В числе доводов против социального государства, используемых экономическим блоком российского правительства и его экспертной обслугой, есть совсем убийственный довод: во всём мире социальное государство на наших глазах уходит в прошлое. Так ли это? Гость «АН» – доктор экономических наук Ольга АЛЕКСАНДРОВА, замдиректора по научной работе Института социально-экономических проблем народонаселения ФНИСЦ РАН.
– Когда возникло социальное государство (СГ) в его современном понимании? В России, например, закон о прогрессивном (причём многоступенчатом) налогообложении приняли в 1916 году – это уже СГ или ещё нет?
– Начало XX века – это всё же лишь намётки, подвижки в сторону СГ, но подвижки важные. В Германии первые шаги были сделаны даже раньше – при Бисмарке (первый канцлер Германской империи с 1871 по 1890 г. – Прим. «АН»). Бисмарк первым пошёл по пути социального страхования рабочих. Он решал тем самым две задачи. Во-первых, Германия была беременна революцией, и требовалось вырвать рабочих из рук социалистов и коммунистов. А во-вторых, соцстрахование стимулировало труд, позволяя стране нарастить мускулы в экономическом отношении.
– И, как следствие, в военном.
– Именно. Потому-то Великобритания в начале XX века пристально поглядывала на Германию. Возможность большой европейской войны усугублялась для британцев англо-бурскими войнами, которые были ими проиграны, причём проиграны довольно быстро. Выявилась причина: британские новобранцы представляли собой худосочных доходяг. Стало ясно, что без поддержки материнства и детства не обойтись. Вид сытого и хорошо экипированного немецкого солдата на фоне недокормленного британского юноши отрезвил Великобританию. Улетучились идеи, что помощь бедным приумножает бедность и что детская смертность должна регулировать численность граждан.
Важную роль сыграл британский политик Ллойд Джордж – будущий премьер-министр. В свою бытность министром финансов он предложил в 1909 году первый «народный бюджет», в котором оговаривалось повышение налогов для лендлордов. Палата общин одобрила его, а палата пэров, где заседали лендлорды, заблокировала. Но ненадолго. Ллойд Джордж лично объяснил королеве ситуацию: дело не в том, что кто-то вдруг полюбил бедных, а в том, что перераспределение доходов соответствует интересам самого государства. Королева проявила мудрость, и палате пэров урезали бюджетные полномочия.
Ну а окончательное оформление СГ в странах Запада произошло позже – уже после Второй мировой войны. Она стала главным мотором социального прогресса: во-первых, принесла опыт беспрецедентного государственного вмешательства и, во-вторых, привела к значительному расширению социальных услуг. А главное, война существенно изменила исповедуемые обществом ценности: если должны разделяться опасности, то должны разделяться и ресурсы – из этой логики возникло требование более открытого и справедливого общества. Кстати, нельзя забывать и опыт СССР.
– Как скоро СГ столкнулось с кризисом?
– Применительно к СГ я предпочитаю говорить не о кризисах, а о вызовах. Первый такой вызов пришёлся на середину 1970‑х – начало 1980-х и был обусловлен «нефтяным шоком» 1974 года. Во время арабо-израильских войн Запад занял сторону Израиля, и арабы отплатили тем, что подняли цены на нефть. Образовались дефициты бюджетов, и разные страны Запада отреагировали на это по-разному. В США и Великобритании крайне сильна неолиберальная экономическая идеология, и при первой же возможности она поднимает голову: мол, проблемы вызваны расходами на соцобеспечение. Притом что как раз в Великобритании и США эти расходы были гораздо меньше, нежели в других социальных государствах.
Франция, ФРГ, Италия, Канада отреагировали на тогдашний вызов иначе – сохранили высокие соцрасходы. Итог был таким: у Великобритании и США, сильно сокративших траты на соцобеспечение, дела шли не успешнее, чем у этих стран, продолжавших поддерживать высокий темп роста социальных трат. Не обнаружено никакой негативной связи между эффективностью экономики и тратами на «социалку»: мировой опыт показывает, что при высоких соцрасходах возможны как менее, так и более эффективные экономики.
В конце 1980-х возник так называемый «второй кризис социального государства». Этот новый вызов, перед которым оказалось СГ, рождён его же успехами – речь о старении населения. Процент пенсионеров растёт, а вместе с ним и нагрузка на трудоспособных граждан. Проблема усугубляется новыми моделями семейной жизни. Традиционно уход за детьми, стариками, больными и инвалидами осуществлялся силами семьи. Однако продолжающиеся изменения (рост числа неполных семей и одиноких людей) говорят о том, что помощь со стороны семьи уходит в прошлое и забота об этих людях будет всё больше перекладываться на государство.
– Что же делать?
