Для нас 3 мая — очередной день, оставшийся до великого праздника — Дня Победы. А для Григория Кульбаки он особенный. И светлый, и трагический. 65 лет назад, в этот самый день 1945 года, ему удалось спастись в одной из крупнейших морских катастроф за всю историю человечества.
«Григорий! Петро!»
Григорий Никонович, Вы ведь жили в оккупации?
- Да, и довольно долго. В нашем доме, в Томаковском районе Днепропетровской области, квартировал немецкий офицер. А в большущем колхозном сарае во дворе была сосредоточена вся их техника: танки, самоходки... Там же ее и ремонтировали. Я, 16-летний мальчишка, в сарае появлялся редко, а брат мой младший, Петя, только там и торчал: его вечно просили что-нибудь принести да подать.
Мой двоюродный брат Давыд жил неподалеку. Он служил летчиком, попал в плен, но был отпущен. Удивляетесь? Дело в том, что немцы военнопленных, живших на оккупированной ими территории, отправляли домой: собирать урожай для отправки в Германию. Давыд - партиец, патриот, безропотно работать на врагов было не в его правилах. Он ушел в леса, организовал партизанский отряд и занялся диверсиями.
Я виделся с ним вечерами. Партизанам необходима была немецкая форма, и Давыд обратился ко мне с просьбой: «Гриша, нельзя ль нам раздобыть какое-нибудь обмундирование, хоть рваное, грязное?!» Я не раз видел, как немцы сбрасывали в ров какую-то одежду, и обещал помочь. Дома на всякий случай шепнул Пете: «Видел, где они раздеваются, куда одежду вешают? Если засечешь, как выбрасывают что-нибудь, припрячь!»
А через два дня мой Петя меня в конюшню ведет. Там до потолка у нас «кирпичи» из навоза были сложены — на протопку зимой. Он несколько таких «кирпичей» вытаскивает, и - что бы вы думали? - достает две формы немецкие! Новые совершенно! Я чуть не поседел! Только тогда понял, что, если, не дай бог, засекут, пропали мы... Еле-еле вымолвил: «Никому ни слова!» - и отправился Давыда разыскивать.
Тот велел дождаться, пока ночью заснет часовой, забрать форму из конюшни и закопать в огороде. Мне удалось. Но после этого из дома пришлось исчезнуть: через два дня после пропажи немцы хватились и начали искать виновных. По дому только и раздавалось с акцентом: «Григорий! Петро!» А я к тому же уже был у них в «черном списке». Как только началась оккупация, немцы разослали подросткам повестки на работы. Я туда не пришел и ходить не собирался. Поначалу это вроде бы никак на мне не отразилось, а теперь припомнили!
В один из вечеров я все-таки прибежал домой: есть-то где-то надо было... Меня тут же схватили и закрыли в сарае вместе с Петром. Уж не знаю, сколько пришлось там просидеть. Помню, как нас вытащили и подвели к навозной куче во дворе. Немецкие солдаты встали вокруг с автоматами. Подошел офицер.
- Вы поняли, что вас с братом собираются расстреливать?
- Я подумал, запугивают. И Пете так сказал. От расстрела спасла нас мать. Она увидела в окно, как окружили ее сыновей, и пулей вылетела во двор. Я никогда не видел, чтоб мать так бежала! Она бросилась в ноги офицеру, начала целовать сапоги с криками «Киндер! Киндер!» А он стоял в замешательстве и переводил взгляд то на нас, то на нее, рыдающую. Потом взял Петю за шкирку и пинком швырнул его матери. Меня забрали в полицию...
В октябре 1942 года я был отправлен в немецкий город Киль, в лагерь. Работал на Кильском канале. Нам тогда говорили, что это «убежище для немецких подводных лодок».
Труд был тяжелый, на канале все мокрые ходили, голодные. На три дня получали только буханку хлеба, зернистого такого — зерна почти целые! И однажды мой друг Николай Дружко сказал: «Гриша, подохнем мы здесь! Давай бежать!» А как бежать-то?
Нас поднимали часов в пять утра и в шесть гнали на работы. Заключенные шли колонной по асфальтированной дороге, где встречались автобусные остановки. Спереди и сзади шагали вооруженные полицаи. Передние были нам не страшны: они нас не видели. И вот, мы подловили момент, когда отвернулся задний, и шмыгнули за автобусную остановку, потом в овраг и в лес!
Подшутила судьба
- На что же вы надеялись во время побега?! Ведь вы в чужой стране, куда идти, не знаете, кругом немцы...
- Мы действительно не знали, куда бежим. Но так боялись в лагере быть! У начальника лагеря были такие выслуживающиеся полицаи. Ох, уж как они издевались! Как били!
Мы с Николаем семнадцать километров прошли. Из леса вышли на широкую дорогу, по направляющим надписям на поворотах ориентировались. По пути встретили елочные насаждения, и так на сон потянуло! Не выдержали — рухнули в елках. После отдыха наш поход длился недолго...
