Мы умирали, пухли от голода…

Галина Игнатова – блокадница Ленинграда. Она пережила то, чего нам с вами, слава Богу, пережить никогда не придется. Голод. Бомбежки. Близость смерти. Галина Афанасьевна не любит вспоминать то время. «Просто, понимаешь, я живу сегодняшним днем. Не надо о прошлом», - говорит она. В подтверждение слов, Галина Афанасьевна рассказывает о недавно прочтенных книгах, об экскурсиях, о планах на будущее. К тому же, она - председатель районного общества блокадников Ленинграда, так что дел у нее действительно много.

Но особенная гордость Галины Афанасьевны – исторические знания о родном блокадном городе. В преддверии годовщины Победы она даже подготовила исторические справки о ходе Великой Отечественной войны – и лично читала их ребятам в одной из московских школ. Свидетель войны напишет о тех годах лучше историков: «900 дней и ночей блокады, жуткой блокады. Само слово «блокада» - уже наводит ужас. Блок_ада! Это было действительно так…»

Детство посреди войны

Галина Афанасьевна, где Вас застало начало войны?

- Моя семья находилась в военном лагере недалеко от Ленинграда. Мой папа был военным, командиром дивизиона. Летом все военнослужащие вместе с семьями выезжали в такие лагеря. Солдаты там жили в казармах, а семьи офицеров - в летних домиках, которые стояли прямо в лесу. До сих пор из той моей прошлой жизни мне вспоминается такая картина: я лежу на кровати, сестричка моя, которая пару месяцев назад родилась, спит в люльке. Дверь открыта, идет сильный-сильный дождь. А мама с папой сидят на порожке счастливые! За ними виднеются сосны.

И вот однажды утром прибегает солдат, стучит в двери офицерских домиков: «Тревога!» Мне было восемь лет, я подумала, начинаются обычные учения. Но это было не так.

Нас всех срочно подняли, велели быстро собирать вещи, объявили: война. А потом я увидела самолеты, которые, наверное, уже летели бомбить Ленинград. После этого было так страшно ехать в город! Нас папа посадил в свою машину и сказал шоферу ехать, а везде шум, взрывы…

Папа ушел на фронт. Воевал. Сражался на Пулковских высотах. Был ранен, попал в госпиталь… После госпиталя его отправили на Урал. И, представляете, наша семья ничего об этом не знала. Ведь как тогда письма-то писать было? Кому? Куда?..

- Расскажите, пожалуйста, каково это – быть ребенком в осажденном городе?

- В сентябре началась блокада. Я помню, когда разбомбили Бадаевские склады, к месту пожарища собрались все ленинградцы. Хоть мы и думали, что война быстро закончится, но всё равно туда прибежали и собирали кто что найдет – сахар вперемешку с землей… Еще я помню, как мы, дети, ходили на какую-то фабрику, где торф был…

Жить страшно было. В печке сожгли все, что было в доме. Продукты на обед и ужин по крохам собирали, экономили. Надолго запасов, конечно, не хватило. Мы из ремней и подошв кисели варили, а из столярного клея моя мама каким-то чудом умудрялась делать лепешки…

- Неужели – прямо из клея?!

- Да-да, из клея. Надо сказать, лепешки у нее очень вкусные получались. Хотя я и сама удивляюсь, как она это делала… А клея-то ведь тоже мало было. Мама даже обои в доме стала обдирать и ножиком соскребать клей с обратной стороны!

А еще помню, как мамин родной брат, кажется, в феврале 42-го, когда уже совсем нечего было кушать, принес нам в своих сапогах немного пшена. А его друзья, солдаты, передали для нас кусочки сахара, кусочки хлеба…

Дети, увы, в большинстве своем были обречены на вымирание в блокадном городе. Хлеба давали 125 граммов. Да и хлебом-то это назвать нельзя: суррогат из мучной пыли, целлюлозы и жмыха.

Тяжело было жить. Очень. Знаете, война меняет весь привычный быт людей: по ночам ждешь бомбежек, утром ищешь продукты. Даже детские санки, понимаете, обычные детские саночки, уже не развлечение, а необходимое средство выживания в осажденном городе. Вы не представляете, как нам они помогали, как выручали в страшные зимние дни 1941-1942 годов. Без них было бы совсем плохо. На них возили обессиленных, больных, дистрофиков. Возили умерших, завёрнутых в одеяла, простыни, какие-то тряпицы. Возили воду, доски, щепу… (в руках бы не донесли, сил не было). Знаете, мне хотелось бы, чтобы санкам поставили памятник в Санкт-Петербурге, в каком-нибудь самом людном месте, потому что нужно помнить…

- Когда Вы были эвакуированы из города?

