- Я - человек низкой тщеславности и всегда с состраданием и завистью смотрю на «уходящую натуру» - коллег моего поколения. Годы-то идут... Разные СМИ все чаще обращаются с требованием личных воспоминаний о ровесниках. Постепенно становишься комментатором чужих судеб. А память слабеет, эпизоды путаются. Старость - это не когда забываешь, а когда забываешь, где записал, чтобы не забыть.
- Эфрос, Гердт, Лев Дуров, Горин, Рязанов, Захаров, Cпартак Мишулин и конечно же Державин... Можно долго перечислять имена тех, о ком вы рассказали в этой книжке.
Но и за рамками ее, естественно, остались многие. Вы ведь жили в одном доме с Фаиной Раневской?
- Вот когда уходит какая-нибудь мощная фигура, появляется миллиард ближайших друзей, знакомых, собутыльников, соучастников. Иногда читаешь о ком-то, уже ушедшем, которого знал, и хочется броситься к перу или к телефону с опровержением. Так и с Раневской. И главное, все говорят: «она мне сказала». Или «я помню, мы шли» - вот это самое страшное. Никуда никто не шел.
Со мной Фаине Георгиевне приходилось пересекаться физически, поскольку мы были соседями. Иногда она мне звонила. Помню один из последних ее звонков: «Шура, мне врачи прописали дышать воздухом. Проволоки меня по двору на автомобиле». Причем она не мучалась над шуткой ночами, как некоторые. Она просто так жила, так мыслила - парадоксально. Она такой была, Папанов такой был.
- В молодости вам довелось общаться с удивительными людьми. Какие-то человеческие качества, по вашему мнению, наши современники утратили?
- Нам говорили, что коммунизм - будущее человечества, а начинался он с коммуналок. Моя семья жила в одной из них. Там была масса прелестных вещей: и помощь, и поддержка. Хотя социальный срез нашей квартиры был полюсный. Дама, что жила напротив, - из библиотечной сферы, рядом с ней - семья совершенно слесареобразная, потом художник со своими холстами, две полубиблиотекарши... Ну, кардиограмма! И уживались, крыс друг другу не подбрасывали. Ведь сейчас разобщенность дошла уже до полного кошмара. Не знаю, чем это объяснить, но нам сегодня очень не хватает доброты. Если бы я мог, то прописал бы всем поголовно таблетки от злости, лучше импортные. Но таких пока еще нигде не изобрели...
- У вас такая редкая фамилия. Она когда-нибудь осложняла вашу жизнь?
- Меня спрашивали, куда ты в артисты идешь с такой фамилией, кто это выговорит? В 53-м году, под «дело врачей», я из института вылетел. Я не врач, но все равно - чистка была всего этого населения. А в 56-м, уже перед выпуском, я участвовал в обозрении «Москва с точки зрения...» под чужой фамилией - Ветров. Когда сажали моих дядей и теток, меня на всякий случай отправили в поселок Сокол. Он до сих пор существует у станции метро «Сокол». Там жили наши друзья Ветровы, и на некоторое время я тоже стал Ветровым. А потом снова Ширвиндтом, и все мои потомки - Ширвиндты. Танька Васильева всегда говорит: «Я ни о чем в жизни не жалею, только завидую Шурке, что он нашел в себе мужество оставить свою фамилию». У меня в театре Васильевых много, а вот Ицыкович была одна.
- Уехать никогда не хотелось?
- Никогда, потому что я долго не могу находиться нигде: ни в Израиле, ни во Франции, ни в Америке. Мой дом здесь. Сейчас многие ищут национальную идею. Боятся быть темными и старомодными. Примеряем то американскую, то шведскую, то китайскую модели на свои плечи. Родину нельзя примерять, надо носить какая есть.
- Как вам кажется, Александр Анатольевич, название вашего театра сегодня адекватно тому, что в нем происходит? Или это уже просто бренд?
