- Лев Александрович, каждый человек - «продукт своего времени», своего поколения. Вас называют шестидесятником. Вам нравится это определение?
- Это определение я принимаю скрепя сердце. Потому что уже были «шестидесятники» в XIX веке. Если придерживаться хронологии, то мы «дети ХХ съезда», который прошел в 1956 году, то есть «пятидесятники». Но этим термином называют других людей на другом конце планеты. Мое поколение сформировалось до 60-х годов, и я определяю нас как «последних идеалистов», а за нами уже шли прагматики, которые боролись за место под солнцем.
- Сегодня вы ощущаете себя россиянином или гражданином мира?
- И то и другое. Россия входит в мир, который состоит из стран и народов. Для меня понятие гражданин - не личностное, а индивидуальное. Оно связано с тем, что ты - частица чего-то, индивид, атом. А есть еще ощущение личности, когда ты во всем и все в тебе. И это уже не гражданин мира, а нечто большее. Это когда человек понимает, что есть нечто Абсолютное. Называйте это Богом или отсутствием Бога. В этом смысле я никуда не делся от христианской традиции. Хотя всегда был и остаюсь атеистом.
- Россия как страна на протяжении своей истории через государственных деятелей и мыслителей ищет себя. То мы смотрим на Запад, то на Восток, то ищем «свой путь». Что вы об этом думаете?
- Это понятно. Тот, кто попадает на эту бескрайнюю равнину, пересеченную таким мощным хребтом, как Урал, ощущает себя частицей чего-то гигантского. Не случайно все великие завоеватели - Аттила, Чингисхан, Наполеон, Гитлер, - которые приходили на эту территорию, называли себя властелинами мира. Всякий народ, который здесь живет, был обречен либо драться с другими, либо мириться под общей крышей. А общая крыша была вселенская, гигантская, имперская. Имперское - это то, что объединяет противоречивое, пестрое. Когда империя падает, начинаются Карабах, Чечня, Абхазия. Россия обречена быть чем-то евразийским, то ли Азией, то ли Европой. Как замечательно сказал Лев Гумилев: «Россия - это хрящ, наросший от трения Запада о Восток». Пропадет трение - не будет России. Не будет противоречий, но и нас не будет.
- Вы критик, публицист, философ. Кем вы себя больше ощущаете?
- В послевоенные годы, когда я был маленьким и слушал по радио статьи Белинского, я заразился «музыкой» его статей и ничего другого не мыслил, как только стать литературным критиком. Потом, когда прочел Писарева, был опьянен уровнем вандальской свободы, которой он обладал. В самом начале пути я называл себя литературным критиком. Хотя, честно говоря, никогда не ощущал себя вправе критиковать тех, кто что-то пишет или что-то делает в искусстве. Текст, фильм или спектакль для меня лишь повод поразмышлять на тему - что с нами происходит? На меня писатели обижались за то, что я их не раскручиваю, что не служу им «верой и правдой». Приходилось ерничать, валять дурака, учиться эзоповщине. Потом, когда пришло новое поколение, и молодые стали писать в ерническом духе, они мне объяснили, что я для них «стеб вырабатывал». С тех пор меня называют эссеистом. Иногда называют философом. Хотя я этого не чувствую и считаю, что нельзя профессионально заниматься философией. Философствование - это любовь к мудрости, это осмысление жития-бытия. Это каждый должен делать - быть философом.
- А советский человек в вашем генезисе остался?
- Конечно, он никуда не делся.
- А в чем это проявляется? Чехов говорил, что надо «выдавливать из себя раба»...
- Я никогда не любил Чехова. Горького любил, Толстого очень любил, Достоевского чуть меньше любил. Но как говорила Цветаева: «Ненавижу Чехова с его усмешечкой». Он был весьма одаренный, замечательный человек, но выдвинул очень хитроумную концепцию свободы. Кто вам сказал, что вы рабы? Я никогда не чувствовал себя рабом. Я знал, что есть состояние зависимости от того, что происходит в семье, в стране, в конкретной ситуации, но при чем здесь рабство?
