Эта беседа далась мне непросто. Я и раньше знала, что в 1941-м моя бабушка рыла окопы, но многие подробности стали известны впервые. Самая главная награда Евдокии Владимировны – медаль Материнства – не имеет отношения к войне, хотя на плечи таких русских женщин и легли все тяготы военного тыла.
В свои 86 она радуется каждому дню, несмотря на серьезные проблемы со здоровьем. Почти что вопреки. В ней волшебным образом слиты доброта и твердость, жертвенность и безошибочный инстинкт самозащиты. Женщина с непростой судьбой и крепко сжатыми кулачками - в ней это особо чувствуется. Но при этом без всякого надлома, обиженности на судьбу. «Все у меня хорошо, дети, внуки, правнуки, соседи рядом, что еще?»
Длинная дорога, короткие проводы
Бабушка, юность у тебя была не самая счастливая?
- Верно. Наш дом находился в маленькой деревне Оленевка, дворов сто всего, зато в каждом по 10-12 человек. Мы, восемь детей, жили с мамой. Отец рано умер, без него нам пришлось тяжко. Уже в шесть лет я сидела с чужим малышом, работала нянькой. За это его родители купили мне к школе обувь, платье и косыночку.
Радостные моменты были, конечно. На Пасху мама носила святить кулич и яйца в ближайшее село. Идти долго, а мы, голодные после поста, висим на воротах и ждем не дождемся, когда она вернется. И вот садимся все вместе за стол, и какой же вкусной казалась еда!
В общем, жили мы тихо-мирно, и вдруг война. Новость о ней – как удар в спину, его не ожидаешь. Крики, плач во всех дворах, первые повестки… Старшего брата Сашу забрали сразу. Мама еще не успела оправиться, а уже прислали и мне повестку. Помню, стою на огороде, и она идет, плачет: «Дуся, тебе повестка». Я еще не поверила поначалу, как такое может быть, девчонку – и на войну. Оказалось, может. Со мной призвали еще Раю Терехину, Таню Черникову и Шуру Алексееву. Нам, четырем девушкам, сказали: «Ишь вы, какие боевые! Будете командовать, тут рядом, недалеко от дома». Ну мы и поверили, как были в платьях и платочках, так и приехали в городской военкомат. Пришли, а на нас кричат, мол, вы что, на блины сюда приехали, лопаты ваши где? Мы стояли в недоумении, пока в кабинете разбирались, что с нами делать, и в коридоре к нам подошла женщина, молока предложила попить и все вздыхала, что на Воронеж девчонок отправят. Мы, естественно, - в плач. А оказалось еще дальше: через Москву, на Вязьму и под Смоленск.
- Обманули, выходит?
- Словами не передать, как мы растерялись. Не ожидали, что на четыре месяца уедем так далеко. Но потом собрались с мыслями, вокруг война, что делать. Никаких мыслей о дезертирстве, все по-честному. Так начался наш путь на трудовой фронт.
Мама дала мне в дорогу 13 рублей, деньги, скопленные с большим трудом. «Купи себе что-нибудь» - да где там! Белье и сахар – вот и нет денег.
Ехали мы в замаскированных ветками вагонах, в которых обычно возят скотину. Немцы поезд наш обстреливали. А я сижу, слушаю, как дрожит железо, и зуб на зуб не попадает, вся дрожу. Девчата спрашивают: «Дусянь, ты озябла?» А я даже ответить не могу. Ехали мы трое суток, вместо одного дня.
Ночью всех пассажиров ссадили около оврага. Тишина, лягушки квакают, а мы, девчонки, хоть и боимся их, но все равно спустились к воде, постираться. Сидим, полощем бельишко, а тут командир наш спустился, увидел все это, рассердился: «Вы что, Гитлера ждете?» Одели мы мокрое на себя и в путь. Шли через деревни и села, конечный пункт пребывания – район Верхний Масалов в Смоленской области. Дорогу мы узнавали у местных бабушек, а они в ответ: «Нету-нету у нас масла, милые». Долго объяснять пришлось, что мы у них не есть просим.
