В Германии каждое дерево «под номером»

В апреле 1945 года в лесу, неподалеку от немецкого концлагеря Бухенвальд, американская разведка нашла двух прогуливающихся... заключенных. На этом удивительная встреча не закончилась. Американцам показали лагерь. На воротах с винтовками стояли бывшие узники в полосатой форме. Колючая проволока по забору давно была сорвана. А в одном из бараков находились 125 связанных эсэсовцев! За пару дней до этого в Бухенвальде произошло восстание.

Оказавшиеся рядом американские войска развернули полевой лазарет, благодаря которому Виктор Вышеславский остался жив.

«Путь» в Бухенвальд

    Виктор Николаевич, как Вы попали в Бухенвальд?

- Город Николаев, на Украине, где мы с семьей жили, с самого начала войны был оккупирован немцами. После Сталинградской битвы, когда фашистские полчища покатились назад, они угоняли в Германию советскую молодежь. Дважды мне удалось увернуться, а в третий раз и меня схватили. Погрузили в эшелон, и в Германию!

Привезли нас в Тюрингию, в г. Эрфурт, построили и говорят: «Токари есть?» Мы с приятелем решили отозваться: подумали, лучше в цех под крышу, нежели в шахты под землю.

- А как объяснялись, по-русски или по-немецки?

- Через переводчиков. Хотя в школе я немецкий учил (он у нас начинался с 5-го класса), и три года в оккупации ходил заниматься к знакомой учительнице в соседний дом. Она мне сразу сказала, что знать язык врага  - это крайне важно.

Нас отвезли в г. Зуль, на маленькую частную фабричонку. Там работало человек пятьдесят — чехи, французы, бельгийцы, русские. Выпускали детали, скорее всего, к моторам.

Однажды подошел ко мне мастер и приказал починить дверной замок в канцелярии. Ходить туда просто так мы не могли. Я явился с инструментами и принялся за работу. Там сидели три немки и что-то печатали на машинке. Вещал приемник. В сводке новостей передавали, что немецкие войска оставили Николаев для выравнивания линии фронта. А это же моя родина! Когда я возвратился вечером в барак, не мог сдержать ликования: «Ребята, Николаев освободили! Отступают немцы — Красная Армия гонит их! Скоро и войне конец!» Через три дня меня забрали в гестапо. 

- Настучали?

- Сто процентов! Сдали «добрые» люди... Засадили меня в камеру и без конца таскали на допросы.

Когда в Германию угоняли, я захватил с собой учебник по радиотехнике и маленький немецкий словарик. При обыске в моем бараке их обнаружили и решили, что я не чист. Пытались выбить из меня ответ: «С кем вы связаны?! Где радиостанция?» А что я скажу? Ничего у меня нет! Били, конечно.

Потом перевезли меня в городскую тюрьму, старинную такую, из красного кирпича. Три месяца отсидел. Однажды утром раздались два звонка: мы уже знали, что один звонок — это криминальная полиция, а два — гестапо, своих заключенных забирает. Меня увезли на вокзал. В сопровождении немца я сел на обычный поезд, с гражданскими. Он дал мне в руки развернутую газету, чтобы не привлекать внимания. Мы приехали в г. Ваймар. Для меня тогда это все равно что город на Луне — никаких названий я не знал. Не знал и что такое Бухенвальд. В Ваймаре погрузили в настоящий тюремный вагон, с решетками, там ехали стоя. И привезли в Бухенвальд. На воротах была немецкая надпись, которая переводится на русский - «каждому свое».

«Каждому свое»

- Что это значит?

- Кому-то жить, кому-то умирать. И там умирали тысячами...

Нас, вновь прибывших, остановили у ворот лагеря. В это время туда как раз возвращались все рабочие команды. Строились в шеренги по десять человек и проходили внутрь. Эсэсовец с длинным бичом отсчитывал ровно пятерых и ударял об землю. Если построились неправильно, кому-то попадало кнутом по спине, по голове.

