Кладбище
Я знал, что он похоронен на кладбище Пер-Лашез рядом со Стеной коммунаров - там, где в мае 1871 г. версальцы расстреливали последних защитников Парижской коммуны. Про то, что Махно покоится именно здесь, в СССР впервые написали в перестройку, когда на фигуру батьки предложили смотреть по-новому. Подчеркивалась символичность: ведь коммунары и Нестор Иванович по убеждениям, по духу, да в чем-то и по трагичной судьбе близки!
Само кладбище у нас тогда и было известно только Стеной коммунаров (до «Кладбищенских историй» Б. Акунина еще далеко), воспринималось как этакий мемориал борцов революции. Туда возили советских туристов.
Но Пер-Лашез - действительно парижская достопримечательность: там покоятся Эдит Пиаф, Бальзак, наполеоновские маршалы, Айседора Дункан... Суперпрестижное кладбище, почти что наше Новодевичье. Вот мы с другом и решили заглянуть.
Только могилы Махно все не могли отыскать.
Цена могилы
А ее, оказывается, и не могло быть. В поисках кладбищенской конторы ткнулись в какой-то офис - оказалась фирма по продаже мест под могилы. Секретарша объяснила, что если месье «Макно» не был обеспеченным человеком, то вряд ли его здесь похоронили: земля на Пер-Лашез стоит дорого.
...Месье «Макно» не был в Париже обеспеченным человеком. Он тут от нищеты загибался. Шил какие-то тапочки, малярничал, вроде бы одно время работал столяром на киностудии. На тяжелую работу не годился - инвалид: с юности - одно легкое (второе из-за туберкулеза вырезали еще в тюремном лазарете; в Париже туберкулез обострился), четырнадцать ранений, в том числе тяжелые (из-за перебитой ноги до конца дней хромал), несколько контузий. Как объяснил мне Сергей Шведов, ведущий в Интернете сайт www.makhno.ru, где аккумулируются материалы о батьке, «Нестор Иванович в Париже существовал в основном на пожертвования американских анархистов. Он писал мемуары, составлял со старым соратником Аршиновым анархистские программы».
«Пожертвований» катастрофически не хватало. Из-за нужды начались семейные разлады. На парижских снимках Махно - приметный шрам на щеке, наводящий на мысль о сабельной рубке. А это (есть версия) жена Махно, Галина, в ссоре на мужа с ножом кинулась - довел. Галина (про которую махновцы пели «За матушку Галину, за батьку Махно») была рядом с мужем в боях, голодала с ним в румынском и польском лагерях - а в Париже своего Нестора оставила. Ушла, забрав маленькую дочку. Смотрела детей в приюте, работала прачкой.
Ее можно понять - Махно был нелегким человеком, подозрительным, нервным. И не случайно, видимо, отличался жестокостью - в Гражданскую людей стрелял, рубил, порол, не глядя; однажды велел сжечь в паровозной топке священника - кровавое время лишь распалило какие-то давние комплексы. Быт? Семейная жизнь? Но понимал ли он, что это такое - вся юность по тюрьмам, потом война. Сидел в кафешках - маленький, тщедушный человек в потертом костюмчике, бокал дешевого вина в руке, рядом - обязательно пара-тройка обожателей из местных анархистов, объясняет им что-то быстрым журчащим тенорком.
И вообще - официально Махно в Париже не было. Был Михненко. По крайней мере - смотрите бумаги («Аргументы неделi» первыми публикуют их): под этой фамилией он и похоронен. Откуда «Михненко» взялся? Известно, что в 1922-м - так Галина записала дочь, сочтя, видимо, что девочке с именем «Елена Несторовна Махно» в жизни будет непросто. Выходит, в Париже Махно и его близкие тоже формально сменили фамилию - у батьки были основания опасаться мести и красных, и белых.
(Есть версия, что «Михненко» - родовая фамилия этой семьи, а «Махно» - прозвище. Но в церковной книге Нестор записан именно как «Махно»! И научный сотрудник Гуляй-Польского музея Сергей Серегин мне говорил: «Бросьте, у него родня до наших дней дожила. Что они - своей фамилии не знали?» Тут попутно еще одна загадка: как видите, год рождения Махно указан 1889-й. Есть два объяснения. Первое: в 1909-м Нестор был приговорен к повешению, тогда родители задним числом за взятку переделали запись в документах, чтобы числился несовершеннолетним, и наказание смягчили. Второе: Махно и хоронившая его Галина - разъехавшись, они отношения сохранили - просто не знали точно года рождения. Не редкость в крестьянских семьях.)