- Это дань истории, традиции. Был театр Гоголя, театр Пушкина, даже театр транспорта... Театр Сатиры - очень условное название. Когда-то, во времена невозможности, тут творились невероятные вещи. Сколько у того же Плучека закрытых спектаклей? Страшно вспомнить! «Теркин на том свете», «Доходное место», «Самоубийца»... Все не перечислишь. Даже я успел отличиться: комиссия не приняла постановку «Недоросля», которую мы делали вместе с Юликом Кимом. Спектакль закрыли, увидев в нашей работе издевательство над классикой. Плохо себе представляю, что нужно сотворить, дабы сегодня запретили спектакль. По сцене уже ходит голый Онегин, а Тригорин, оказывается, педераст... Признаться, не хочется участвовать в подобном соревновании, кто круче. И какая сегодня может быть сатира? Вообще сатира подразумевает злость, а я ее не люблю. Юмор, ирония, пародия, шарж - это да.
- Вы руководите театром уже более пяти лет. А внутренняя стратегия поведения есть?
- Это кнута и пряника? К этой позиции меня многие мои друзья призывали. Я согласно кивал и даже пытался, но увы. Когда кнут находится в руках у пряника...
- Порой о вас говорят: «ну, это мастодонтский театр - государственный, репертуарный, академический».
- Молодежь у нас есть. С каждым годом ее все больше, и она все талантливее. А старики в прекрасной форме и не скрывают своих лет. Если бы я был моложе, с горящими глазами, да еще и с фашистскими задатками, то, наверное, оставил бы в труппе человек двадцать, а остальные - «пошли вон, дураки». Полсадика в аренду, ресторан на улице, ставим только порнографию, берем режиссеров за любые цены...
- Вы и без «порно» на плаву.
- Народ к нам ходит. Но тем не менее нужна настоящая, неожиданная режиссура. Не эта вот новая волна. Может, она и замечательная, но я ее физиологически не очень воспринимаю. Нужны молодые неординарные авторы. В день к нам приносят по 10-15 пьес. Из них 150% чистой графомании или жути. Можно сойти с ума. А не читать нельзя - вдруг Горин где-нибудь в захолустье сидит. Но пока его что-то не видно. С героями у нас проблемы, Мироновых маловато, в смысле - Андреев... Но их не только у нас маловато.
- А что, по вашему мнению, сейчас происходит с жанром сатиры и юмора на эстраде?
- Сегодня катят бочку на «Аншлаг», который действительно ужасный. Но пошло не пошло, только энергия всем известной дамы снимает сливки. Пошло не пошло, надоело не надоело... Все, что есть в этом эстрадном жанре, она собрала в кулак и выдает на гора. Ну, не все - ну, 80 процентов... К этому уже привыкли и приспособились. Со сцены порой несется что-то несусветное, а люди хохочут. И как - взахлеб! А в результате постепенное оболванивание. Альтернативы ведь нет, а все время слушать о взрывах нельзя. Народ с вилами пойдет. Вот вам и предмет ее успеха. Книжки-то сейчас мало кто читает.
- Мы перестали быть самой читающей страной в мире?
- Раньше действительно все читали запоем, то есть много, взахлеб и профессионально, ибо запой - это великий менталитет нашей и только нашей страны. А сегодня мы становимся самой считающей страной в мире. Но так как считать мы стали недавно, то есть поздно, то картина жутковатая, варварски непрофессиональная.
- Как вы считаете, над чем сейчас актуально смеяться?
- Ужас в том, что смеяться вроде можно над всем и не хочется. Раньше, когда была эра аллюзий - «фиг в кармане», протаскивали запретное в «Женитьбе Фигаро», или, допустим, в «Доходном месте», или где-то еще... Был дефицит возможности сказать острое слово. А сейчас, пожалуйста, лепи - не хочу. И лепят уже все, что зашкаливает.
- Вообще-то дефицит всегда было принято ругать...