Меня очень оскорбило, когда в начале 90-х моя дочь стала употреблять слово «совок». За этим словом стояло пренебрежение к прошлому, нежелание осмыслить, что такое была советская власть. А что было в ней главное? Главное - это коммунизм, который повесили как «морковку», за которой шел народ. А что из себя представлял этот народ? Это были русские и все те многочисленные народы, которые вокруг него объединились. Это был народ рыхлый, мечтательный, всеотзывчивый, убежденный, что все его любят, что он сам всех любит. И вот этот народ, живущий на «евразийском блюдце», попадает в ситуацию двух мировых войн, когда его полвека гвоздят насмерть. Да так, что у него выбора не было - либо превратиться в сражающуюся армию, либо быть уничтоженным. Вышло так, что в 1917 году народ пошел за большевиками, а не за черносотенцами, не за умными кадетами, не за другими партиями. И страна, которая провозглашала, что строит коммунизм, на самом деле строила армию, где все население было военнообязанным, все были солдатами. И любое отклонение вправо, влево, каралось смертью. Это был закон военного времени, а не потому, что Сталин плохой. Сталин был порождением той реальности, а не источником ее. А вера в коммунизм была анестезией, неосознанной анестезией. Чтобы этому рыхлому, мечтательному народу стать армией, нужна была какая-то цацка - давайте поверим, что люди будут лучше, что люди хороши. А я вам отвечу - отдельные люди, быть может, и хороши, но человечество улучшить нельзя. Это говорю вам я, убежденный комсомолец, который прожил 70 лет жизни - человечество улучшить нельзя.
Можно только вытерпеть то, что ему предстоит. Никакого благоденствия не будет и в будущем. И понятно, что никакого коммунизма быть не могло. Могло быть только конкретное улучшение тех или иных ситуаций. Когда я понял, что такое советская власть, я понял, что это был единственный способ спасения. Сталин - плохой человек? Да, плохой. Но Гитлер - еще хуже. У нас не было выбора.
Вот вам ответ, почему я был советским человеком и почему им остался. Я не могу выкинуть этот этап из истории своей страны и истории всего человечества. Дикий этап. И еще такие будут. Но мне становиться чем-то другим не пристало. И если я воспитан атеистом, я не пойду в церковь, как партдеятели, которые свечки теплят.
- Но ведь человеку свойственно меняться?
- Я сколько угодно меняюсь, но точка отсчета, которая сделала меня личностью, не может меняться. Результаты меняются, ситуации меняются, мои реакции меняются, меняются люди вокруг меня. Но я не могу стать другим и сказать - я верил в то, а теперь верю в это.
- Сегодня религия играет довольно заметную роль в нашем обществе.
- Нерелигиозных ситуаций не бывает. Человек религиозен по природе, потому что не может своим умом объять все. Все можно объять только верой. Кто-то говорит: «Верь в пень, и ты спасешься». Любой атеизм - это вера в отсутствие Бога. А я, как русский потомственный интеллигент, исхожу из того определения интеллигенции, которое дал Георгий Федотов: «Интеллигенция - это религиозный орден с отсутствующим Богом».
Я понимаю, что священники такие же люди, как и я, просто они на другой работе. Поэтому я не могу воцерковиться. А чувство Абсолюта им свойственно так же, как и мне. И не нужно, чтобы они меня учили. Я и без них прочел и прочувствовал Евангелие. Я могу определить себя так же, как Сергей Петрович Капица: «Я русский православный атеист».
- Вы чувствуете ритмы истории?
- Чувствую. История движется замкнутыми циклами по спирали, правда, неизвестно куда - вверх или вниз. Мы не знаем, откуда взялось человечество, откуда взялась Вселенная и куда она идет? Конечно, она идет к гибели. Я фаталист, потому что русские и евреи - фаталисты по своему воспитанию. «Ничему не удивляйся, - говорила моя бабушка. - Чего удивляться, когда завтра будет хуже, чем сегодня. А не будет хуже, так это и есть большое счастье». Это еврейский вариант. А русский вариант: «А мне все по фигу. Проживем на авось». Во мне это как-то сплелось. Я знаю, что можно переделать реальность в конкретной ситуации - воспитать дочь, воспитать внука. А во всем остальном я - фаталист.