Документы
Публикуемые документы получить оказалось несложно. Когда нашли кладбищенскую контору, нас отправили к архивисту - молодому симпатичному негру в очках. «Макно?» - он на минутку задумался. «О, кажется, кто-то из ваших соотечественников однажды интересовался!» Коричневыми пальцами пробежал по клавиатуре компьютера - и залетал по комнате, ловко выдергивая из каких-то ящичков, шкафчиков, папочек бумажку за бумажкой. Метнулся к ксероксу, тут же все скопировал - вручил. Взял план кладбища, стрелками пометил, куда и как нам идти.
Так вот: могилы Махно на Пер-Лашез действительно нет. Могила стоит дорого. «Месье Макно», пояснял негр, был кремирован, и 27.07.1934 урну с его прахом поместили в общественный колумбарий на временный срок. В 1940-м некто Кирилл (негр произнес «Сириль») Радофф оплатил нишу еще на пять лет хранения, в 1945-м - снова на пять лет. В 1950-м старый колумбарий сносился, и тот же Радофф внес деньги за нишу в новом. Видимо, сумма была достаточная - прах до сих пор на месте.
Кто такой «Кирилл Радофф»? Почему деньги вносились по частям? В том числе после войны? Почему в 1950-м был официально признан распорядителем праха?
Тут кое-что угадывается. Жены и дочери Махно в Париже уже не было. При гитлеровцах они оказались в Германии, в 1945-м их там арестовал СМЕРШ. Век доживали в Казахстане. Но сразу после войны во Франции про арест еще, видимо, не знали. А «Радофф»... Сергей Шведов предположил: скорее всего, так французы записали имя «Киро Радев». Был такой анархист-болгарин, входивший в парижское окружение Махно. Умер в 1979 г. Видимо, Киро платил не из своего кармана, а просто вносил деньги, собранные друзьями Махно. Они по согласованию с Галиной могли выбрать кладбище, где надлежит упокоиться «борцу за народное дело», но люди были небогатые. Вот и получалось: сколько наскребут - настолько и продлят аренду места.
Чужие города
Нашли мы этот колумбарий. Крытый портик с колоннами, нужная ниша - на втором ярусе, подниматься по лестнице. Я посмотрел, кто покоится рядом. Арабские, армянские, французские, еврейские фамилии.
В буклете, который выдали на входе, Махно не упомянут. Говорят, он есть в более подробном справочнике, причем в графе «профессия» написано «украинец». Не знаменитость. Вот могила Оскара Уайльда - это да! Святыня всех «голубых» мира. Джимми Моррисон, Ив Монтан, Симона Синьоре, Эжен Делакруа, Сен-Симон... Запомнилось надгробье мужика, который изображен с кием у биллиардного стола, - видно, какой-то завзятый игрок. Застреленный на дуэли знаменитый бабник на бронзовом памятнике лежит навзничь, как его пуля опрокинула, причем выпуклость близ ширинки сияет - есть поверье, что, если ее коснуться, удача в любовных делах тебя не оставит, вот народ и трет. Париж, Париж...
«Кони версты рвут наметом...»
В Париж Махно попал в 1925-м из Польши. Его, Галину и двух друзей, Хмару и Домашенко, там судили за намерение (видимо, имевшее место) взбунтовать Волынь. Присяжные их оправдали. До Польши была Румыния - в лагере для интернированных махновские хлопцы голодали, тосковали, начали грабить окрестных помещиков, и румыны были рады спихнуть буйную братию куда угодно. А до Румынии...
...В конце августа 1921 года последний батькин отряд, отстреливаясь, уходил от красных кавалеристов. «Кони версты рвут наметом,/ Нам свобода дорога,/ Через прорезь пулемета/ Я ищу в пыли врага», - эти строки Махно (грешил стихами) - лучшая иллюстрация той яростной скачки. Правда, тут «батька» врага не выцеливал - контуженный, с простреленной ногой лежал без сознания в тачанке, которая неслась по пыльному шляху. Рядом Галина, верный Левка Задов... Охрана - пулеметчики - «льюсисты» (с ручными пулеметами Льюиса) - один за другим останавливали коней и залегали на дороге, чтобы огнем задержать преследователей. Так один за другим и гибли.
Оторвались. Утром 27 августа 77 всадников переправились через Днестр и сдались румынским пограничникам - все, что осталось от 30-тысячного махновского войска, в былые дни наводившего ужас, имевшего артиллерию, бронепоезда, даже аэроплан.
Когда представишь эту гонку, страшную и величавую, достойную фильмов Довженко; когда подумаешь, что потом худенький кашляющий человек сидел, никому не нужный, со стаканом дешевого вина в задрипанных кафе на окраине огромного, чужого, равнодушного города; когда прикинешь, что эта шальная жизнь здесь и кончилась - в Венсенской больнице для бедных, - невольная мысль лезет в голову: батька, а батька, а может, лучше было бы тебе, чтобы там... в степи... на скаку... от пули?..
Но кто из нас вправе решать, что лучше, что хуже в чужой судьбе?