедушки Маркса». В мире полно социал-демократических партий разного рода, которые по сей день у власти, и я не вижу оснований утверждать, что, например, шведский социализм – это не социализм. Какую оценку дал бы Маркс шведской модели, а какую – советской модели, мы не знаем. Сильно сомневаюсь, что он одобрил бы творившееся у нас в 1930-е годы.
– Хорошо, я переформулирую изначальный вопрос. Могли бы вы обозначить сильные и слабые стороны марксизма в его понимании революционных процессов?
– Пожалуйста. Начнём с того, что понятие «промышленная революция», получившее широкое признание ещё в конце XIX века, было предложено именно Марксом и Энгельсом. Они рассматривали оба революционных процесса, политический и экономический, как тесно взаимосвязанные: качественные изменения в производительных силах стимулируют смену доминирующих политических сил, которые затем обратным влиянием стимулируют экономические сдвиги, – и в результате общество выходит на принципиально более высокий уровень развития. Именно это направление теории революций, акцентирующее внимание на качественных сдвигах в ресурсах, стало наиболее общепризнанным и популярным. В XX веке оно было достроено за счёт понятий «неолитическая революция» (переход человечества от охоты и собирательства к сельскому хозяйству. – Прим. «АН») и «научно-техническая революция», а затем последовало целое множество подобных терминов – «аграрная революция», «городская революция» и так далее. Марксистские корни этого подхода сегодня часто даже не замечаются, настолько он врос в мировое обществоведение. Что же касается марксистской концепции именно политических революций, то её судьба оказалась, безусловно, более трудной.
К несомненным заслугам марксизма я бы отнёс противопоставление революционных и эволюционных стадий развития общества. Речь идёт о чётком понимании того, что общество обязательно проходит через точки качественных скачков – скачков от одного качества к другому, от одних «правил игры» к другим. Эта идея тоже давно вышла за рамки марксизма, её разделяют и сторонники либеральной экономики (Е. Гайдар и его единомышленники многократно писали о «либеральной революции 1987–1993 годов»). Если же говорить о слабых сторонах марксизма, то речь опять-таки не о марксизме в целом, а о его советско-ортодоксальной ипостаси. В СССР «обожествили» тезис Маркса, что революции – это локомотивы истории. Фраза красивая, но не совсем верная. Возникает иллюзия, что без этого локомотива поезд будет стоять на месте. Нет, локомотивами являются не только революции, но и эволюционно-реформистские устремления тоже. Это локомотивы с другими возможностями – в чём-то меньшими, но в чём-то и большими.
– Юрий Валерьевич, вроде бы всё понятно, но чем дольше мы беседуем, тем больше от меня ускользает смысл самого этого слова – «революция». Что это, собственно, такое?
– Самое время спросить! В том-то и дело, что в российском обществоведении устойчиво сохраняется давно устаревшее понимание социально-политической революции по американцу С. Хантингтону: «Революция – это быстрая, фундаментальная и насильственная, произведённая внутренними силами общества смена господствующих ценностей и мифов общества, его политических институтов, социальной структуры, руководства, правительственной деятельности и политики». Я неслучайно сделал ударение на слове «насильственная»: эта составляющая остаётся обязательной для большинства наших обществоведов в их понимании революции. Тогда как в зарубежном «революциоведении» гораздо чаще используется определение американки Т. Скочпол: «Социальные революции – это быстрые, фундаментальные трансформации общественного состояния и классовых структур». Как видите, о насильственности здесь ни слова.
– Намекаете на цветные революции?
– Нет. Речь вообще не о перевороте как таковом, будь он огнестрельный или «цветной». Речь о масштабах изменений. Мирная реформа может быть революционнее вооружённого переворота. Шведский социализм возник в результате цивилизованного соглашения между объединением профсоюзов и союзом предпринимателей в 1938 году, что имело революционное значение для страны. А вот переворот 2014 года в Киеве – никакая не революция: правила игры, т.е. социально-экономические отношения, не изменились, олигархи имеют прежнее (если не большее) влияние на государство, а уровень коррупции всё так же высок. Произошло, в сущности, лишь перераспределение ресурсов, власти, собственности между одними олигархами и другими.
