«29 мая выехал из Парижа в Москву (…) известный русский дореволюционный писатель – автор повестей «Молох», «Поединок», «Яма» и др. – Александр Иванович Куприн».
«Правда», 30.05.1937.
Приезд
На Белорусском вокзале 31 мая 1937 г. Куприна встречала делегация Союза писателей СССР во главе с А. Фадеевым. Цветы, пресса... Вот Куприн на фото в дверях вагона: старичок, осторожно спускающийся на перрон. Вот рядом с женой Елизаветой Морицевной – взгляд рассеянный, куда-то вниз…
Куприных поселили в один из лучших номеров «Метрополя», позже – на даче в Голицыно. К зиме они уехали в Ленинград, где им выделили квартиру. Правда, писатель мечтал вернуться в свой дореволюционный домик в Гатчине. Но там жили уже другие люди. От компенсации (70 тысяч рублей, очень крупная сумма) Куприны отказались. Зато старая гатчинская приятельница А. Белогруд предложила разместиться у неё на даче. Александр Иванович и Елизавета Морицевна обрадовались и согласились…
Добавим, что в СССР тут же вышел его двухтомник (то есть, ко всему прочему, ещё и немалый гонорар). Специальные люди помогали Куприным освоиться в советских реалиях. Ну и т.д. Власть демонстрировала заботу. Твой приезд важен нам, дорогой классик! Ты ведь уже наш?
Исход
К этому вопросу – «своим» или нет для советской власти вернулся на родину Куприн – мы ещё вернёмся. А пока напомним, как он родину покидал.
1919 год. «Купил погоны поручичьи, без золота, в лавке старых вещей. Дома мне обещали смастерить добровольческий угол на рукав». Это «Купол святого Исаакия Далматского», повесть, опубликованная у нас лишь в перестройку. Она о том, что пережил Куприн «под красными» у себя в Гатчине, о его службе в белой Северо-Западной армии (у Юденича). Куприна привело в её ряды чувство острой ненависти и презрения к большевикам. В атаки не ходил (возраст!), но армейскую газету с удовольствием редактировал. Семья Куприных и ушла за границу не столько от страха (хотя, понятно, было чего опасаться), сколько от нежелания впредь находиться рядом с тупой, звериной силой, воцарившейся там, где ещё недавно всё было так уютно, обжито, дорого сердцу.
Ну ушли – и что?
Чужбина
Советский тезис, что в эмиграции талант Куприна чахнул и мельчал, – разумеется, чушь. Написанное им за рубежом – та же первоклассная проза. Проблема в другом…
Вчерашние поручики и ротмистры садились в Париже за баранку такси, становились к конвейеру на заводах «Рено», бегали официантами в ресторанах. Куприну всё это было не по силам – немолод, нездоров (да и попивал – не запойно, но своя регулярная доза алкоголя требовалась). Не врач, не инженер, не почвовед какой-нибудь (то есть – без конкретного дела в руках). Просто – русский писатель. Ну да – знаменитый на родине. А французам-то чего? Вот русский, вот занзибарский, занзибарский даже экзотичнее. Да, перевели раз «Поединок», издали, выплатили гонорар. Всё – чай, не коммерческий бестселлер! Было множество эмигрантских издательств, журналов, газет – опубликоваться не проблема, да платили сущие копейки (то есть франки, но мизерные).
Ещё важный момент. Несколько писателей русского зарубежья всё же более-менее кормились литературным трудом – бывший атаман Краснов, Брешко-Брешковский, Алданов, Мережковский... Но у Куприна – другое устройство таланта. Краснов, Брешко-Брешковский – эдакие Дарьи Донцовы русской эмиграции, быстро и обильно гнавшие авантюрные романы, эрудит Алданов запросто вводил своих героев в события, скажем, Великой французской революции, Мережковский рассказывал, условно говоря, о Данте – у каждого своя ниша, свой читатель. Куприн же – это не хорошо и не плохо, просто вот так! – мог писать лишь о России или в крайнем случае о русских. Его случай схож с бунинским – но Бунина в те годы поддержала Нобелевская премия. Куприн же оказался на обочине.
А обочина – это если не совсем нищета, то почти. Крохотная квартирка на окраине Парижа. Мучительные попытки Елизаветы Морицевны что-то придумать: переплётная мастерская, писчебумажная лавочка… Всё прогорало. Безденежье, долги в каждой окрестной лавке, вечные отключения электричества и газа из-за невыплат (при этом бесчисленные французские налоги изволь платить). Сузившийся до предела круг общения, чувство заброшенности. И ностальгия, ностальгия…
Правда, пошли дела у дочери Ксении. Красавица, она, начав манекенщицей, стала сниматься в кино. Ей потом многие кидали упрёк – отдалилась от родителей, не помогала. Нет – и помогала, и не отдалилась. Но не преувеличивайте возможности молодой актрисы – всё же не миллионы гребла. Да и, если честно, закономерно, что у взрослой женщины – своя жизнь.
