Детство Бориса Дубровина закончилось в девять лет: в 36-м году его отца, комиссара Первой конной армии, героя Гражданской войны, объявили врагом народа, а вслед за ним арестовали и мать - за то, что не донесла на мужа. Борис с сестренкой жили у бабушки, кое-как сводя концы с концами. С тринадцати лет онъ самостоятельно зарабатывал на хлеб. А в пятнадцать закончилась юность - ее оборвала война.
Доказательство
Борис Саввович, за столько лет возрастное соотношение очень изменилось. Во время войны молодые люди были «взрослее»?
- Правильно говорите. Дело в том, что условия жизни были другие, и, главное, война... она все поменяла местами!
Я пошел на фронт добровольцем, в 17 лет. Думал: может, радистом стану. Но, как узнали, что я сын «врагов народа», не разрешили. И я попросился в пехоту, автоматчиком. Пробыл я там совсем недолго: из пехоты перевели в авиацию. Хотели мотористом сделать или оружейником. Я пришел к начальнику СМЕРШа со словами: «Мои родители арестованы, но я верю, что они чистые и честные люди! Раз пятно на мне есть, я хочу смыть его своей кровью: сделайте меня воздушным стрелком!»
Я знал, что воздушные стрелки гибнут чаще других. Они охраняли нижнюю полусферу самолета. Зачастую снаряды, выпущенные врагом, взрывались под самолетом, осколки прорывались в кабину и убивали воздушного стрелка. Но желание оправдать, защитить доброе имя моих родителей было сильнее страха, честное слово!
Отец у меня так и погиб в тюрьме. А мать вышла из лагерей инвалидом. На поселении, после заключения, она стала женой одного ссыльного. Перед тем, как уйти на фронт, я перевез сестренку с бабушкой к ней, на реку Васюган.
- Из-за ареста родителей Вы сталкивались с отчуждением со стороны друзей и знакомых?
- Ребята во дворе обходили меня стороной, но во время войны такого уже не было. Куда там!
Если б я хотел к немцам, я мог бы выбросить пулемет и прыгнуть с парашютом на их территорию. Но мне даже не приходило такое в голову!
Я воевал на 1-м Белорусском фронте. Летал на американских самолетах «Бостонах» - А-20B, A-20E, A-20G, полученных Советским Союзом по ленд-лизу. Наши усовершенствовали их. «Бостон» задумывался как бомбардировщик-разведчик с экипажем из трех человек: летчик, штурман и стрелок-радист (охранял верхнюю часть самолета и осуществлял радиосвязь). В Союзе его перевооружили: вместо кольцевого прицела сделали оптический, пулемет поставили - «Березина синхронный», 12,7 мм, и добавили в экипаж воздушного стрелка (охранял заднюю часть самолета). Потом стали больше бомб вешать, добавили бензобак, чтоб продлить дальность полета. Хорошие были самолеты!
Важно, что штурвал был не только у летчика, но и у штурмана, и одна ручка управления была даже у стрелка-радиста. В нашем полку произошел случай, когда погибли трое из экипажа, а радист из своей кабины управлял самолетом, смог посадить его и остался жив!
«У каждого была своя война»
- Борис Саввович, сегодня Вы признанный поэт. А во время войны Вы писали стихи?
- По-моему, все, что на фронте написал, я уничтожил... Честно говоря, не то это было. Я же совсем мальчишкой тогда был! Был у меня друг на два года старше, Александр Ширман. Он тоже стихи писал. А я ему подражал очень. До сих пор даже букву «т» пишу так, как он... Он потом стихи бросил, а у меня на всю жизнь, как болезнь, осталось.
Первые стихи были какие-то бессильные. Когда после войны я приехал в Москву, осознал совершенно другой уровень образного мышления и понял, что надо все начинать сначала!
Не так давно делали фильм о войне, одна из серий в нем была посвящена мне. Меня в Трептов-парке снимали и у Рейхстага. Странное такое было ощущение... Режиссер попросил написать к «моей» части несколько строк. Вот они:
У каждого была своя война,
У каждого была своя победа.
Но та война — будь проклята она!
Пусть никогда не повторится это...
Их потом поставили ко всем сериям.
- А у Вас ведь раньше была другая фамилия?
- Да, Борис Галл. Это партийная кличка отца. Но, когда я после войны стал пробовать печататься, в полной мере ощутил на себе силу антисемитизма! В редакциях, где я оставлял стихи, говорили: «Все хорошо, мы вам позвоним». И не перезванивали. Потом добрые люди подсказали сменить фамилию. И дело начало двигаться потихоньку.
А вот во время войны все объединены были! Меня выделяли как человека, который пошел на фронт добровольцем, относились хорошо. Когда мы из пехоты переходили в авиацию, писарь заполнял книжки военные. Спрашивает: «Фамилия?» - «Галл!» - «Национальность?» - «Еврей!» Все смеются: «Да ну?» - «Я вам серьезно говорю - еврей, так и записывайте!» Я очень старался на войне быть смелее других, чтобы лишний раз подтвердить - евреи люди достойные! Когда предложили пойти в офицерское училище, отказался. Хотелось быть рядовым. Увидеть жизнь эту простую и писать, какая она была.
- Про воздушные сражения что-нибудь расскажете?
- Очень уж сильно это звучит! Мы же выполняли локальные задания: разбомбить мост, помочь нашим и т.д. Когда шли бои за Варшаву, наш командир эскадрильи майор Шалва Абазадзе сказал: «Нужно поддержать наступление! Будем эскадрильей летать, даже если понадобится поддержать хоть одного пехотинца!»
Я награжден орденом Отечественной войны, медалями «За освобождение Белоруссии», «За освобождение Варшавы», «За взятие Берлина» и польскими медалями «За Варшаву», «За Берлин» и «За боевое содружество».
- Во время боев за Берлин какие были ощущения? Страх смерти обострился, когда финал уже был близок?
- Конечно, чувствовали, что дожимаем... Недавно я закончил работу над текстом песни «Последний день войны» (музыка написана Валерием Калистратовым, народная артистка России Анна Литвиненко исполняла ее в Храме Христа Спасителя по случаю 65-летия Победы). Она о том, как во время свадьбы жених узнал о войне и ушел на фронт; был награжден тремя медалями «За отвагу», Орденом Славы, но погиб в самый последний день войны. Жена хранит все его награды и колечко обручальное, «венчальное-печальное»... Это ведь не вымысел! Подобное действительно случалось. Война такая вещь...
Вот ехали бойцы на фронт, налетели немецкие самолеты, начали бомбить поезд, и погибли те, кто минуты не провоевал. Непредсказуема человеческая судьба. Я выжил. Меня Бог хранил для чего-то. Не знаю. Может быть, для моих стихов...