Чтобы сберечь свою обувь, шли разувшись. Жарко, ноги прилипают к асфальту. Начальник из Воронежа это увидел и пообещал нам обувь выписать. Дали чуни, своеобразные лапти, огромного размера. Топайте, девочки! И на том спасибо. А платье, так и было одно, в нем и спала, и работала. Ткань расползалась нещадно, сколько ни подшивай. Но с едой чаще везло. Военные забивали скотину для отправки на фронт, а перед этим нам разрешали ее доить. Мы им за это папиросы из своего пайка отдавали.
Раз довелось встретить под Смоленском односельчанина. Разговоры, новости… Только он призадумался: «Девчонки, что же вам на память дать? Возьмите хоть сахарку из пайка». А мы в ответ: «Да чего ты, нам же их тоже выдают». Так и разошлись, но больше не виделись. С войны он не вернулся.
Мы копали окопы три на три метра, клали хворостинку, а сверху траву-спарцет для маскировки. Мужчины воевали, и нам на подмогу прислали мальчишек лет 14-ти. Они нас жалели, что-то делали за нас. Над нами самолеты немецкие летали на Москву, туда тяжело летят, а обратно, уже бомбы сбросив, легче. Больно это было видеть.
Горький мед
- Так и работали на одном месте?
- Нет, настало время нашей эвакуации. Девчонки мои замешкались что-то. А я увидела машину с военными, села в нее и уехала. Думала, так быстрее доберусь. Только потом я поняла, что наделала. Зачем я одна, дурочка, без подружек поехала?!
Высадили меня в незнакомой деревне, иду расстроенная вся, вижу женщина стоит. Я к ней подошла, спрашиваю, стоит ли у нее кто на квартире. Она кивает. Только я сразу не сдалась: «Тетенька, нас несколько девчонок всего, а если обманываете, то к вам тридцать человек заселят». Тетя Нюра, так ее звали, призналась, что обманула и позвала к себе. Покормила, а сама на огород стала собираться. Я опять к ней, напрашиваюсь, чтоб с собой взяла, я же деревенская, все умею. После этого в реке удалось искупаться. В общем, день прошел хорошо, но к вечеру, как вспомнила я про своих подружек, так и разревелась. «Не плачь, не оставлю тебя одну, - успокаивала хозяйка. - Если твои вовремя не придут, заберу с собой в эвакуацию». А скоро и девочки мои пришли, голодные, луком одним питались эти дни. Как же мы радовались, увидев друг друга! Так и жили у тети Нюры, пока ее не эвакуировали.
У новых же хозяев в следующем селе нам жилось несладко. Несмотря на то, что у них было около сорока ульев с медом, кормили нас плохо, хоть мы и помогали по хозяйству. И вот вечером, ложась спать в сенях, мы так захотели есть, что решили что-то придумать. Вышли к ульям потихоньку, нашли посудинку, я за главного встала – начерпала меду и подаю своим девчонкам. А самой мед есть не из чего, пришлось пальцами. И тут меня пчела за язык как укусит! Все распухло, боль невыносимая. Вот такой был нам урок.
- Видела ли ты немцев?
- Конечно, встал наш отряд как-то раз в одной деревеньке, никого там не осталось, кроме одного старика. Тот уходить из родного дома отказался: «Пущай убивают!» Все дома пустые стоят, двери настежь открыты, и мы, пока было время, муки чуток нашли да замесили пышки на речной воде. Печем, и тут к нам семеро человек подходят в милицейской форме, спрашивают, как до Москвы добраться. Мы не сразу поняли, что это немцы, отправили их к дедушке-старожилу спрашивать. А тот сразу узнал немецкую породу и схитрил: «Сейчас, милки, тут еще один дед живет, вот он точно знает». Сказал, а сам в штаб отправился докладывать — он недалеко находился. Наши приехали на машине с автоматами, задержали псевдомилиционеров, одному, правда, удалось бежать. Подруга моя, когда фашистов задерживали, начала ругаться: «Ах вы, свиньи немецкие, зачем же вы к нам подались? Расстрелять вас всех надо». На что главный из этих немцев ухмыльнулся: «Без вас разберутся. Нас с самолетов тысячи спустили, а вы всего шестерых задержали».
Путь домой
- Нелегко пришлось в пути?