Обогнали нас на дороге два немецких солдата - велосипедисты. Посмотрели так подозрительно и вперед поехали. Я Николаю говорю: «Слушай, похоже, взяли нас на учет!» Он отмахнулся. А дорога на поворот пошла, мы поворачиваем — начинается село, а у первого дома... два велосипедиста, те самые! Они нам: «Ком, ком!» Ну как же тут было не «ком»? Мы же безоружные.
Отвели нас немцы в контору. Там долго держали. Потом явился какой-то старичок, в фуражке черной, со значком (он оказался участковым полицаем) и увел нас в сарай. Там стояли сеялки-веялки всякие... А в углу было окошечко маленькое: немецкие мальчишки с криками «рус! рус!» кидали в него снежки. Через несколько часов он нас оттуда забрал, по кусочку хлеба сунул каждому, и оказались мы в конце концов в тюрьме г. Киля. Горько подшутила над нами судьба: больше всего боялись мы кильского лагеря, а оказались в еще более страшном месте — концлагере Нойенгамме. Стоял январь 1943-го, я пробыл в Нойенгамме почти два с половиной года.
- Столько времени! Вам удавалось как-то поддерживать себя морально?
- Только этим и жили! Когда Паулюс под Сталинградом в плен попал, знаете, какое торжество было?!
- А вы знали, что творилось на фронте?
- Да. Немцам тяжело было все контролировать. Польша рядом, оттуда многие заключенные письма и даже посылки получали (по мере продвижения советских войск на запад немцы смягчали условия содержания). Охранники у нас разные были: некоторые нет-нет да и расскажут что-нибудь.
Представляете, в Нойенгамме действовала целая подпольная военная организация! Возглавлял Василий Букреев. Узникам давали указания, и они устраивали саботаж.
Катастрофа
- Есть сведения, что советских офицеров немцы опознавали по «интеллигентным лицам»...
- Это правда. Вот, в Маутхаузене, концлагере на австрийской территории, начальник в день рождения своего сына учил его стрелять из пистолета по движущейся цели: сорок «интеллигентных лиц» расстрелял, пока учил...
Весной 1945 года союзные войска наступали и Гиммлер приказал, что «ни один узник не должен попасть в руки врага живым». Нас погнали в порт Любека и погрузили на пароходы «Кап Аркона», «Тильбек» и «Атена», чтобы затопить в водах Балтики. Каждый корабль был окружен двухметровыми деревянными щитами. Знаете, для чего? Чтобы с проходящих пароходов не было видно, что там творится!
На суда погрузили около 13 тысяч человек. Эсэсовцы, одетые в спасжилет, расстреливали пленных на палубах. Днем корабли подверглись атаке с воздуха. Но это были не немецкие, а английские самолеты! Есть версия, что у них был приказ уничтожать все немецкие суда в данном районе. Они его и выполняли...
Бомба попала и в «Тильбек», на котором находился я. Корабль пробило насквозь, капитан погиб. Вода хлынула в пробоину, и пароход с невероятной силой сотрясло! Нас кидало по всему пространству. Нижний трюм с невероятной скоростью наполнялся водой. Железная лестница, ведущая наверх, забилась до отказа. Ее загромождали люди, которые лезли на палубу, и трупы расстрелянных на палубе, скатывающиеся в проем. Я помню, как одной рукой ухватился за эту лестницу, а дальше продвинуться не мог: у меня висли на ногах, тянули за руки, за голову даже!
Когда пароход стал совсем заваливаться на бок, эсэсовцам стало уже не до нас. Я не соображал ничего, просто лез и все. Помню, за борт были спущены веревки. Ограждающие щиты уже давно снесли. Пароход задрожал, меня ударило о борт, я схватился за веревку и... перевалился в воду...
Это было 3 мая 45-го. Ледяная вода. Смерть. Страх. И, как выяснилось потом, 7000 погибших! Я взгромоздился на доску в полубессознательном состоянии, со мной еще несколько человек. И сейчас перед глазами эти веревки, по которым выбираются люди. Оборванные, абсолютно голые...
Рядом со мной на двух досках проплывал какой-то поляк, я попросил у него одну. Услышав в ответ ругань, со злости ухватил его за ногу. Поляк выпустил доску, и я кое-как взобрался на нее. Не было сил грести. Волны подогнали меня к Эдику — другу, с которым мы вместе плели веревки в Нойенгамме. Он забрался на мою доску.
Из порта Нойенштадт, обеспокоенные судьбами эсэсовцев, на катерах прибыли молодые немецкие курсанты. Они стали спасать и заключенных! Нам с Эдиком подали багор. Теперь с трудом вспоминаю, как же я забрался на катер... Это было колоссальное нервное напряжение! Я, контуженный, попал в госпиталь Нойенштадта. К вечеру город уже заняли англичане.
Вылечившись, я присоединился к войскам Советской Армии и прослужил до 1950 года. Как потом узнал, в 1945-м скончался мой брат Петя. Он выжил во время оккупации, а умер от аппендицита...
- Григорий Никонович, Вы до сих пор ездите в Нойенгамме. Стоит ли?
- Да, нас каждый год туда приглашают и принимают очень хорошо. Тяжело становится, когда у памятника стоишь. Воспоминания как нахлынут! Как волна в пробоину «Тильбека». Но это же Память...