– Минуточку, но разве не этим – желанием перераспределить материальные блага – классический марксизм объясняет запрос на революционные изменения?
– Марксизм говорит о перераспределении материальных благ скорее не между личностями, а между классами, но даже с учётом этого уточнения он здесь не совсем прав. Сведение мотивов социального недовольства к одному только уровню жизни – грубоматериалистично. Чем дальше, тем меньше этот подход соответствует реальной жизни: во второй половине ХХ века массовым феноменом стали сначала антиколониальные, потом «исламские», а к концу века – цветные революции, и причины их принципиально не сводятся к «обострению нужды и бедствий».
К слову, экономическая подоплёка современного российского социального недовольства перестала быть основной. Во время общероссийских соцопросов задают вопрос: какие социальные конфликты вы считаете наиболее важными? Долгое время преимущественным ответом было – «конфликт между бедными и богатыми». А в последнее время на первое место вышел другой ответ – «конфликт между народом и властью» или, в иной формулировке, «конфликт между гражданами и бюрократами» (таковы результаты последнего опроса, проведённого Институтом социологии ФНИСЦ РАН весной 2021 года). Конфликт между бедными и богатыми есть везде, а когда 45% россиян говорят о конфликте между народом и властью – это серьёзный сигнал.
– Народ чувствует себя униженным?
– Униженным и оскорблённым, как говорится. Это всё та же проблема отчуждения, о которой так много писал молодой Маркс. Он, правда, обращал больше внимания на отчуждение продукта труда от трудящегося (человек смотрит на дело своих рук как на что-то ему чуждое, обременительное), а мы сейчас имеем дело с отчуждением граждан от власти. И если 5–10 лет назад население больше опасалось внешней угрозы, угрозы со стороны других государств, то теперь страх перед внутренней угрозой достиг тех же показателей. Под внутренней угрозой понимается коррупция в широком смысле этого слова. Коррупция и невозможность влиять на принятие властью решений.
– Ставя кровавые перевороты в один ряд со значимыми мирными реформами и используя для того и другого общий термин «революция», вы тем самым обеляете первое за счёт второго. Нет ли опасности для общества в такой вашей риторике?
– Ставлю в один ряд? Если приводятся, например, результаты международного исследования коррупции, то Скандинавия и Африка тоже ставятся, как вы выразились, в один ряд, вот только в совсем разные места этого ряда. Поэтому – нет, я не вижу опасности, о которой вы спрашиваете. Зато вижу другое – стилистику нормативно-правовых актов нашего правительства. В них почти не ведётся речь о революционных изменениях в экономике. За весь постсоветский период можно найти (с помощью справочно-правовой системы «Гарант») лишь четыре постановления правительства РФ, в которых упоминаются «компьютерная революция», «технологическая революция» и «научно-техническая революция». Это закономерно. Если Россия, как выразился ещё в начале 1990-х Г. Зюганов, «исчерпала лимит на революции» (эту же мысль в несколько другом виде впоследствии высказали Дм. Медведев и В. Путин), – тогда и в социально-экономической жизни ожидать их не приходится.
Научное сообщество могло бы противодействовать стремлению власти «забыть» о необходимости революционных перемен, но в целом не делает этого, сомкнувшись с правительственным курсом на принципиальный отказ от них. Попытки наших обществоведов избавиться от марксизма вредят обсуждению качественных изменений в жизни общества и их закономерностей. В российской науке произошло вытеснение терминов «революция» и «революционный» другими, менее конкретными, – «социальная трансформация», «перемены». Более того, произошло смешение революционных и эволюционных сдвигов, в результате чего не только революционные, но и эволюционные сдвиги теперь рассматриваются в первую очередь с точки зрения причиняемой ими «социальной травмы».
Надо ли изобретать велосипед и говорить об изучении «стремления к переменам», вместо того чтобы изучать возникающий запрос на очередную революцию? Если наше обществоведение игнорирует само понятие «революция», сумеет ли оно заблаговременно зафиксировать приближение революционной ситуации?
– Задам сакраментальный вопрос. Хотите ли вы политической революции «снизу»?
– Нет, я хочу, чтобы в ней не возникло надобности, а для этого необходима социально-экономическая революция «сверху». Наша история знает примеры таких революций – вспомним Петра I Великого, Александра II Освободителя.