- Да что ты! Это туда тяжело, а оттуда, как представишь, что домой, так душа радуется. Все расстояние как будто пролетели. Перед тем как появиться в деревне, зашли в город на рынок, оборванные все, купили по новому платью да по паре обуви на деньги, что получили за работу. Идти до деревни еще километров тридцать, уже поздно, но мы отправились в дорогу. К утру явились, мама и сестры радовались, обнимали меня.
В зиму я пошла учиться на курсы трактористов, ходить надо было за три километра от дома, но после пройденного в Смоленске, это даже не считалось расстоянием. А дальше – на работу, восемь девчат и один бригадир. Залазь на трактор и вперед. Потом я встретила твоего дедушку и вышла за него замуж. Веселая свадьба была, хорошая! Две гармошки, танцы…
После войны я работала и водовозом, и свинаркой, и дояркой. Нам с мужем Степаном Михайловичем надо было поднимать шестерых детей. И подняли.
- Бабушка, как выглядела твоя деревня после войны?
- Да лучше бы мы никогда не знали, что такое война. Все это нелегко, я сижу, рассказываю, а ведь никого из моих девчат уже нет в живых. И почти никого из мужчин из Оленевки, отправившихся на фронт не осталось. Всех убила война. Мама так до конца и не оправилась. Оба ее сына не вернулись. Мой брат Ваня, командир отделения пулеметчиков, пропал еще в начале 1941-го. У нас даже не осталось его фотографии. Еще один брат, Александр, погиб в плену голодной смертью. Кто-то предал их всех, но одному знакомому удалось бежать. Он нам и рассказал, что видел Сашу: узнал его, но на всякий случай спросил, он ли это. Александр только кивнул ответ. Тот предложил ему бежать, но у брата уже не осталось сил на побег. И ведь вернуться из плена было непочетно, не все вернулись героями с войны. Был в плену, значит, сдался, не боролся до конца. Возвращались из плена и отправлялись сидеть в лагеря. Но ведь они не сидели всю войну в тылу!
- А были и те, кто отсиживался?
- Да, было по-всякому. В другой деревне все мужчины также, как и у нас в Оленевке, ушли на фронт. Все, кроме Федора. Он жил в подполье четыре года. Раз жена Дуняша обмолвилась своей родной тетке, что тот дома. Через день к ним в дом уже приехала милиция, осмотрели все, но никого не нашли. Вход в подполье был под свиным корытом. Но слухи есть слухи, приехав на следующий раз, корыто сдвинули и обнаружили в полу дверь. Пальнули туда несколько раз и приказали выйти. Федор не сопротивлялся, одна пуля зацепила его за ухо, он вылез. Борода свисала до пояса, глаза прищуренно смотрели на свет. Как раз вернулся с войны его родной брат -лейтенант, посмотрел на добровольного пленника и сказал: «Отойди от меня, изменник Родины!». Федора отправили на принудительные работы, но он заболел, весь распух. Через шесть месяцев его вынуждены были отправить домой. Дуняша выхаживала его, как могла. Давала есть по чуть-чуть, в итоге муж пошел на поправку. Было лето, и они вместе пошли носить сено. Как же начали возмущаться тогда односельчанки! Могла ли Дуня смотреть в глаза соседским вдовам, как ровня? Нет, все мужики на фронте, а ее вместе с ней сено носит! И стали поступать на него жалобы. Забрали Федора, и на второй день убили. А на третий день кончилась война... Жена осталась с маленькими детьми на руках. Стало ли кому от этого легче? Не знаю. Что было правильно, а что нет - пускай, разбирают другие. Только вот сложная это задача.
- Но ты же работала, почему этот период не отмечен документально?
- Эх... трудно, внучка. Столько бед было, столько боли… Работала, а теперь и не докажешь, что мы были на окопах, документов об этом у нас уже нет. Жили всю жизнь в деревне, суета, беготня. Думали: зачем нужны эти бумажки? Восстанавливать в военкомате их отказались, даже когда мы привели свидетелей тех лет: «Нам документы давайте, а не свидетелей». Но теперь они мне уже не нужны, эти бумажки, а подружек нет в живых...
Работала и моя старшая сестра Аннушка, она была в Москве на эвакуированном военном заводе. Кажется, по сравнению с боевыми действиями, все эти занятия не очень значительные. Но на войне все дела важны. Без помощи тыла разве получилось бы все, как оно вышло? Мы все вместе одержали Победу. Нашу Победу.