- Александр Георгиевич, «Один день Ивана Денисовича» вы читаете не только в столичных театрах, но и в глубинке. Как реагирует публика на это произведение?
- Прошел год, как Солженицына нет с нами. Но интерес к его творчеству, напротив, растет. Ушел из жизни великий писатель, повлиявший на ход нашей истории. Мне кажется, только сейчас люди начинают понимать значение этой утраты. Ведь у нас в России сначала травят, ссылают, убивают. Потом возвращают, извиняются и восхваляют. Александр Исаевич был одним из немногих, кто разрушил эту традицию. После возвращения в Россию он сохранял твердость в своих оценках, продолжая полемику с властями. Каждое его произведение - серьезный исторический документ, требующий, мне кажется, большего внимания и в столице, и в провинции.
- Вашей семьи история ГУЛАГа коснулась?
- К счастью, нет. Этот репрессивный каток прошел стороной. Но я прекрасно помню, как из ссылки возвращались знакомые родителей. Они приходили в наш дом. Их провожали в столовую с абажуром, усаживали за круглый стол. А меня уводили, чтобы я не узнал лишнего. О чем они говорили, могу только догадываться. Да, еще одна примета того времени - в домашней библиотеке я находил книги. Там чернилами были зачеркнуты имена Троцкого, Зиновьева, Берии и других, кого вначале восхваляли, а потом вдруг объявляли врагами народа. Наверное, так родители подстраховывались. На всякий случай.
- Бывшие узники на спектакль приходят?
- Чаще всего мне звонили друзья и знакомые, просили заказать билеты для их детей. А настоящий бывший узник за кулисы зашел всего лишь один раз. Он только кивал головой, из-за эмоций не мог произнести ни слова. Благодарила только его пожилая жена. От нее я узнал: мужчина сидел в том же лагере, что и Солженицын, и был с ним знаком.
Такая же история произошла буквально два дня назад в «Современнике». Мы с Валентином Гафтом сыграли спектакль-гротеск о нашем поколении. У служебного входа нас ожидала пожилая женщина. Она расплакалась. А после паузы рассказала о том, что живет в Америке. Приехала в Москву, купила в кассе билет на спектакль Гафта и Филиппенко, даже не зная, о чем он. А неделю до спектакля она провела в архивах КГБ. Читала там дело своего отца, который стал жертвой сталинского террора. Поверьте, такие встречи посильнее любых рецензий! Они надолго остаются в эмоциональной актерской памяти.
- Когда в первый раз вы прочли Солженицына?
- В 1962 году. Мне было всего девятнадцать. В журнале «Новый мир» вышла повесть «Один день Ивана Денисовича». Помню свое ощущение - словно открыли форточку и пустили в комнату свежий ветер. Конечно, я тогда не до конца понимал, насколько эта повесть повлияет и на меня, и на многих других. На весь мир!
- Я знаю, что Александр Исаевич не любил, когда его произведения ставили на сцене...
- Он весьма настороженно и очень внимательно относился ко всякого рода инсценировкам. Я впервые заочно познакомился с ним в 2001 году. Тогда телеканал «Культура» собирался снять моноспектакль «Случай на станции Кочетовка». Согласование экранизации шло долго. Пришлось пустить в ход связи всех моих друзей и знакомых. В конце концов разрешение было получено с заключительной фразой: «Сокращайте, но не дописывайте!»
- «Один день Ивана Денисовича» вы исполняете третий год подряд. Как он появился в вашем репертуаре?
- Это произошло как чудо. Главную роль сыграл его величество случай. Раздался звонок из Библиотеки иностранной литературы. Мне предложили участие в некоем мероприятии: наша и чикагская библиотеки обсуждают одну книгу. Сначала был Фолкнер, а теперь читатели выбрали «Один день Ивана Денисовича». В заключительные вечера Александр Исаевич отвечал на вопросы юных американцев. Ну а мне предложили почитать главу из его книги. Не раздумывая, ответил, что готов. Тут же позвонил Давиду Боровскому - гениальному театральному художнику. Мы договорились о встрече, и в одну из ночей она состоялась. Мы с ним были знакомы еще по работе на Таганке. Решили читать все произведение - от начала до конца. Он спросил, нужен ли мне стол. Я ответил: «Нет». Ведь Иван Денисович как встал в 5 часов утра, так и не присел до самого отбоя. И только в конце эта фраза Солженицына: «Засыпал Шухов, вполне удоволенный... Прошел день, ничем не омраченный, почти счастливый».