После регистрации нас отправили в парикмахерскую. Волосы выбривали характерно — чтобы сделать нас заметными и исключить всякую возможность побега. Было, так сказать, два «фасона», на выбор: либо машинкой выбривали дорожку посередине (заключенные называли это «автобан»), либо, наоборот, сбривали все, кроме этой самой дорожки.

Дальше была дезинфекция. С закрытыми глазами, заткнув уши и нос,  мы с головой окунались в ванну с карболовой кислотой. Один пожилой      осужденный немец никак не мог нырнуть, его ударили прикладом и так и утопили там...

В огромной бане нам на 15 минут пустили ледяную воду. Все прыгали, как зайцы, и не могли никуда спрятаться. Потом выгнали в коридор, швырнули каждому полосатые брюки с рубахой, такие тоненькие: к свету поднесешь, - как марля, просвечиваются! Надели деревянные колодки на ноги, и в карантин. Немцы страшно боялись эпидемии — ведь это самый центр Германии! Поэтому всех новых заключенных запирали в специальном бараке на 19 дней.

После злополучного душа у меня началось воспаление легких. И выхаживал меня заключенный-немец, Герман Бриль. Социал-демократ, он сидел в Бухенвальде с 1937 года. А был уже 1944-й! Ему помогал врач-француз: вместе они мочили одеяла, выкручивали их и полностью заматывали меня. Никаких лекарств не было. К концу карантина я стал приходить в себя, потихоньку передвигался, на двух палках - от слабости. Но, конечно, на рабочую единицу еще не тянул — меня должны были убить. И, представляете, в это время один из заключенных заболевает сыпным тифом и карантин продлевают еще на 19 дней! Это меня спасло. Я попал в 25-й рабочий барак. Там были одни русские.

- Строго по национальностям расселяли?

- В основном, да. Союзные войска как раз в это время устроили воздушный налет — все небо было черно от самолетов. Лагерные заводы смели подчистую. Очень много людей погибло в каменоломне. Там была большая каменная дробилка, может, ее сочли за установку военную, и как бабахнули туда! Сгорело и единственное дерево в лагере — так называемый дуб Гёте (поэт когда-то жил в Ваймаре). От него остался только пенек с табличкой. Было очень много умерших: крематории без перерыва три дня работали, сжигали  трупы. И по всему лагерю стоял страшный запах горелого — его невыносимо было ощущать!

Потом нас, заключенных, заставили разбирать разрушенные казармы буквально по кирпичику, чтобы потом использовать строительный материал еще раз.

В ноябре 1944-го в городе Ордруф, в 60 километрах от Бухенвальда, стали строить подземный завод. Многих узников распределили туда, образовав в окрестностях два лагерных «филиала» - южный и северный. И вот, что я вам скажу, если в Бухенвальде был ад, то здесь был ад в квадрате. Нас в 4 утра будили и гнали на работы 8 километров пешком. Целый день долбили горы — сооружали 25 штолен! Через некоторое время мы построили узкоколейную железную дорогу, и люди перемещались в вагонетках. По двадцать четыре человека в каждой! Буквально друг на друге сидели. Вагонетки таскал маленький паровозик, который работал на коксе. У него из трубы сыпался сноп искр - загоралась одежда, а спрятаться от этого огненного дождя было некуда. Но самое страшное, что вагонетки переворачивались. Не проходило и дня без покалеченных ног, сломанных рук...

- А переломы, я так понимаю, были равносильны смерти? Работать-то уже нельзя — значит, убьют.

- Людей с травмами отвозили в лазарет. А вот там они лежали и умирали. На соломе, раздетые донага: одежды на всех не хватало, поэтому ее срывали с больных и отдавали новым заключенным.

До апреля 1945-го я пробыл на этих работах. Полгода жили без бани! Народу было так много, что мы спали на полу и переворачивались по команде.