– Повышать производительность труда, а это, в свою очередь, немыслимо без дальнейшего научно-технического прогресса. Если говорить о нашей стране, то она представляется мне сегодня платоновским котлованом: образно говоря, мы роем землю лопатами, вместо того чтобы использовать экскаваторы. США приняли в этом году решение повысить расходы на науку, а в РФ финансирование науки стагнирует в течение 12 лет. Поскольку его рост в ближайшее время не предполагается, с учётом инфляции оно будет только снижаться. Притом что по этой статье расходов Россию сильно опережают не только развитые страны, но и, к примеру, Бразилия.
Кроме того, как заметил датский социолог Г. Эспинг-Андерсен, «каждому, кто лишён идеологических пристрастий, должно быть очевидно: развитые страны в XXI веке не могут позволить себе не быть эгалитарными. Равенство возможностей и жизненных шансов становится обязательным условием эффективности. Человеческий капитал – это наиболее значимый ресурс, необходимый для создания динамичной и конкурентной экономики знаний». Иными словами, доступ к образованию должны иметь прежде всего самые способные, чтобы впоследствии трудиться на благо научно-технического прогресса.
И есть ещё один вызов для СГ.
– Какой же?
– Глобализация. Причём если ранее она затрагивала в развитых странах лишь рабочих, терявших занятость из-за переноса в менее развитые страны трудоёмких производств, то с конца 1990-х годов в аналогичном положении всё чаще оказываются и «белые воротнички» – специалисты, занятые интеллектуальным трудом.
– Это ведь, кажется, не про Россию?
– Россия пострадала от глобализации иначе. У нас был в значительной мере разгромлен производственный потенциал и захвачен внутренний рынок. Наши предприятия порой приватизировались нашими же стратегическими конкурентами, которые не собирались их развивать, – лишь бы мы не развивали. А вспомните, как охотно Всемирный банк давал России деньги на закрытие угольных шахт!
Присоединение России к ВТО, состоявшееся в 2012 году, не обернулось катастрофой для нашего национального сельхозпроизводителя лишь по счастливой случайности. Кстати, в Думе за вступление в ВТО проголосовала только «Единая Россия» – редкий случай! Все остальные фракции, боясь реакции своего избирателя, на это не пошли.
– А что за «счастливая случайность»?
– Нет худа без добра: случились антироссийские санкции, а в ответ на них последовали наши контрмеры – продуктовое эмбарго. Оно-то и спасло нашего сельского производителя: в противном случае мы бы уже не могли купить местную свинину. Разумеется, счастливый случай никак не оправдывает тех, кто принимал решение о вступлении России в ВТО. Абсолютно безответственное решение.
Но даже те страны, которые являются лидерами глобализации, тоже сталкиваются с издержками из-за неё. Как мы уже сказали, при переносе производства в другое государство местные кадры лишаются занятости. А страна, в свою очередь, теряет поступления в бюджет. Удержание транснациональных корпораций в границах национального государства оказывается весьма проблематичным. Например, шведское правительство снизило налог на прибыль, полученную в Швеции, по сравнению с прибылью, полученной за рубежом. И в первоначальный период это срабатывало: возник альянс между крупными шведскими корпорациями и рабочими организациями, велись централизованные мирные переговоры по вопросам заработной платы и условий труда. Но одновременно такая налоговая система приводила к концентрации и монополизации собственности и усилению разрыва между элитой и остальными слоями населения.
По мере того как элита добивалась всё большей финансовой власти, росли и её возможности по осуществлению контроля над зависимым от неё трудом. Ситуацию усугубил экономический спад, усиливший интернационализацию экономики Швеции. На ранних этапах глобализации внешнее расширение шведских фирм создавало новые рабочие места и в собственной стране тоже, а потому цели обеих сторон альянса не обнаруживали серьёзных противоречий. Но как только шведские транснациональные корпорации стали определять свои собственные интересы как глобальные, а не национальные, альянс начал распадаться. «Чем больше правительство в своих отчаянных попытках сохранить рабочие места в стране уступало требованиям финансовой элиты, тем больше ресурсов перетекало в руки этой элиты, тем больше прав она получала, чтобы диктовать общественную политику в своих собственных интересах, и тем большее давление испытывала структурная основа общества», – отметил гарвардский профессор Д. Кортен. В этом смысле шведский опыт не уникален, очевидно сходство с другими странами, являющимися мировыми лидерами.
– Наш разговор гораздо полнее отвечает на вопрос «Кто виноват?», нежели на вопрос «Что делать?». Может быть, правы те, кто говорит, что СГ – это лишь счастливое стечение обстоятельств, которому судьбой отведён ничтожный по историческим меркам отрезок времени?
– Такое мнение звучит всё чаще. Мол, началась великая мировая рецессия, и, чтобы её преодолеть, нужна жёсткая экономия на зарплатах и социальных программах. Цель таких разговоров – перенести последствия кризиса на рядовых граждан. У концепции СГ всегда будут противники – те, кто может ангажировать и журналистов, и учёных, и политиков.