- А разве это не стимул для существования? В театре, в кино, в быту - все шло через дефицит и поиски. Чего стоили одни только походы в знаменитую комиссионку в Южном порту, где сидели совершенные убийцы и бандиты. Чтобы купить списанную машину, нужно было стать космонавтом и принести 150 справок. Была история, когда я помогал Зямочке Гердту выбрать там иномарку. Это старье с правым рулем развалилось потом через 3-4 месяца. Но зато какое счастье было - Гердт купил «вольво»! Или вот курю я трубку. Сейчас в любой подворотне 150 марок табака, да? А когда мы начинали курить, было всего три: «Золотое руно» в Москве, «Трубка мира» и «Капитанский» в Ленинграде. И мы делали из него фирму, представляешь? Ссыпалось все вместе, покупалась китайская рубашка... Они были единственные в целлофановых пакетах. Сейчас эти пакеты разбросаны по всему миру, а тогда никто даже не знал, что это такое. Рубашка выбрасывалась, в пакет насыпался табак. Туда - несколько долек яблока, чернослив, несколько капель коньяку. И все это вывешивалось между рамами на солнце. И прело! И это где-то отдаленно напоминало нормальный табак.
- Вам есть что вспомнить. А сожалений по поводу того, что можно было потратить время, силы и талант на что-то более важное, чем поиски дефицита, вы не испытываете?
- А я тебе скажу, что все совмещалось. Был и момент творчества. Зато сегодня просто лапы опускаются. Иди куда хочешь, говори что в голову взбредет. Если хочешь, пиши. Ну и что? И кому это адресовать?
- Татьяна Егорова выпустила какие-то очередные мемуары. Как вы оцениваете ее книги?
- Как болезненное явление. В этом случае психиатрическую экспертизу давно пора делать. Она же только и ждет, чтобы я отреагировал. Но я не собираюсь ввязываться ни в какие скандалы и выяснения. Чего она там еще понаписала, не знаю. Поезд давно ушел. У Татьяны Егоровой была сложная жизнь, и ее взаимоотношения с Андреем Мироновым тоже были не простые. У него не только с ней были непростые отношения. Человек он был увлекающийся и любвеобильный. А вот делать из этого бестселлер - это только на наши слабые читательские мозги. Кстати, когда-то именно я привел Егорову с первым рассказиком в «Литературную газету», так что, можно сказать, помог ей сделаться писательницей.
- Вы в браке около 50 лет. Кинематограф навязал вам стереотип сердцееда и соблазнителя, а в жизни семейные узы вас никогда не тяготили, и как вы сумели их сохранить?
- Живу по законам супружества, нового-то ничего не придумали. Придумали бы - может, было хорошо. Жена моя, как и ее дед, известный архитектор. Много строила, плотно работала, мои занятия ее никогда особенно не интересовали. Она и до сих пор, так сказать, не очень точно знает, в каком театре я работаю.
- Вы, конечно, шутите?
- Я утрирую, но тем не менее. Есть жены-душечки, и иногда очень завидно, когда встречаешь такую пару. Но представишь что-то подобное у себя дома и думаешь: «Убить! Убить! Немедленно». Что-то средненькое, наверное, хорошо. Да так не бывает. А моя - внуки, собаки. Сейчас она на пенсии, но вопросов, как прошли репетиция или премьера, по-прежнему не задает. С другой стороны, стала бы спрашивать - можно было, наверное, тоже ее зарезать... Наш брак держится на параллельном существовании.
- Чем закончились поиски жизненного пути вашего сына Михаила? Вы довольны тем, как сложилась его судьба?
- Трудно сказать. Он много работает. Я доволен, что Миша занимается профессией, которую сам выбрал. Доволен, что он нашел в себе мужество уйти из театра сам - его никто не гнал. Ведь театр - это вековые кандалы. Он попрыгал за Райкиным несколько лет, понял, что не светит, и ушел. Но не в никуда, а все-таки нашел в себе мужество очень трудолюбиво заниматься и продюсерством, и телевидением. А страсть к хорошей кухне довела его до открытия ресторана «Штольц» на Саввинской набережной.
- А почему вас сейчас совсем не видно в кино?
- То, что сегодня снимается, назвать кинематографом можно лишь с натяжкой. Приятные междусобойчики, тусовка для старых знакомых. На мой взгляд, многое делается исключительно ради «Кинотавра», очередной какой-нибудь там «Ники», но никак не ради зрителей. Так что кино для меня не вариант. Да и все предложения сериального свойства. Театр - это да...