Ордруф потом взяли американцы. Они провели все население города через этот лагерь, через горы трупов. Провели и главу Ордруфа с женой — потом их нашли повешенными у себя дома. А мы? Мы ведь не умерщвляли себя, мы пытались выжить...

Из этого ада периодически пробовали бежать, но все попытки были тщетны. В Германии каждое дерево «под номером»! Наказывали повешением. Однажды, русскому парню накинули петлю на шею, а он  крикнул: «Да здравствует наша Советская Родина!» - и плюнул в лицо коменданту на виду всего лагерного начальства. Тот разрядил в него всю обойму...

Перед тем, как трупы убитых сбросить в огромную яму, их проверяли на наличие золотых зубов! Помню я такую картину. На столе стоят весы, портфель, банка большая, с азотной кислотой. Сидит немец с книгой. Зима уже, трупы замерзшие, рты сжаты. Их рубили топором — челюсть отпадала, клещами выламывали золотые зубы, бросали в банку с кислотой. Кость растворялась, а золотая коронка вмиг вылавливалась — на весы — и в портфель. Все под запись. Вот, как создавалось золото СС...

«Тодес-марш»

- Виктор Николаевич, что такое «марш смерти»? 

- Так называют наше возвращение в Бухенвальд. Немцы произносили «тодес-марш». «Тодес» — смерть, значит. Пятитысячная колонна двигалась из Ордруфа. Тех, кто не мог идти, стреляли на месте. Вся дорога и канавы вокруг были усыпаны телами. Когда я шел, растер себе ногу колодкой так, что на ней образовался огромный нарыв. Не вру — величиной с кулак! Боль была дикая, температура тоже. Но я терпел. И мысль была одна: поскорей бы за ворота с этой роковой надписью «Каждому свое».

Людей разместили не в бараках, а прямо на огромной площади. Так и ночевали на земле, вставать нельзя - убьют. Вокруг ходили часовые. А я пополз к баракам. И что вы думаете? Я увидел моего спасителя, Германа Бриля! Он тоже меня узнал и только шепнул: «Ползи к бараку». И я потерял сознание...

Очнулся под брезентом... с трупами, с самого краю. Сознание то приходило, то уходило. Помню, что кто-то дважды еду давал в котелке. Потом я очутился в бараке.

- Это Бриль Вас спас?

- Он уже пожилой был — один бы меня точно не дотащил. Видимо, попросил кого-то из своих ребят помочь.

Мне ведь там сделали операцию. Военнопленный русский хирург использовал в качестве наркоза эфир. На лицо клали маску и лили эфир на материю. Вдыхаешь и начинаешь задыхаться! А он меня спрашивает: «Какой сейчас год?» Медленно соображаю: «45-й!» - «Крепкое сердце!» После этого я очнулся в бараке, весь перебинтованный. Туда ворвался Бриль с криком: «Товарищи, мы свободны!» Как раз в эти дни произошло восстание.

Что немцы успели сделать со всеми теми людьми на площади, не знаю. Скорее всего, уничтожили. А я приходил в себя в развернутом американцами лазарете.

- Какой была Германия после войны?

- Разбито все. Я после освобождения и советских проверок был призван в Советскую Армию и до 1951 года служил там. Наша часть обслуживала вывозку оборудования, которое шло в счет репараций в Союз. Прошли мы Силезию, Саксонию. Многие мирные жители тоже были несчастные люди — они лишились всего. Я видел разбитый Дрезден, разбитый Хемниц, Кенигсберг, заваленный баррикадами из трамваев и автомобилей.

Как-то, во время работ в Ордруфе, началась очередная бомбежка и нас под вой сирены загнали в подвал. Туда же запустили и обыкновенных горожан-немцев. Они все такие аккуратные, в костюмчиках. И мы напротив них, в своих пропитанных грязью и потом полосатых робах. Смотрим друг на друга. А я сижу и думаю: «Вот сейчас жахнет сюда бомба и всех помирит».