- В 1942-м. К тому времени папа был награжден боевыми орденами, был ранен - лежал в госпитале в Свердловске (сейчас Екатеринбург). Когда он смог ходить, его отправили преподавать в артиллерийское училище. Он нас тогда уже искал, но, сами понимаете, сделать это было трудно. Папа написал в Ленинград, хотел получить разрешение на въезд в город. Пропуск он получил – на розыск семьи. Это был, кажется, декабрь 1942 года: мама уже лежала в больнице, а мы с сестрой буквально скитались по городу в поисках продуктов. Кто накормит, кто чего даст… А сестра-то такой маленькой была! Как она выжила, я не знаю даже.

Отец нас нашел. Вместе с ним мы сходили к маме в больницу, но врачи сказали, что ее нельзя перевозить. Папа увез нас без нее… Мы ехали через Ладогу. Боже мой, это так страшно было! Постоянные обстрелы, бомбежки. Даже у шофера была все время открыта дверь, чтоб, если что, он успел выпрыгнуть. Потом мы ехали на поезде. Все ужасно болели.

Я вот недавно слышала, как один блокадник, выступая по телевидению, сказал: «Когда нас эвакуировали, то самым удивительным зрелищем было - на полустанке живая кошка. Живая! Я думал, как же ее до сих пор не съели?! Ведь у нас-то в городе…» И я этого блокадника очень понимаю.

Нас с сестрой привезли на Урал. А там прямо на перроне поезд встречали местные жители. Они знали, что в вагонах ленинградцы, многие дети без родителей едут, и брали их на воспитание. Вот и сестру мою взяли… А меня прямо на носилках в госпиталь. Я помню только, что с меня там все сняли и положили в ванну – в раствор марганцовки.

Очнулась я в палате. Рядом со мной сидела медсестра. Как сейчас вижу, держит она меня за руку, крепко-крепко держит, смотрит и говорит: «Открыла глаза, голубушка! Ну, теперь жить будешь… А сейчас я тебе кое-что скажу, ты только не пугайся, поняла?» А я гляжу на нее и плачу. Она берет мою руку и кладет мне на голову. Оказалось, волосы-то все состригли! Совсем! Это был для меня такой шок! А медсестра успокаивает: «Вырастут они, вырастут! Еще какие будут…»

Слезы радости

- Скажите, Галина Афанасьевна, для Вас День Победы – это радостный праздник или скорбное напоминание о погибших в те годы?

- Я отвечу. Но начну немного не с этого. Я хочу вот что сказать: моя мама до 43-го года оставалась в Ленинграде. Там, конечно, уже полегче к тому времени было, но все-таки город на осадном положении. И вот, мой отец решил снова поехать в Ленинград: на этот раз уже за мамой. И он смог увезти ее оттуда. Мама была рада, но все же всегда потом говорила: «Эх, что ж это он меня увез-то?! Еще б немного, и салют в честь освобождения посмотрела бы!».

А так, знаете, для меня 27 января, день снятия блокады, и 9 мая – это слезы. Но слезы радости. И, конечно, я запомнила 9 мая 1945-го. Мы к тому времени были в Свердловске. И когда объявили о конце войны, началось такое ликование, такое – ну, просто объяснить невозможно! Потому что это было… не знаю, это было такое счастье!

Тогда мы жили в бараках, и вот 9 мая нас всех, солдатских и офицерских детей, родители оставили одних. Они праздновать Победу пошли. Ну и мы, конечно, тоже отпраздновали конец войны, по-своему. Ведь, представляете, ни одного взрослого не осталось дома! А нас, детей, было много: мы кричали «Победа!», залезали на крыши бараков, творили все, что хотели! Думаю, мы тогда наелись за всю долгую войну – ведь ни хлеба не было, ничего…

В одной из своих исторических справок Галина Афанасьевна написала: «Я думаю, что вы ощутили те жертвы, которые были положены нами на Алтарь Победы, чтобы вы жили спокойно и счастливо. Время не щадит нас, ветеранов. Мы уходим, но передаем вам то, что мы отстояли. Вы приняли от нас эстафету памяти об этой войне. Расскажите о ней друзьям, ровесникам, а потом и своим детям. Пусть память о героических поступках и жертвах останется в сердцах людей…»