И вот что Давид придумал. На сцене - огромная карта ГУЛАГа с обозначением лагерей, рассыпанных по всей территории Советского Союза. А рядом - табуретка, бутылка из-под кефира. В ней - букет из трех колючих проволок. Давид собирался добавить и другие детали, у нас с ним была назначена встреча. Но увы: эта дата совпала с его поминками... Год спустя, уже на сцене театра «Практика», я продолжил работать с его сыном Александром. И он мне придумал удивительно точную и правильную световую партитуру. Она вносит в спектакль нужное напряжение, а мне дает удовольствие от работы.
- Солженицын видел ваш спектакль?
- К сожалению, нет: уже был болен. Но вернемся к началу. Вечер в Библиотеке иностранной литературы прошел с успехом. В первом ряду сидела его жена Наталья Дмитриевна. После спектакля мы долго с ней беседовали. Бесконечная ей благодарность!
- Получается, что писатель был знаком со спектаклем по ее рассказам...
- Да. Позже Наталья Дмитриевна передала мне от него книгу с автографом: «Александру Георгиевичу Филиппенко - попутного ветра!» Потом она еще не раз смотрела «Один день...» и делала очень точные замечания. Ну, например, «меньше графики, Александр, больше акварели. У Шухова нет готовности к восстанию. Внутреннее смирение, но при глубоком чувстве достоинства. Такое «тихое достоинство», ковыль клонится, но не ломается». Я только отшучивался. Говорил, что наш ректор Щукинского училища Борис Евгеньевич Захава поставил бы за это зачет по режиссуре.
- Несколько раз с этим произведением вы выступали в лагере за колючей проволокой...
- Вы имеете в виду мемориальный музей-лагерь «Пермь-36»? Как только спектакль появился в моем репертуаре, мне действительно позвонили из Перми и попросили приехать к ним. Это был последний лагерь, где сидели советские политзаключенные. Только кустики на территории стали погуще. Взошли даже какие-то бледные цветочки... Чем-то это напоминало мой пионерский лагерь 1950-х годов. Но глянул чуть дальше - вышки, колючая проволока, бараки, настоящая пилорама... И тут же сцена, которую соорудили специально для конференций и выступлений.
Это ни с чем не сравнимое ощущение! Я читаю: «А от вышек дальних вдоль зоны хо-го сколько топать!..» Поднимаю руку, и она точно указывает на реальную вышку, на которой еще недавно стояли надзиратели и на которую смотрели политзаключенные. А сейчас Филиппенко читает на сцене в зоне Солженицына! Вот какие «сцепления»!
- Театр политический и театр реальный сомкнулись...
- Я предполагал такую ситуацию. И ради этого ощущения дважды ездил в Пермь. В Москве спектакль идет в театре «Практика». В финальной сцене, когда прожектор подсвечивает карту ГУЛАГа, я выхожу в зал и вместе со зрителями смотрю на карту. Никогда не требую и не прошу, но всегда вижу, что зрительный зал встает, как при минуте молчания.
- На ваших спектаклях много молодежи. Как она реагирует?
- Я специально спрашивал у моего хорошего знакомого (он привел жену и дочь). Дочь потом говорила: «А не все так, как бабушка с дедушкой рассказывали». Мой товарищ пояснил: родители его дожили до наших дней, и сталинский террор их, к счастью, не коснулся. Но главное, что потрясло его дочку, - когда к карте ГУЛАГа я положил цветы, которые подарили зрители. Дочка ему сказала, что это был самый сильный эмоциональный момент, как будто это цветы ото всех, кто находился в зале. С одной стороны, как дань памяти. А с другой - как просьба простить, если сможете... И, помолчав, еще добавила: «Жить сегодня невозможно без того, чтобы не знать, как тогда было».
Иногда после спектакля я читаю еще из Солженицына: «Через робость нашу пусть каждый выберет - остается ли он сознательным слугой жизни или пришла ему пора отряхнуться честным человеком, достойным уважения и детей своих, и современников!»