Между тем – отходчив русский человек! – уже не такими беспросветно страшными виделись из парижского далека большевики. А первая жена Куприна Мария Карловна (с которой он и Елизавета Морицевна оставались очень дружны) вторым браком была замужем за Н. Иорданским, до революции – либеральным публицистом, в СССР сделавшим карьеру (например, в 1923–1924‑м – советский посол в Италии). И в Париж шли письма, что кровавый бардак Гражданской позади, Россия меняется. Ещё в 1923-м вернулся в СССР А. Толстой. Куприн поначалу, конечно, как все, «Алёшку» прикладывал – мол, «продался большевикам». Но потом, когда нахлебался лиха… Откроем биографию А. Толстого (А. Варламов, серия ЖЗЛ) – там чётко сказано, что в сентябре 1936-го, находясь в Париже на антифашистском писательском конгрессе, Алексей Николаевич встречался с Куприным. А фигура ведь тоже не однолинейная – Россию Толстой любил и чувствовал не меньше Куприна, мог выложить доводы не только меркантильно-бытовые. Ну и, наконец, ещё камешек: в 1936-м уезжал в СССР известный художник И. Билибин. Он предложил Куприным устроить встречу с советским послом во Франции В. Потёмкиным.
Взгляд эмиграции
Д. Мережковский. «Со времени перехода Савинковым советской границы – это самый большой удар по эмиграции. (…) Жаль, что Куприн, проживший большую, честную жизнь, заканчивает её так грустно».
И. Бунин. «Он не уехал в Россию – его туда увезли (…) больного, впавшего в младенчество. Я испытал только грусть при мысли, что никогда не увижу его больше».
М. Алданов. «Осуждать его нелегко. Могу только пожелать ему счастья. Возможно, его решение будет соблазном для других эмигрантов. Это дело совести каждого».
Н. Тэффи. «Е.М. Куприна выбилась из сил, изыскивая средства спасти его от безысходной нищеты. Давно уже слышали призывы: «Куприн погибает!» (…) Не он нас бросил. Бросили мы его».
Отъезд
Старый большевик Владимир Петрович Потёмкин до революции был гимназическим учителем. Интеллигент, он значение Куприна понимал. Со Сталиным был знаком по Гражданской, пользовался его доверием. На докладе в Кремле 7.08.1936 поднял вопрос о возвращении Куприна. Сталин дал «добро». Далее Потёмкин подстраховался письмом наркому НКВД Ежову – Куприн «болен и неработоспособен», но «с точки зрения политической его возвращение может представлять для нас (…) интерес». В конце: «По мнению тов. Сталина (…) впустить обратно на родину можно». Далее вопрос о Куприне обсудило Политбюро. Все проголосовали «за», кроме почему-то воздержавшегося Ворошилова.
Сам отъезд писателя и его жены эмиграция восприняла как некую тайную посольско-чекистско-семейную спецоперацию по вывозу слабо соображающего старика. Тайна не тайна, но лишней огласки действительно избегали. Хотя и то сказать – пока Куприн загибался в Париже, его дела никого особо не волновали, но стоило уехать – началось! Плевки вслед, обвинения в предательстве, газетные проклятия, матерные звонки Ксении (она осталась во Франции, в СССР приехала лишь в 1958-м)… Мы приводим отзывы писателей – но это люди, Куприна знавшие и любившие. А прочие? Хорошо, что Интернета ещё не было, а то можно представить, какими ушатами лились бы грязь и яд.
Чаши весов
На самом деле важны два вопроса. Первый – действительное физическое состояние Александра Ивановича. Да, он очень плохо себя чувствовал (оказалось – рак пищевода). Уже достаточно, чтобы человек на многое в жизни начал смотреть, скажем так, отстранённо. Но в ряде современных публикаций ещё и прямо звучит слово «Альцгеймер». То есть – старческая деменция, возрастное слабоумие…
Помилуйте, но Куприн умер в 68 лет – как-то это рано для Альцгеймера! Ладно, допустим, болезнь всё же имела место. Только у неё, как и у любой другой, есть разные стадии, крайняя наступает не сразу. Сегодняшние куприноведы, в общем, убедительно доказывают, что интервью писателя советским газетам, просоветские публикации за его подписью – это не Куприн. Явно где-то корреспонденты присочиняли, что-то не купринской рукой написано. О «Куприне здесь» есть любопытные воспоминания В. Вержбицкого, журналиста-известинца, в СССР к нему «прикреплённого». Сегодня их считают смесью правды и лжи. Но где ложь, а где правда? У Вержбицкого, например, Куприн ходит по магазинам, наблюдает за военным парадом… Вряд ли это выдумки. Может, Александр Иванович порой и сам прикидывался выжившим из ума, чтобы чужие люди не лезли в душу, не приставали с ненужными ему вопросами?
Второй вопрос: правильно ли он всё же сделал, что вернулся?
Ну да – оскорбил этим шагом суровых ревнителей «белой идеи». Да – дал Советам возможность использовать своё имя в их играх…
А с другой стороны, великий русский писатель, больной и усталый человек, ушёл из жизни там, где хотел, – дома. Его вдова больше не знала нужды (потом покончила с собой в блокадном Ленинграде, но это ведь и в Париже могло случиться). Его имя не оказалось на родине под запретом, наш читатель мог наслаждаться купринскими произведениями (пусть за минусом «Купола» и каких-то эмигрантских очерков)…
Вправе ли мы вообще судить его?
Как вышло, так вышло. По мне – так и лучше, что вернулся.
Александр Иванович Куприн скончался в Гатчине 25 августа 1938 года. На Волковском кладбище в Питере его могила – рядом с могилой Тургенева.